Рецензии на книги издательства «Добросвет»

Приведенные в сборнике тексты (которые написаны, судя по всему, в конце 80-х годов прошлого века и напечатаны на родине философа в 1990-м) изданы у нас в 1997-м году и в сущности конечно же устарели...
Но не все. То есть не все идеи-размышления (совсем уж устарели). То есть кое-то здесь даже есть (так, пробежаться ради исторической информативности вполне можно).
Так вот, что более-менее достойно внимания (здесь), это "о транссексуальности", об "операционной белизне" (когда Бодрийяр говорит, что "неуверенность является результатом избытка позитивного и неуклонного снижения уровня негативного") и о "стратегии Зла против Зла"...
Всё же остальное - хоть и вполне даже читабельно (что само по себе уже удивительного для данного автора) - речь идет о первых 14-и вещах (ибо, как ни странно, написал он их вполне даже (почти) нормальным человеческим языком).
Чего не скажешь о последних 8-и текстах:
там всё та же поструктуралистская словесная мастурбация в "парадигме" птичьего языка 60-70-х годов прошлого века (мне кажется, чем дальше, тем большее количество улыбок они будут вызывать в последствии, если конечно кто-то будет их ещё читать).

Очень увлекательная книга! Да и сама феноменология - такая интересная вещь, раз увлекшись которой очень трудно освободить от нее собственный разум. Центральный вопрос, поставленный в книге, - насколько мы можем доверять тому, что кажется самоочевидным? Является ли то, что мы видим, слышим, знаем, тем самым, что есть на самом деле? И, как результат, вместе с автором мы по-гуссерлиански идем по дороге непонимания «назад, к самим вещам».

Для всех нас характерно «влипание» в то, что кажется ясным и самопонятным, причем настолько, что мы не даем себе труда даже задуматься, а что есть что, и мы действуем так, как если бы наше представление о вещах, людях, процессах, событиях было и верным, и константным. Собственно, пока мы повседневно действуем с ними, этого более чем достаточно, но что будет, если этот поток действования будет остановлен психическим заболеванием, обманом, манипулятивным поведением других, газлайтингом, перфомансом в стиле «фокус-покус»? Мы, даже не замечая этого, можем оказаться в такой реальности, где перестают функционировать наши рациональные опоры – здравый смысл, самость, да и сама реальность предстает как чуждая нашим подразумеваниям о ней. К примеру, когда мы сталкиваемся с деперсонализацией или дереализацией, это становится особенно очевидным и пугает нас не по-детски. Мытье посуды (проще всего посудомойке), газ-тормоз в автомобиле (легче других таксисту), кнопки лифта, привычные семейные роли и прочее легко могут стать порталом в непонятное, и это вызывает беспокойство, раздражение и... любопытство, а порой и вовлеченность.

Признаюсь, что не будучи ни философом, ни феноменологом, я не все осилила в этой книге даже на уровне общего чувства понятности, и мне даже хотелось в духе Витгенштейна написать отзыв в виде одних только вопросов, но все равно мне было любопытно ее прочитать, пытаясь вникнуть в авторский анализ литературных и философских фрагментов и в саму стилистику такого думания. Кто-то из философов назвал процесс понимания само собой разумеющегося «рассамопонячиванием очевидного» - остроумно и точно. И хотя я не хочу рассамопонячивать многие вещи в своей жизни, я готова рекомендовать книгу всем, кто любит играть в игры разума «то вместе, то поврозь, а то попеременно».

Книга написана юнгианским аналитиком для внутреннего пользования среди таких же аналитиков. Если смотреть так, она весьма неплоха. Описания случаев в духе обычной психотерапевтической словесности. Это всегда интересно и полезно.

Если же выйти в большой материальный мир и воспринимать книгу извне юнгианской традиции, то придётся внимательно следить за руками. Сложный текст теоретической части, по-моему, усложнён намеренно и сводится к одной мысли: болезни тела – это символическое выражение конфликтов на пути индивидуации. Не самая новая мысль.

Обзор моделей болезни и исследований – фокусы с перетягиванием одеяла. Так, автор пытается выставить биомедицинскую модель устаревшей, хотя это до сих пор мейнстрим. "Передовая" холистическая модель, хотя и имеет поклонников, остаётся на периферии. Обзор исследований подачей напоминает википедию – скромно, убористо, в общих чертах. Теории, согласно автору, нет вообще. При этом психофизиология и биохимия не затрагиваются совсем. В конце есть небольшая заметка об исследованиях плацебо. Оттуда можно выцепить пару интересных мыслей, но почти всё опровергается той же википедией.

В общем, в большом мире после этой книги юнгианцев ждёт много удивительных открытий. Со времён Юнга дискурс сильно изменился. Сам Юнг собеседник скорее Канта, чем Деннета. Я искренне не понимаю, почему юнгианцы до сих пор так много ссылаются на него, а не на его последователей.

Книгу я купил за 660 рублей, и для 2016-го это дорого. За эти деньги я получил примерно 200 страниц в мягкой обложке с небольшой цветной вклейкой и опечаткой на каждой третьей странице. Содержание цену не оправдало. Но рублей 400 по тем временам оправдало бы.

Из типологии Юнга вышли сейчас уже практически бытовые понятия экстраверсии-интроверсии. Из нее же выросла соционика, которой я активно интересовалась. Так что познакомиться с этой книгой я давно хотела.
Дэрил Шарп не только пересказывает идеи Юнга, приводя его цитаты и добавляя также цитаты из М.-Л. фон Франц. Анализируя, рассуждая, Шарп делает идеи Юнга более понятными. Но цитат из Юнга и правда много. Шарп не спорит с ними, а скорее раскрывает их содержание так, как он их понимает.
Для знакомства с юнгианской типологией очень хорошая книга. В сжатой форме она позволяет познакомиться с основными понятиями: экстраверсия, интроверсия, мыслительный, чувствующий, интуитивный, сенсорный типы. Приведены примеры как достаточно серьезные, клинические, так и шуточные - типы на вечеринке.
Также для знакомства с теорией можно рекомендовать статью Н.Павликовой, А.Скавитиной в первом номере альманаха "Около слов". Ну и конечно первоисточник - Карл Густав Юнг - Психологические типы .

Когда я только начинала читать «Французская орфография» В. Г. Гак я даже представить себе не могла что книга будет настолько богата материалом.

Первые два предложения в предисловии гласят:

Настоящая книга предназначена для студентов и преподавателей французского языка. Ее задача — систематическое изложение и объяснение правил французской орфографии.

Что уже является сигналом к тому, что материал будет сложный. Книга поделена на две части: первая — "Основы французской орфографии" представляет собой историческую справку. Присутствует большая таблица по чтениям и отклонениям. Вторая часть — "Правила французской орфографии" подробно разбирает написание диакритических знаков, письменную передачу согласных и гласных звуков и конечно всеми любимых(нет) непроизносимых букв. Последние главы касаются орфографических особенностей частей речи. После каждой главы даны задания, а вот ключи отсутствуют. Вызвался изучать французский значит помучаешься. Периодически встречаются списки слов, многие из которых узкой направленности. Много церковных терминов и названий деревьев, что логично, ведь латынь всему голова.

В целом книга очень полезная, раскладывает по полочкам все особенности французской орфографии в которой черт ногу сломит. Будет интересна тем кто упомянут в предисловии и возможно тем кто изучает язык на высоком уровне и всегда стремится знать чуточку больше.

Вся красота французского языка в одной картинке. Грубо говоря, все звучит как "э".

Книга будет интересна не только практикующим психологам и студентам, но и широкому кругу читателей, интересующихся происходящим в мире бессознательного

Книга написана ученицей знаменитого аналитического психолога Карла Густава Юнга, и она постоянно ссылается на его работы. Так,почти с первых страниц Франц говорит про интерпретацию сновидений, использует понятие архетип. И вот скажите,а много ли обычных читателей знают что такое архетипы и как они влияют на человеческую жизнь? Мария-Луиза фон Франц естественно не расскрывает нам эти понятия. Да и зачем? Ведь эти лекции она вела для тех,кто уже знает всё об аналитической психологии. Даже я, у которой второе высшее образование получено как раз по направлению психоанализ, не сразу вспомнила все архетипы и их особенности (да, я этим не горжусь,но в процессе обучения поняла,что данное направление в психологии явно не моё). Так что можно говорить про мимо проходящего читателя?

В остальном книга довольно интересна. Правда, в самом начале это скорее были истории из практики Юнга и самой Франц, и в минимальном количестве разбор сказок,но под конец всё выравнялось. Некоторые интерпретации были довольно занимательны, и заставляли задуматься, другие скорее притянуты за уши.

Как итог: книга подойдёт лишь действующим психоаналитикам, студентам по направлению психоанализ, и всем тем,кто уже изучил подход Юнга. Остальным будет довольно сложно разобраться что к чему. Психоаналитическая литература в принципе довольно тяжёлая для восприятия,и данная книга не исключение.

Со сновидениями все непросто, хотя и интересно. По сравнению с другими недостаточно объясненными явлениями они кажутся более доступными пониманию, поскольку представляют собой достаточно привычную, практически повседневную реальность любого человека, пожелавшего в них разобраться. Далеко не каждому дано столкнуться в жизни с какими-нибудь незнакомыми сущностями или необычными происшествиями, но все мы каждую ночь ложимся спать и потенциально способны видеть сны, в которых можем оказаться в прошлом и будущем, встретиться с давно ушедшими людьми, попасть в фантастические обстоятельства, оказаться в новых мирах, стать участником разных событий или совершать непривычные для себя поступки, пережив совсем другую жизнь.

Книг, подобных «Дримтендингу», я прочитала немало, и даже накопила небольшую коллекцию изданий, посвященных снам и работе со сновидениями, основывающейся на юнгианском анализе. Главный и «вечнозеленый» вопрос, вокруг которого обычно вертится их содержание: означают ли образы сновидений что-либо для нас, пытается ли сон сообщить нам нечто важное, предупредить о чем-то или направить нас куда-то? Но автор этой книги, наоборот, не считает его основным. А тогда какой же основной? – Исцеление. От чего? Ну, в общем, похоже, что от всего, начиная от ночных кошмаров, кончая зависимостями, семейными кризисами и неприятностями на работе. То есть предлагается очередной психологический метод-панацея с подвешенными объяснительными принципами. Жаль. Первая печалька.

Читая такие книги, испытываешь двойственные чувства: с одной стороны, страстно хочется верить, чтобы все то, о чем пишет автор, оказалось возможным, а с другой стороны, понимаешь, что, в общем, имеешь дело с квазинаучными практиками, по большей части не имеющими под собой объективных оснований. Юнгианский анализ сколь восхитителен, столь же теоретически неоднозначен. А если не ясны причины и механизмы образования содержания сновидений, то и возможность воздействовать на процесс или образы сна представляется лишь вопросом веры или психотерапевтического творчества. Здесь, скорее, есть авторская попытка алгоритмизировать собственные фантазии. Объяснения неубедительные и даже слегка эзотерические. Когда я слышу о чем-то вроде сновидных советов души... Вторая печалька.

Да, есть некая «технология», есть пронумерованные шаги к успеху и перечень упражнений, наверное, есть и случаи исцеления от чего-нибудь, но мне, к сожалению, не удалось объяснить себе, за счет чего это работает и почему может достигаться какой-то результат. Я хорошо уяснила, как надо действовать (и даже кое-что попробовала на себе – с переменным успехом), но совершенно не поняла, почему – что происходит, когда я делаю так, и происходит ли то же самое, если я делаю иначе или вообще ничего не делаю. Да и дальше анимации и амплификации дело не зашло. Так что, смешав воображение со сновидением, мы ничего особенно не достигли, кроме чуть более глубокого, чем привычное поверхностное, погружения в самих себя. Третья печалька.

Так что для меня это была очень милая и стилистически приветливая, но оказавшаяся совершенно бесполезной книга, прочитанная в рамках игры «Спаси книгу – напиши рецензию!» (56-й тур). Я лучше просто...

Бодрийяр подходит к анализу современного нам мира с очень разных сторон, но все эти стороны в итоге направлены к одной точке – к смерти.

В некотором смысле, его длинное вступление, тернистый и извилистый путь, которым он идёт к своей основной мысли, казалось бы, проложен очень странно. Этот путь логических построений напоминает попытку удаления аппендицита через горло или подкоп к Сиднею из центра Манхэттена. Однако, Бодрийяр копает глубоко и далеко, в результате чего его не всегда возможно понять (порой мысль начатая очень издалека сложно улавливается). Да чего уж там – его часто очень сложно понять, а местами и вообще не понять. С другой стороны, на таких особо сложных местах, которые я гуглил, читал и перечитывал, возможно, и не стоит заострять внимание простому юзеру без докторской степени по философии.

Очень разные сферы в которых вряд ли кто может быть столь глубоким специалистом, чтобы в полной мере понимать его мысль; он захватывает и экономику, и психоанализ, и семиотику, и лингвистику, и социологию, и философию, и искусство, и многое другое прочее.

***

Большую часть своих идей он строит вокруг понятия симулякра и симуляции, которые становятся вообще ключевыми во всём его анализе нашего общества. Изначально он вводит идею отрыва знака от его референта. Это он проворачивает на примере экономики с обилием разных ссылок на Маркса и прочих друзей человечества. В итоге сводится всё к тому, что знаки совсем ошалели, потеряли совесть референты и теперь сосуществуют и обмениваются (взаимодействуют) друг с другом, без привлечения к этому обмену реальности. Далее, Бодрийяр хоронит труд как идею. Труд перестаёт производить и начинает воспроизводить сам себя. Идея труда – занять всех, — и всё, на этом идея труда заканчивается, умирает.

Дальше очень много дискурса, симулякров и всякого прочего постмодернизма...

Одним из интересных замечаний в этой области стало то, что он обращает внимание на масс-медиа (а если продлить эту мысль, то и на наши всякие интернеты), которые по сути ничего не производят, но при этом являются одним из самых вместительных вместилищ современного капитала, да ещё и власть имеют нешуточную.

Другая, не менее шатающая идея из этой части книги – мы трудимся не только на работе, но и после работы, свободное время стало трудом. Наш отдых тоже труд. Тратить деньги – труд; носить брендовые шмотки – труд; говорить с другими – труд; пялиться на хавчик в инсте друзьей – труд. Всё труд; даже то, что не труд… ну вы поняли, хе-хе.

Всё это становится так благодаря стиранию границ. Раньше были определённые места, где, например, люди трудились, отдыхали, болели, покупали и совершали прочие приятные-неприятные действия (всё это было более централизовано, локализовано). Сейчас всё это тоже есть – никто не прёт против существования заводов, офисов, больниц, - но теперь это всё перемешано внутри инфраструктуры города, всё это стало просто, доступно, всё это стало везде, потеряло централизацию, тем самым размывшись и размазавшись по всему нашему пространству.

Ещё одна общая идея, которая годна для многих его построений – потеря эквивалентности; впрочем, это сильно связано с самой идеей симулякра. Это касается всего, например, совершаемая работа не эквивалентна зарплате (да и сама зарплата становится более обязательством, чем наградой), распределение благ несправедливо, бос козёл, правительство воры и т.д. Деньги выходят на новый уровень, где они становятся самоцелью, где они циркулируют сами по себе, без каких-либо реальных привязок (эквивалентов).

Раньше, в более ранних обществах, ставка делалась на разные оппозиции-валентности: свой-чужой, смерть-жизнь, реальное-нереальное и пр. Сейчас всё это свелось к чисто экономическому руслу, которое заменило собой все эти категории. Что важнее всего нынче? Верно, брат, деньги; только загвоздка в том, - как мы знаем с предыдущих параграфов, - что они потеряли свою суть и, вуа-ля, наступила эра гиперреальности и тотальной симуляции. На смену ритуалам первобытного общества приходит экономика и производство, которые симулируют тот самый символический обмен. Мы за всё платим, цивилизация научилась лечить простые болезни, построила быстрые автомобили, проложила дороги, водопровод и прочие радости, но теперь мы платим за эти удобства «кровью на дорогах», разными страхами и страховкой здоровья (это всё символический обмен, всё сродни архаичным ритуалам, только сменившим свою форму).

Когда началась эпоха вторжения симуляции в наше общество? Бодрийяр возводит это к концу феодальной эпохи. Тогда начинается эмансипация знака, возникают знаки без референтов. Одним из таких массивных ирреферентных полей знаков он видит моду и архитектуру. Стирание грани между реальным и гиперреальным создаёт ситуацию, когда теряется отличие между этими двумя… штуками (на самом деле там всё запутано и я встречал разные трактовки взаимоотношения гиперреальности и реальности). Это очередной порядок симулякров, когда изначально имеет значение различие, потом же различие пропадает, пропадает категория отличия и, значит, поле реальности и симуляции смешивается, пропадает узнавание (сравним оппозиции: семья-работа – что здесь более ценность теоретически и что практически? своё-чужое – за что мы стоим и чем пользуемся? и пр.)

Целый раздел посвящён моде. Прежде всего, как я понимаю, именно из-за её ирреферентности. Мода это чистые (пустые) знаки. В то же время мода циклична, она развивается не линейно (одна из характерных особенностей симулякров – вневременность, не-линейность). Она становится самоцелью – игра перемен ради игры перемен, согласитесь, какая разница какой цвет в моде? Это принципиально ничего не меняет, это исключительно свержение голубого ради красного, без изменения сути, или смена джинсов на вельветки. Мода начинает расширять запрет на тело с женского тела и на мужское. Мода, хоть это и отрицает, но тем не менее, через это отрицание, захватывает и мужское пространство. В символическом плане это схоже с запретом на секс для удовольствия (чистый знак!), а не для продолжения рода. Самое интересное, что мода абсолютна, быть вне моды никак просто потому, что быть не модным – это тоже мода. Шах и мат, хипстеры, маргиналы и всякие прочие сатанисты и нигилисты.

< Основные идеи раздела относительно моды: она трансгрессивна; она циклична – ничто не предаётся забвению; она не линейна; мода не производит, а воспроизводит; она абсолютна ирреферентна и недетерменирована; отсутствует какая-либо когерентность. >

А далее начинаются фаллосы, кастрация, инцест и прочие кошерные штуки. К сожалению это всё идет исключительно в контексте зигмундизма фрейдизма, с небольшим количеством отсылок к Делёзу и немного чего-то ещё, впрочем, тоже абсолютно непонятного, но фаллического. Вердикт примерно таков: без тщательнейшего знания идей Фрейда читать этот раздел практически не имеет смысла. Гугл не помогает или помогает мало. Единственное, что из этого раздела зацепило, так это идея, что в стриптизе мужики смотрят не на сиськи, нет, т.е. они смотрят на сиськи, но всё дело там в очень глубоких символических штуках, о которых если думать во время просмотра самого стриптиза, то эрекция явно грозить не будет, поэтому они у нас где-то под корочкой головного мозга тихонько случаются, но на поверхность сознания не выбираются, дабы кайф не портить и не пугать, а мы думаем, что смотрит на сиськи ради сисек.

И вот так вот неспеша Б. подбирается к главному – смертушка. Сечёте фишку? Вступление в страниц так двести.

Идея расизма, как принцип или механизм действия (дискриминация по какому-либо отличительному признаку), в основном себя изживает и сходит со сцены в своём явном виде (мы больше не обижаем негров чернокожих). Появляются другие проявления расизма (как механизма действия): люди исключают из своего общества больных, старых, преступников, извращенцев, ненормальных, маргиналов и пр. – да, да, это тоже всё проявления расизма. В итоге такой вот расизм доходит до того, что люди исключают из своего круга и мёртвых. Мёртвых и смерть.

Мёртвые и смерть изначально были центром культуры – кладбища в центре поселения; затем они вытесняются на окраину – первый прообраз всех гетто; затем к нам приходит кремация, в которой смерть просто уничтожается – не остаётся ничего от неё; пропадает ритуальность вокруг смерти. В современном городе кладбищ нет, они вытесняются; мёртвым не остаётся места. Таким образом по аналогии с тем, что труд умер и теперь он везде, также произошло и со смертью, которую вытеснили с определённого места и она стала везде. Это… кхм, смерть смерти?

Так вот, как бы странно это не звучало, но идея смерти и сама смерть с течением лет сильно менялись. Казалось бы – хлоп, и нет человека. А вот и нихера, не всё так просто. Если уж сыронизировать, то: раньше людишки дохли, а теперь люди умирают. Чувствуете разницу? Прикручиваем великую идею и всё меняется.

Идея смерти сильные изменения претерпела со времён Древнего Египта, когда идея бессмертия была дана лишь для высшего жречества и фараонов. Потом эта идея начинает распространяться и уже на заре христианства добрые христианские боги решают, что не гоже в раю быть одним фараонам – тортики-то тоже печь кто-то должен? – и оно решает впустить на небеса всех праведников, ну а потом уже и остальных, а то толку с одних праведников – стучат лбами о пол, да колени протирают в молитвах, а убирать-готовить кто будет? То-то же и оно.

Взаимоотношение смерт и жизни тоже претерпевало изменения. Смерть это часть жизни; смерть это конец жизни; смерть и жизнь две точки одного целого; смерти нет, как нет и жизни и пр. – разбираться в этой мути не вижу смысла, достаточно уловить саму идею изменения. Сейчас же вариант примерно такой: смерть пытаются исключить из жизни и оставить жизнь как один целый капитал, а вот такой налог как смерть пытаются из оборота исключить и всячески забыть.

Спорная, но интересная мысль, что смерть, как и рождение – штуки необратимые и травматичные. Тут хочется и вздохнуть, и согласиться. Оставлю на личный суд каждого. Впрочем, целью спорить с Бодрийяром и проникаться его идеями я не ставил, и вам никому не советую. Это скорее попытка коснуться тем, которые обычно столь явно не обсуждаются и на ум не приходят – кто думает о смерти, и как часто, и в каком ключе? А «символически обмен» это неплохой катализатор для того, чтобы подумать о… вечном, что ли?

< Просто некоторые бессвязные штуки, которые не хочется никак комментировать, но хочется о них упомянуть:
рождение – это преступление, которое может быть искуплено смертью;
символическое – акт обмена, разрушающее социальное, в результате которого реальность тела возникает в акте дискриминации духовного;
символическим обменом становится наша боязнь перед смертью. >

Не обошлось без лёгких уколов в сторону религии. Религия – монополист смерти. Человеку предлагается экономить себя в этой жизни (временной) ради будущей жизни. Жизнь в кредит. Церковь живёт отсрочиванием смерти, как, например, и революция живёт отсрочкой революции, а государства отсрочкой благополучия, изобилия.

Идея, которая уже мелькала, это плата за цивилизацию. Несчастный случай стал нашим новым полем символического обмена. Тут идёт принцип разделения смерти естественной и неестественной. Вообще, даже естественная смерть как таковая в нашем обществе в любом случае штука насильственная – раньше умирали пресытившись жизнь, т.е. достигнув всего и всё познав (по меркам эпохи-культуры); сейчас же, ввиду прогресса, достичь всего и всем пресытиться просто не представляется возможности. Впочем, естественная смерть – штука неинтересная. Другое дело смерть насильственная. Ах, какая прелесть все катастрофы, например. Это нарушение естественного хода вещей, некоторый протест против естественного – поэтому это вызывает такой пристальный интерес у людей и так активно освещается в СМИ (мы смотрим о катастрофах, которые произошли за тысячи километров от нас и нас никак не касаются, мы переживаем за погибших людей, о существовании которых мы не подозревали и через несколько дней забудем). Ещё интереснее – захват заложников, что на символическом уровне можно сравнить с жертвоприношением, чем-то совершенно искусственным. Это ещё интересно и тем, что иначе – все умрут, а тут смерть становится чем-то ритуализированным, это становится даром, жертвоприношением, явным участником в символическом обмене, она сакрализуется.

< Интересные пункты: жертвоприношение; казнь; тюрьмы; психбольницы; дома престарелых. Исключение из общества, отрицание причастности к обществу, следовательно – они не равны (расизм, дискриминация). Интересно то, что раньше были попытки избавить от «не-таких», теперь же их пытаются изменить и сделать «такими». >

Страх смерти не может быть мотиватором для не-совершения какого-либо поступка. Страх смерти и влечение к смерти два очень близких понятия.

Человек не властен над своей смертью, обычно. К вопросу об эвтаназии. Б. видит это как попытку государства контроля над смертью. Мы живём и умираем с разрешения общества. Ещё один способ отмены смерти в лице медицины и власти. Это всё дорого: мало того, что надо разрабатывать, исследовать и лечить, так потом надо ещё эти полуживые трупы поддерживать за счёт государства. Б. поднимает закономерный вопрос: если звёзды зажигают… значит это кому-нибудь нужно? Зачем? Любая смерть или насилие не подчиняющиеся власти носят подрывной характер, шаг к свержению идеи государственности. Это завораживает. Всё, что не поддаётся обмену, завораживает. Отсюда проистекает особое отношение к самоубийству. В тюрьмах всё меньше казнят, но всё больше совершается самоубийств – это символический акт обмена, обратимости (а я бы вот Бахтина ещё вспомнил с его карнавализацией), когда подсудимый и судья меняются местами, и общество таким образом получает осуждение. Самоубийство – это бунт против капитала (человек – единица капитала; в контексте религии: христианин и его душа – единица всеобщего).

Идея безопасности – миф безопасности – является продолжением идеи смерти. Это примерно как экология является продолжением загрязнения; этнология и фольклор продолжением глобализации и всяческих культурных интеграций, ассимиляций. Идея безопасности это предвосхищение смерти. Как христианские аскеты постом и обрядами готовили себя к смерти, так и мы навязчивой идеей безопасности готовим себя к смерти (в безопасности, её обеспечении, есть нечто обрядовое: переходя улицу смотрим налево и направо, переходим в положенном месте и на определённый свет; после улицы моем руки; пристёгиваем ремень, садясь в машину; одеваем шлем при езде на велосипеде-мотоцикле; страховка и пр. – чем не ритуальные действия?) Безопасность (идея безопасности – результат скрытого страха) – символическая дань смерти. Безопасность это миф ещё и потому, что фактически мы боремся не за безопасность, а за право на безопасность – это всего лишь шанс.

Смерть начинает стираться с нашей культуры, смерть теряет статус вечности. Места на кладбище становятся временными, гробниц и саркофагов никто не строит; о мёртвых обычно не говорят и быстро их забывают (кто может хотя бы назвать имена своих прадедов? семейной истории уже нет) Люди исчезают до того, как умрут – их забирают в больницы, специально оборудованные дома престарелых, они всячески изолируются и исключаются из общества. Их никто не видит, они никого не видят. Это – смерть до смерти. Больницы это место, где нейтрализуется смерть и изымается из общества.

Сейчас происходит процесс, когда сексуальность выходит из-под табу, а смерть – становиться запретным. Раньше всё было наоборот. Это интересный процесс переворачивания, когда две неотъемлимые части, в чём-то друг другу противоположные, меняются местами. В этом есть определённая доля иронии. Интересно, наступит ли время, когда они опять поменяются местами?

Между делом Б. хоронит и искусство. Оно сильно усложняется. Искусство переходит в зрелище, теряется эстетическое (эстетическим становится зрелище, меняется принцип восприятия). В этом он видит его смерть. Меняется принцип не только восприятия, но и создания. Современный роман стремиться к реалистичности, бессюжетности (смерть автора, смерть романа). Если пуститься в рассуждение о фантастике-фентези, то, пользуясь логикой Б., можно всё это свести к утверждению той же реальности путём такого явного гипертрофирования отличий.

Далее, казалось бы, самый странный раздел – анаграммы. То, как это относится к символическому обмену и смерти, сложно было уловить изначально до момента, когда он фактически вполне явно выдал – разложение имени Бога, как символический акт жертвоприношения, чтобы это имя расползлось по языку, циркулировало в нём, но никогда не собиралось в одно целое обратно. Всё это отсылает нас к идеям Сепира-Уорфа (и многих других; а далее и к идеи Кристевой о природе языка: «слова не выражают реальность, а являются ею») о том, что язык формирует мышление, а на таком уровне – анаграмм, - так и вообще формирует мир. Интересным тут мне кажется сама идея принципа повторения в стихотворной речи, принципа парности (если говорить об идеи Соссюра): парность, повторяемость, не производится для закрепления, а наоборот - для нейтрализации. Таким образом поэтический язык становится языком воссоздания символического обмена. Результат этого обмена – сам обмен; обмен тут и есть цель. Он самодостаточен, совершается без остатков.

Слова это тоже производство. Человечество плодит информацию. Это попытка сохранить себя в информации, создать музей себя, попытка борьбы с забвением, а забвение – форма смерти. Символический обмен на том и строится, что человечество пытается выкупить себя у смерти словами. Это бесконечный торг, бесконечная ипотека.

Анаграмматизация имени бога представляет собой завуалированное заклятие. Оно возникает в речи как заклятие, в разрушенном виде, в своём истреблении. Это не привычное понимание поэзии как восхвалении бога, это демонстрация амбивалентного отношения к богам вообще. Поэзия прекрасна именно потому, что она как раз таки не восхваляет, а убивает бога. В поэзии Б. видит форму чистейшего символического обмена; идеальный СО – это когда ничего не остаётся в результате, никаких субстанций, кроме чистого удовольствия. В поэзии означающее совершенно распадается, это преодоление экономики, т.к. тут отсутствует какая-либо эквивалентность, нет остатка и накопления. Наслаждение поэзией проистекает из распада кода, из того, что поэзия – это ни для чего (впрочем, как и мода).

В итоге Б. приводит нас к тому, что марксизм и психоанализ (а также сюда, я думаю, можно добавить и любые другие системы, мировоззрения, философии и пр) – это всего лишь способ анализа, при том, что у каждого из них лишь своя достаточно узкая область и попытки перенести механизмы анализа вне её области обычно не завершаются успехом, как и попытки соединить несколько методологий анализа.

В общем, если подытожить, то Б. призывает нас думать своей головой и не полагаться на принятые системы. Можно использовать тот или иной инструментарий, но никогда не стоит им ограничиваться. Всё всегда гораздо шире, чем мы это видим; за рамками всегда есть ещё что-то. В общем, предлагаю иногда расстояние мерить килограммами… а вдруг!

С Б. можно не соглашаться, чем я даже пытался иногда заниматься. Б., конечно же, экстремал и экстремист от культуры и для культуры. Однако, читать его всё же стоит, хотя местами это нудно и непонятно.