Почему мы так сочувствуем злодеям

Способность продолжать любить кого-то, даже когда этот человек сделал нечто ужасное, делает нас людьми

Я была маленьким ребенком, когда впервые увидела фильм «Франкенштейн». Это была версия 1931 года с Борисом Карлоффом в роли монстра.

На чикагской станции WGN (речь идет о «WGN America», американском кабельном телеканале в Чикаго, штат Иллинойс — прим. пер.) после 22:00 шло шоу под названием «Creature Features», которое открывалось темой Генри Манчини из фильма «Эксперимент с ужасом» (Experiment in Terror), и телеведущий читал это стихотворение:

«Ужасные упыри и жуткие призраки,
Несчастные души и проклятые воинства!
Туман сгущается, и крышки гробов слетают с грохотом.
Смертные трясутся, и поднимается полная Луна.
Существа преследуют и терроризируют…»

Это все, что я помню из этой части.

Я также помню, что большинство фильмов того времени о гигантских жуках и ящерицах теперь кажутся довольно невинными по стандартам современных подростковых слэшеров. Я, конечно, исключаю «Психо» Альфреда Хичкока и «Ночь живых мертвецов» Джорджа Ромеро. Первый был непревзойденным шедевром тогда и остается им до сих пор, вторым я все еще слишком напугана, чтобы посмотреть его до конца. Хотя я запомнила комментарий одного парня, который сказал о зомби: «Они все мертвые. Они все сдохли».

Когда по вечерам наши родители уходили развлекаться, мои старшие двоюродные братья, оставленные для присмотра за мной, разрешали мне не спать, а смотреть фильмы. Это, конечно же, не была «Белоснежка», которая, если подумать, тоже чертовски страшная. Они запретили мне под страхом бойкота рассказывать, что мне позволено смотреть страшное кино. Я обещала. Так я впервые увидела Франкенштейна, и мои няньки были в ужасе, когда после окончания фильма я расплакалась.

«Посмотри, что ты наделал, — сказал один другому. — Она всё расскажет!»

Но я не собиралась рассказывать. Я смутила их, сказав: «Это так грустно. Мне его очень жалко!»

Я имела в виду чудовище. А кто мог не чувствовать жалости к нему? Этого я никогда не понимала.

Прошли годы, прежде чем я прочитала шедевр Мэри Шелли о злодеяниях Виктора Франкенштейна, «современного Прометея», который нарушил все законы Бога и человека, чтобы оживить свое ужасное творение, слепленное из награбленных частей тела, — из любопытства, просто посмотреть, что получится. Виктор Франкенштейн и был, конечно, настоящим монстром.

Но что помнят поколения перепуганных кинозрителей, так это гигантское человекоподобное существо с негнущимися коленями и болтами в голове. На протяжении всей истории существо называлось по-разному: «изверг», «демон», «дьявол», «тварь», «людоед»...

Хотя правы были те, кто называл его «несчастным», ибо несчастным он и был. Конечно, он не мог управиться со своим гневом, но он не был ответственен ни за собственную бездушность, ни за вполне понятное свое замешательство и отчаяние.

Чудовище не знало себя (и в этом он совсем не одинок!) и не могло понять, почему всякий раз, когда он из любопытства или сострадания тянулся к человеку, он в конечном итоге причинял ужасный вред. Почему его все избегали или преследовали.

Помните о полчищах разъяренных крестьян с факелами у ворот величественного дома Франкенштейна? Ну, и кто тут кровожаден? Оцените по пятибалльной шкале.

Я не сомневаюсь, что Мэри Шелли испытывала к своему чудовищу смесь ужаса и жалости. Она мастерски изобразила эту двойственность, когда гордость Франкенштейна превратилась в стыд, а затем в страх.

Большинство лучших монстров воплощают это трагическое качество. Подумайте о Призраке Оперы и его обреченной любви к прекрасной певице или о Горбуне из Нотр-Дама. Или о Кинг-Конге. У меня слёзы на глазах…

Сегодня в психологической литературе и кино эта дихотомическая динамика эксплуатируется намного заметнее. Мы реагируем на трагическое начало в злодейских персонажах. Ведь мы люди. Это в самой нашей природе.

Способность продолжать любить кого-то, даже когда этот человек сделал нечто ужасное, — одна из человеческих отличительных черт. Все приматы, от людей до горилл и бонобо, умеют прощать. К примеру, кошки никогда этого не делают.

До тех пор, пока в 1989 году Роберт Энрайт не начал свои новаторские исследования психологии прощения, почти никто не задавался аналитическим вопросом, является ли эта склонность прощать человеческой слабостью? Или чистейшим выражением человечности?

Некоторые критики от психологии и социологии назвали это «эффектом крестного отца», учитывая реакции зрителей на знаковый для общества фильм. Как написала Меган Гамбино в журнале Smithsonian: «Я думаю, что гениальность фильма, помимо того, что он так красиво снят и смонтирован, заключается в том, что эти бандиты совершают ужасные вещи, но все действие фильма пронизано чувством семьи и чувством любви».

И вот мы, зрители и читатели, виновато переживаем за привлекательных людей, которые регулярно грабят и разрушают чужие жизни. Мы прекрасно осознаем, что Сонни Корлеоне — психопат; но мы сочувствуем его разбитому из-за матери сердцу, и мы ужасаемся, когда он умирает, изрешеченный пулями. Мы вполне можем сбалансировать эти негативные и позитивные эмоции.

Так что это за эффект, проклятие это или благословение для нас?

Может, и то и другое?

Вот что я знаю: способность любить кого-то, кто способен на тяжкие проступки, не станет неожиданностью для хорошей матери. В моем новом романе «Хороший сын» (The Good Son) главная героиня Тея продолжает любить своего сына-студента Стефана и после того, как его признали виновным в непредумышленном убийстве его подруги Белинды. Она делает это не только потому, что не может перестать любить, но и из-за понимания — никто другой не будет (просто не сможет) его так любить, всем сердцем.

Тея чувствует ужас содеянного Стефаном (хотя он и не помнит о преступлении), но дает ему надежду на то, что он сможет устроить жизнь после тюрьмы. Она говорит, что это ради «доверчивого шестилетнего мальчика, все еще спрятанного внутри него, словно нежная сердцевина дерева под грубой корой».

Однако бывают случаи, когда любовь к кому-то, способному на жестокость, имеет ужасные последствия. Женщинам, доверившимся обаятельным аферистам и убийцам, повезло, если они дожили до того, чтобы рассказать об этом.

И все-таки, если бы мы не могли удерживать в голове две противоположные идеи одновременно, не было бы искупления после проступка, а значит, не было бы вторых шансов в этой жизни.

Всегда легче простить того, кто поступает неправильно, если это близкий нам человек.

Подумайте о том, как трудно простить лживого политика. Совсем не то же самое, как простить подростка за то, что он солгал об оценке за контрольную.

Стефан — единственный ребенок Теи, её надежда, и поэтому, как говорят игроки, она пошла ва-банк. Она не знает, принесет ли этот выбор ущерб ей самой. Но тогда даже термин «выбор» в этом контексте ошибочен. У Теи, как и у многих людей, стоявших перед подобной дилеммой, просто нет реального выбора.

Благословение и проклятие, человеческая слабость и человеческая благодать — вот она, цена прощения.

Жаклин Митчард (Jacquelyn Mitchard)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ