Викторианский палеоарт и рождение научно-фантастического романа

С. И. Макгилл рассуждает о чудовище Франкенштейна и готической научной фантастике

Прекрасно помню день, когда впервые узнал о викторианском палеоарте. Это было на лекции «Влияние теории Дарвина на развитие науки и общества», потрясающей, полной откровений лекции, которую вел мой научный руководитель — выдающийся историк и увлекательнейший рассказчик. Он потушил свет, включил проектор, и на экране возникли кривобокие ихтиозавры и смахивавшие на летучих мышей птерозавры — первые неумелые попытки человека изобразить в красках вымерших допотопных чудовищ.

Кадры менялись, и вот на экране появилась ошеломляющая, пробирающая до мурашек картина «Морские драконы» кисти Джона Мартина, художника, более известного своими эпическими полотнами исторических трагедий и библейского апокалипсиса. На черно-белой репродукции, приковавшей мое внимание, три свирепые рептилии сошлись в жестокой схватке в волнах бушующего моря, а тело четвертого, павшего в неравной схватке монстра, терзали остроклювые птерозавры. Картина была столь фантастична и в то же время столь душещипательна и мелодраматична — словно кадр из банального фильма 50-х — что по аудитории прокатился легкий смешок.

Я засмеялся вместе со всеми, но на глаза мои навернулись слезы. Слезы любви.

*

Научную фантастику я обожал с детства. Отец всячески потакал мне и держал на строгой диете из «Звездного пути» и «Доктора Кто». В местную библиотеку я ходил, как на работу. Зачитав до дыр книги, написанные в жанре научной фантастики и фэнтези, я обратил свой благосклонный взор на тома по научной истории, а затем на громоздкие фолианты по истории ядерного синтеза, астрономии и происхождению числа ноль.

В университет я поступил на факультет аэрокосмического приборостроения и выбрал физику дополнительным предметом, полагая, что именно так проторю себе кратчайшую дорогу в НАСА. Знал бы я тогда, каким тернистым окажется этот путь, и какую незатихающую ненависть вызовут во мне групповые проекты, лабораторные отчеты и прочие организационные мероприятия.

За два года сплошной нервотрепки и уныния я не прочитал ни одной книги, и наконец сказал себе: «Хватит!» Взял первый попавшийся роман — так, шутки ради, раскрыл его и словно глотнул свежего воздуха. Всё изменилось. Я снова пристрастился к чтению и снова начал писать. Ночи напролет я строчил рассказы, изумляясь, что детские пробы пера не канули в Лету, и мой писательский дар со временем только окреп. Так мало помалу я пришел к мысли, что я вовсе не физик, а — лирик.

Прекрасно понимая, что жертвую блестящим будущим и финансовой стабильностью, я решил изучать только те предметы, которые отвечают моим художественным склонностям и которые мне по-настоящему нравятся. А нравилась мне, как я осознал, не наука сама по себе, изолированная и неприступная, а наука как источник вдохновения, как символ надежды, как романтическая история. Я хотел понять, почему описания научных открытий в художественной и научно-популярной литературе ошеломительно отличаются от реальности. Я желал узнать, как истинная наука вдохновляет научную литературу и наоборот. Я набрал разномастных курсов, начиная с писательского мастерства и литературного анализа и заканчивая историей, и в процессе погружения во весь этот ералаш перечитал «Франкенштейна» .

*

Промышленная революция девятнадцатого века привела в Британии к стремительному и бурному росту производства и науки. Правда, научные достижения той эпохи оказались палкой о двух концах: с одной стороны, они, несомненно, облегчили людям жизнь — были излечены многие болезни, проведена канализационная система, построена железная дорога, значительно сократившая время в пути, а, с другой стороны, эти же достижения лишили работы множество сельских жителей, усугубили проблемы расизма и женского неравноправия и помогли Британской империи еще крепче закрутить гайки бессовестной эксплуатации колоний.

Вот почему написанный Мэри Шелли  роман «Франкенштейн», являющийся, по общему признанию, первой ласточкой фантастической литературы, неразрывно связан с научной мыслью.

Как и большинство готических романов, «Франкенштейн» прославляет первозданную природу, врачующую человеческую душу, и порицает разрушающую и захватническую суть научного прогресса. В начале романа Виктор Франкенштейн предстает перед нами добрым и отзывчивым молодым ученым, одержимым идеями, вполне типичными для рациональной и жизнерадостной эпохи Просвещения. Убедив себя в том, что человеческое тело — сложный механизм, который можно разобрать и собрать заново, Виктор надеется с помощью научных экспериментов победить смерть.

На создание Виктора Франкенштейна Мэри Шелли наверняка вдохновили опыты Луиджи Гальвани, итальянского врача, открывшего — в тот миг, когда препарируемая им лягушка дернула лапкой, — явление «гальванизма» (сокращение мышц, стимулируемых электрическим током). Джованни Альдини, племянник Гальвани, превзошел своего дядю и отправился в путешествие по Европе, попутно демонстрируя публике пробирающие до дрожи опыты над павшими животными и казненными людьми. Самая знаменитая его демонстрация состоялась в 1803 году, когда он подключил к высоковольтной батарее тело повешенного убийцы, и тело начало извиваться в конвульсиях.

Необходимо признать, что в те времена, к немалой досаде медицинских светил, анатомическим исследованиям дозволялось подвергать только тела казненных преступников. Оттого в Лондоне и Эдинбурге процветала незаконная торговля телами умерших, и благоденствовали похитители трупов, занимавшиеся тайной эксгумацией покойников на кладбищах. Многие люди даже устанавливали на погостах специальные железные конструкции с навесными замками, чтобы защитить почивших возлюбленных от гнусных посягательств тех, кто, подобно Виктору Франкенштейну, «проводил дни и ночи в склепах... и кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого тела».

Стоило мне понять, что «Франкенштейн» не обычная страшилка, а добротный научно-фантастический роман или даже философская притча, отразившая страхи и сомнения своего века, и я преисполнился обожанием к творению Мэри Шелли. Когда я читал книгу в четырнадцать лет, в школе, я горько сетовал на судьбу, с трудом продираясь через архаичный слог и негодуя на отвратительное поведение Виктора. Повзрослев и поняв социальный и исторический контекст «Франкенштейна» и догадавшись о мотивах, побудивших Мэри Шелли взяться за перо, я изменил свои взгляды. И головоломка, казавшаяся до тех пор неразрешимой, сложилась.

Вы не поверите, но отыскать недостающие части головоломки мне помогли знания, почерпнутые на лекции «Влияние теории Дарвина на развитие науки и общества», — особенно той ее части, что касалась истории палеонтологии. И в этом нет ничего удивительного. По мере неудержимого вторжения железных дорог и угольных шахт в мир первозданной природы, обожествляемой авторами готических романов, ученые всё чаще стали находить ископаемые останки динозавров, тем самым не только пополняя научные знания, но и возбуждая творческое воображение писателей.

На протяжении многих столетий возраст Земли, по исчислению западных философов и богословов, равнялся библейским шести тысячам лет. Однако геологические исследования, проведенные в середине девятнадцатого века, доказали, что планета Земля сформировалась невообразимо раньше — настолько невообразимо раньше, что не каждый обыватель мог осознать умопомрачительную, по сравнению с человеческим существованием, цифру. Нас, людей современных, не пугает концепция «глубокого времени», однако представьте себя на минутку обычным викторианцем, пришедшим в Хрустальный дворец. Вы впервые видите фигуры динозавров, созданных в натуральную величину, и узнаете, что подобные чудовища с острыми, как бритва, зубами властвовали на Земле миллионы и миллионы лет назад! Да у вас волосы на голове встанут дыбом!

Наверное поэтому я и полюбил палеоарт: у него так много общего с готикой. И когда я писал эссе о динозаврах в Хрустальном дворце, я вдруг оторвался от компьютера и задался вопросом: «А что если бы потомок Виктора Франкенштейна, живущий в Викторианскую эпоху и занимающийся палеонтологией, наткнулся на заметки своего предка и попытался бы в буквальном смысле слова возродить прошлое?»

Нелепо, верно? Я и сам тогда расхохотался, но гвоздем засевшая в голове мысль неделями не давала мне покоя. Наконец, сгорая от смущения, я подошел к научному руководителю и промямлил, что «Франкенштейн» вкупе с динозаврами кажется мне неплохой идеей для выпускной работы. К моему изумлению и восторгу научный руководитель со мной согласился, и вскоре моя главная героиня Мэри зажила собственной жизнью. Да, я сделал главной героиней девушку, потому что мне хотелось исследовать родственные отношения Виктора Франкенштейна, а также терзавшие его амбиции, страхи и злость с точки зрения женщины. Мэри меня не подвела: она оказалась столь яркой личностью, что отстранила меня от повествования и стала рассказывать историю от своего, первого, лица.

Я и думать не думал, что моя студенческая работа перерастет в полноценный роман «Омерзительное наследие» (Our Hideous Progeny). Однако, как и положено настоящим монстрам, вдохновение, незаметно подкравшись, накинулось на меня и завладело мной без остатка. Скажи мне кто в четырнадцать лет, что я сделаю резкий поворот в жизни и откажусь от профессиональной карьеры, и я забился бы в судорогах от страха. Но я повзрослел и рад, что решился на столь рискованный шаг. Жду не дождусь, когда моя история выйдет в свет и напутствую ее словами незабвенной Мэри Шелли — «желаю моему омерзительному наследию удачи и процветания».

С. И. Макгилл (C. E. McGill)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ