Спустя 20 лет скитаний я разорился и написал роман

Автор: По Баллантайн/Poe Ballantine

В 18 лет я ушел из дома и отправился в путешествие автостопом с окраин моего родного дома в Сан-Диего, которое обернулось в поездку с запрыгиванием в поезд на ходу, в результате чего я оказался бездомным и разбитым на улицах Нового Орлеана. Это была полная катастрофа, но несмотря на это я, тем не менее, наслаждался радостным волнением и вызовом. Самое главное, я думал, что однажды напишу о своем опыте.

Подсаженный на жизнь в скитаниях и зная, что из этого выйдет увлекательная история, которая однажды возможно даже материализуется в Великий американский роман, я продолжил путешествовать следующие 20 лет, живя в меблированных комнатах, мотелях квартирного типа в более 60 городах и работая на более 80 низкооплачиваемых работах, в основном в ресторанах, заводах и складах.

На протяжении этих лет я встретил многих людей, которые называют себя «бродягами», но факт в том, что «бродячий» — это слово, которое люди часто используют вместо слова «потерянный». И именно это произошло со мной. Мне было около 40 лет, мне так и не удалось опубликоваться, я изнывал от жизни в одиночестве на 400 долларов в месяц. Нельзя сказать, что это был сюрприз, когда одним вечером я растекся по земле от неконтролируемых слез. Позже я назвал это событие «нервное расстройство». Можете называть это как угодно, но этот срыв был настолько глубокий, что мне пришлось отправиться жить с родителями в Сан-Диего на год.

Жизнь с родителями в возрасте 40 лет была колоссальным смятением, громовым поражением и бесконечным стыдом. Я проводил большую часть времени за оранжевыми шторами в верхней спальне нашего дома в чтении, молитвах, выздоровлении и написании рассказов и романов. Но, довольно странно, или по крайней мере не так странно, принимая во внимание эфемерную природу искусства и непропорциональное количество чудаков и безумцев в этой профессиональной сфере, я начал регулярно продавать рассказы и эссе.

И это было здесь, когда я стал получать письма из Психушки, как я это называл. Один член нашей семьи был принудительно помещен в Государственную экспертно-криминалистическую больницу Напа, которая ранее называлась Психиатрическая больница Напа для душевнобольных преступников. Он писал часто, живо, иногда ясно, иногда в агонии деятельности Наполеона, Гитлера и Александра Македонского. Его держали там в соответствии с гражданским правом за мисдиминор (преступление, не имеющее большой общественной опасности, проступок – прим. пер.), и он был готов к тому, что его отпустят за хорошее поведение в течение года, но по многим причинам этого не произошло, и он до сих пор живет там, пока пишется эта статья. Письма, все более причудливые, продолжали приходить.

Романы сложны для написания, если только вы не придерживаетесь установленного формата, что в моем понимании набор параметров, а не роман (в значении «новый»). Представьте сложности в создании содержательного сюжета, тона, энергии, напряжённости, персонажей, темы и все другие аспекты первоклассного рассказа и умножьте это на 10. Подбросьте удачу, страсть, джин, муз, благоприятное стечение обстоятельств, кокаин, молитвы, карамельный виски и все вышеупомянутые нюансы искусства, и тогда не удивительно, что даже необычайно талантливые и технически гениальные писатели выпускают только один или два ценных романа за целую жизнь. Затея с настоящим романом – это лотерейный билет во всех отношениях, с той же вероятностью позволяющий сорвать джек-пот. И до сих пор роман для меня, покаявшегося игрока, остается самой большой целью, и в рамках моей возможной компетенции – самым великим достижением.

"Вновь и вновь загадочный туман нового романа возникал, чтобы слиться воедино, но всегда чего-то не хватало, чему я не мог дать название, и тогда эти туманы отступали."

Эрнестина Хилл в ее забытом шедевре «Великое австралийское одиночество», красноречиво раскрывает секрет эгоистичности нашего промысла:

Настоящий писатель – это нечто где-то большее, а где-то меньшее, чем человек, это ребенок, делающий записи. Он не знает предвзятости, ни классового, ни религиозного разграничения, ни расовой дискриминации, никаких предрассудков, никакой лояльности, сохраняет историю. Он исследует глубины унижения и страдания своим карандашом и пишет картину. Он предпочитает убийство суициду, а также то и другое свадьбе. Он снимает сливки науки и практический многолетний опыт несколькими исчерпывающими фразами и дает этому всему сочный заголовок. Он все для всех людей, а для него все люди, живущие и умирающие, – копии.

Хороший роман должен намечать идеи, чем более редкие, зрелые, глубокие – тем лучше. Большинство моих идей исходят из моего опыта. Например, я ничего не знал о метанойе, принципиальной глубокой духовной трансформации, до тех пор, пока у меня не случился нервный срыв. Также я (очень медленно) осознал, что опыт американского запада – это не о том, чтобы найти свое место, а непосредственно столкнуться с фактом вытеснения (не имения места). Для тех из нас, кто был рожден и жил в путанице западной мифологии, в которой лишь малая часть раскрыта, и еще меньшая обнаружена, история Американского запада, от хопи (племя североамериканских индейцев – прим.пер.) до голливудского мечтателя, даже если пункт назначения может быть обозначен на билете или на указателе маршрута быстроходного автобуса, всегда будет о пускании по течению на произвол судьбы.

Итак, я упаковал свою метанойю и свой пурпурный нейлоновый чемодан со старой одеждой и покинул родительский дом, чтобы возобновить свое уединение, и теперь уже принял жизнь в скитаниях. Вместе с этим приходили письма из Психушки, которые, как я представлял, однажды приобретут форму самолечения. Я оказался в мотеле квартирного типа в западном Канзасе, где я никому не рассказал, что я прожил целый год с родителями после того, как у меня снесло крышу, хотя никто и не спрашивал об этом. Вскоре я получил штатную должность на заводе. После смены каждый вечер и каждый выходной день я старательно работал над рассказами и эссе, но особенно над труднодостижимыми романами.

Вновь и вновь загадочный туман нового романа возникал, чтобы слиться воедино, но всегда чего-то не хватало, чему я не мог дать название, и тогда эти туманы отступали. Я отправился в Мексику на несколько лет. Я поехал в Огайо и Висконсин и брался за случайную работу: изготовление домов из металлических панелей, сырная фабрика, фабрика по производству досок. Я женился на самой сумасбродной женщине из всех, у нас появился ребенок, и я осел в доме в маленьком городе через железнодорожные пути в сковородной ручке Небраски (некоторые штаты США имеют «выступающую» территорию, которая протягивается географически от основной части штата – прим. пер.). Я опубликовал сборник эссе, роман, еще роман, еще сборник эссе. Выиграл несколько наград. И каждые несколько месяцев я доставал тот роман, изучая его и пытаясь определить драгоценный алхимический принцип, благодаря которому все его туманности сольются. План его уже десять лет был приколот к моей стене.

Однажды, читая черновик уже в тысячный раз, я осознал проблему в моем рассказчике, который обеспечивал мало напряжения, конфликта, энергии или пикантности. Он ни капли не был совместим с сутью моих работ. Я могу быть свободным только с теми, кто рассказывает мои истории, и это, иными словами, означает, что они всегда в большей степени являются версией меня самого, а бродяга не был тем, кто способен изложить эту историю. Я продолжил пересматривать книгу, экспериментируя с различными рассказчиками, и каждый ступал в неверном направлении.

В конце концов, где-то в пятнадцатом году, меня вдруг осенило, что мой рассказчик мог бы быть хорошим автором писем из Психушки. Он бы не только был способен резонировать с чудаковатым индивидуалистом, отрешенным от социума, но также благодаря силе своего безумия увидеть и понять вещи, которые другие не могут. Его история и борьба после побега из Психиатрической больницы Напа для душевнобольных преступников была бы такой же, а может даже более интересной, чем первоначальный сюжет. С работой над основными двумя фабулами будет проще подкреплять энергию и общую атмосферу, а сомнительный рассказчик, которого я раньше никогда не использовал, предложил целый новый набор свобод. В моей собственности все это время был ответ.

Следующие пять лет я снова собрал роман, которым станет «Whirlaway» («Вирлавей»), через письма из Психушки. Изучение учреждения, которое так усердно оберегает свои секреты, что камеры запрещены даже на площадках, заняло длительное время. Немного информации о госпитале, кроме практически стерильных аккаунтов, доступно публично, и даже тех, кто работал или был там заключен, мотивируют быть немногословными. Пациентам или бывшим пациентам, которые записывают или даже бьют тревогу об ужасающих условиях в этой клинике в Напа, просто не верят. Интеграция нового рассказчика, смешавшегося со мной, однажды тоже сошедшим с ума, также была трудоемким процессом. Вирлавей – название редкого и значимого рекорда и имя великолепного бегового коня, но также стало новым входом в язык (добро пожаловать), глаголом: пропадать, исчезать, но еще существовать, быть вытесненным и брошенным на произвол судьбы и потерявшимся на Американском западе, как я много лет назад.

По Баллантайн сейчас проживает в Чадроне, Небраска. Его работы появлялись в The Atlantic Monthly, The Sun, Kenyon Review, The Coal City Review. Вдобавок к многочисленным наградам в Pushcart и премиям О. Генри, работы господина Баллантайна были включены в сборник Лучших американских рассказов 1998 года и Лучших американских эссе 2006 года. Его последняя работа – роман «Whirlaway» («Вирлавей»).

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ