Джордж Сондерс о разных пониманиях счастья Чеховым

Автор: Джо Фасслер

Автор «Линкольна в Бардо» анализирует размышления русского писателя о красоте и печали в рассказе «Крыжовник» и объясняет важность выяснения авторской позиции при создании произведения. Проект «Наизусть» — это сериал, в котором авторы делятся и обсуждают свои любимые фрагменты в литературе.

От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и Буркин долго не спал и всё никак не мог понять, откуда этот тяжёлый запах. Дождь стучал в окна всю ночь.

На этой неделе мы отмечаем публикацию «Линкольна в Бордо», это долгожданный первый роман признанного мастера короткой формы Джорджа Сондерса. Сначала я планировал спросить Сондерса об очевидном: почему он взялся за длинную форму после того, как несколько лет писал рассказы (и изредка повести). Но затем я начал читать, и различия между короткой и длинной формой перестали казаться столь заметными. Независимо от своей длины, «Линкольн» не похож ни на что из того, что Сондерс написал раньше. Автор, возможно, решил создать свой первый роман, но его завершённая работа оказалась самостоятельным жанром.

Эта книга читается как игра для голоса без рассказчика или режиссера, в ней смешиваются диалоги 19 века с описательными фрагментами, взятыми из реальной биографии Авраама Линкольна. Так как нет никаких закадровых пояснений, требуется несколько страниц, чтобы понять смысл происходящего. Действие разворачивается в смутную эпоху гражданской войны в сумеречном мире, где влачат жалкое существование и беседуют души умерших. Мы узнаём, что они – обитатели кладбища Оук-Хилл в Джорждж-Тауне, которые все уцепились за одну и ту же очевидную ложь: они настаивают, что очень больны (не мертвы, ни в коем случае). Всех очень озадачивает, когда среди них появляется высокий угловатый человек в цилиндре, обезумевший от горя и плачущий из-за потери своего сына – 12-летнего Уилли Линкольна, который заболел и умер в 1862 году. В конечном счёте, книга исследует пути, которыми мы создаём нелепость наших абсурдных попыток отрицать смерть, в то же время – портрет убитого горем президента очеловечивает это отрицание, даже делает его священным.

Когда я читал, то перестал заботиться о том, рассказ это или роман. Вместо этого я задался вопросом, как такая уникальная книга, как эта, вообще могла появиться? В нашей беседе для этой серии Сондерс предположил, что в художественной литературе нужно забыть всё, что ты знаешь, особенно идеи о том, что писать и как говорить. Когда мы обсуждали Крыжовник — рассказ Антона Чехова, который, кажется, утверждает и одновременно подвергает сомнению наиболее глубокие убеждения автора, Сондерс объяснил, почему его творческий процесс требует, чтобы интеллектуальные и эстетические убеждения порождали двусмысленность, которая делает возможным почти всё.

Джордж Сондерс: Будучи первокурсником Серакузского университета, я пошёл слушать, как наш преподаватель Тобиас Вольф читает на Сиракузской Сцене. Он чувствовал погоду той ночи, поэтому вместо того, чтобы читать свои работы, он сказал, что будет читать Чехова. Мы услышали три рассказа этого писателя, известные как трилогия О любви, и «Крыжовник». Это был великий для меня день, потому что я никогда не понимал Чехова и никогда, конечно, не понял бы его юмора. Но Тоби во время чтения передал эту прекрасную гамму чувств: красивые, лиричные части и вещи, над которыми смеются вслух.

Рассказ «Крыжовник» – это длительная медитация об идее счастья. По существу, это история двух друзей, которые, попав под ливень во время охоты, направились в дом своего знакомого, Алёхина. После того, как они искупались, один из друзей, Иван, рассказывает историю о своём брате, одержимом идеей обладания небольшим поместьем и поеданием крыжовника, выращенного на собственной веранде. Рассказанная Иваном история его брата становится своего рода образчиком счастья, в частности, счастья свиноподобного человека, внушающего отвращение тем, что нацелен на достижение собственного счастья.
В истории Ивана нарастает напряжённость, и в конце концов он красиво и странно приходит к выводу, что счастье – это заблуждение, нежелательные эмоции. Судя по его рассказу, быть безумно счастливым, когда другим грустно – это почти бред. Чувства переданы настолько искренне, что, кажется, они исходят прямо из дневника Чехова:

Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно.

Я всегда отталкиваюсь от этого отрывка, ощущая, что этот кусочек красноречия формулирует то, во что я действительно верю. Цитируя эти строки, попытаюсь объяснить, почему я не остерегаюсь писать «тёмную» литературу. Одна из функций литературы в том, чтобы был парень с молоточком, говорящий: «Посмотрите, мы все сейчас очень счастливы, но давайте не забывать, что нашим счастьем не искоренить страданий других». Таково прекрасное представление о ленивой природе счастья, и, я думаю, в течение нескольких минут мы должны думать, что эта пламенная речь Ивана содержит весь смысл рассказа. Не так ли? Кроме того, на следующей странице мы видим, что слушателям Ивана эта история скучна, они разочарованы и хотели бы, чтобы он рассказал что-то получше. Вечер закончился на этой ровной ноте. Но затем появляется маленький обратный ход в конце — таинственный и прекрасный. Это случается, когда Иван идёт в свою комнату, которую делит со своим другом Буркиным. Они оба в кроватях, которые были застелены прекрасной горничной Алёхина:

От их постелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятно пахло свежим бельем.
Иван Иваныч молча разделся и лег. — Господи, прости нас грешных! — проговорил он и укрылся с головой.
От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и Буркин долго не спал и всё никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах. Дождь стучал в окна всю ночь.

Иван оставил свою грязную трубку на всю ночь, вынуждая своего друга не спать. Вот как Чехов уходит от реального ощущения о гнетущей природе счастья в устах персонажа. Без иронии, без снисхождения, он просто позволяет персонажу иметь своё мнение. Но затем Чехов дестабилизирует прекрасную риторику предыдущего раздела, показывая ещё одну сторону того, кто произнёс эту пламенную речь: он эгоистичен и беспечен настолько, чтобы обременить своего друга зловонной трубкой. Это отличный двойной удар. Вы получаете красивые, чёткие аргументы против счастья, а потом – это усложнение подтекста: эгоизм человека, который только что говорил красивые речи.

Нам часто говорят, чтобы мы не вкладывали наши страсти и политическое отношение в творчество, но я на самом деле думаю, что это хорошая идея – вложить их туда, а затем отойти. Представьте себе, что идея – это не вы, что идея – лишь часть вашего проявления. Затем, используя структуру и форму этой истории в качестве лёгкого толчка для собственных убеждений, вы сможете оценить, способны ли извлечь отсюда что-то большее.

Это именно то, что происходит в «Крыжовнике» конструктивно. Иван начинает рассказывать свою историю прямо на первой странице, но его прерывает ливень. Пока они ищут укрытие от дождя, встречают своего хозяина, купаются, проходит треть девятистраничного рассказа. Я всегда спрашиваю своих студентов, в чём смысл этого отступления, потому что форма рассказа де факто требует эффективности. Его ограниченная длина говорит, что все части существуют для определённой цели. Если есть структурная неэффективность, которая не оказывается уместной и не производит нечто красивое впоследствии, мы отмечаем этот рассказ как плохой. Таким образом, формируя конечное понимание «Крыжовника», нужно учитывать то, что происходит в этом отступлении, иначе — это ущербный кусок.

Вы должны позволить себе писать свободно, с большим удовольствием и увлечённостью

Обратив внимание на то, что происходит во время отступления, вы начинаете понимать, что этот рассказ о разных формах счастья. Есть красивая сцена, где они все принимают эстетическую ванну. Иван повторяет: «Боже мой, боже мой», — сильно взволнованный ощущением воды. Затем, позже, Пелагея прислуживает этому человеку, и она так прекрасна, что они могут только, отвернувшись, уставиться друг на друга с отвисшей челюстью. Почему это всё происходит здесь? Почему это стоит предоставленного места в коротком рассказе? Потому что и то, и другое – проявление красоты мира, праздные вещи, которые делают нас беспредметно счастливыми, и они усложняют тёмное видение счастья, которое Иван изложил позже.
Один из моих любимых фактов о Чехове: его способность воплощать то, что я называю другой стороной мышления. Он что-то показывает с большой долей вероятности, красоты и страсти, абсолютно убеждая вас, затем он продолжает: «С другой стороны…», и полностью разрушает созданную им картину. В конце этого рассказа вы спросите: «Чеховское счастье – это благословение или проклятие?» И он ответит: «Да, точно».

А теперь о том, как Чехов делал это. Возможно, всю свою историю Иван должен был рассказать на первой странице, но что-то подсказывало автору: «Очень рано. Это не совсем правильно». Затем его гений произвёл ливень, а ливень произвёл этот дом, который внезапно появился на горизонте, затем его любопытство последовало за героями и нашло их в купальне. Может быть, Чехов создал это отступление, только следуя азарту языка, а затем выдумал всю историю, чтобы оправдать отступление. Мы не знаем, как он писал, но я чувствую, что Чехов писал иначе, чем любой смертный. Думаю, работая над этим рассказом, он обязан был быть гибким, чтобы позволить форме рассказа отклониться от первоначальных намерений.

Когда я пишу, то просто надеюсь, что история меня каким-то образом удивит. Вы должны позволить себе писать свободно, с удовольствием и увлечённостью. Затем сделать шаг немного назад и посмотреть, что получилось. Если вам кажется, что то, что вы создали, действительно «железно», просто толкните это каким-то образом или позвольте сделать это вашему персонажу. И посмотрите, как оно попросит вас бросить ему вызов, этому объекту, который вы создали. Как сказал Эйнштейн: «Серьезные проблемы, с которыми мы сталкиваемся, не могут быть решены на том уровне мышления, где мы находились в момент их возникновения». Я молю бога, чтобы все хромые представления о той или иной истории перевернулись и превратились во что-то более глубокое.

По существу, моя писательская задача – понять, где история хочет, чтобы я её отпустил. Это сложно, потому что, я думаю, каждый, кто пишет, имеет представление о том, что должно получиться. Но нужно быть готовым пересмотреть вещи, о которых вы думали и которые знали наверняка. Таким образом, вопрос для любого писателя в том, на каком основании стоит пересматривать.

Для меня это обычно звук. Если я думаю, что хочу пойти в направлении А, то создаю это, если мне кажется, что получилось нехорошо или безвкусно, или не популярно, то начинаю искать пути пересмотра. Вы думаете, история об этом нервозном почтальоне, но когда он приходит в свой первый дом, появляется более интересный человек, и вы знаете, что он более интересен, потому что можете написать его лучше. Так история говорит вам, что почтальон на самом деле не цель.

Я часто нахожу способы движения вперёд путём обнаружения права голоса. Если я считаю что-то актуальным, то просто начинаю писать – переполнение создаёт очень многое, всё, что необходимо для истории – тему, персонажа, сюжет и всё прочее. Для меня способность отбросить выключатель и получить голос, очень естественный и весёлый, – это лучший способ создания истории.

Я никогда не читал своих собственных вещей вслух, когда создавал их, но… я даже не знаю, как объяснить это. Есть такая маленькая штука в голове, в основании моей черепной коробки, вид голосового генератора. Когда я пытаюсь писать что-либо, могу почувствовать её как удар, она звучит в моей голове, при этом нет произношения, но есть темп. Для меня было большим прорывом позволить этой штуковине, чем бы она ни была, сесть со мной вместе за рабочий стол.

Художественная литература может позволить нам ненадолго оказаться на почве истиной неоднозначности, где мы действительно не знаем, что думать

Эта книга сложна («Линкольн в Бордо»), потому что я работал с голосами 19 века. Такое смещение моего творческого процесса произошло, потому что все современные голоса, которые я мог бы сделать естественными, — это, скорее всего, голоса рабочего класса. Для этой книги я должен был принять во внимание, что пытаюсь убедить читателя: всё происходит в 1862. Это немного напоминало бег с гантелями, потому что я не мог «притянуть за уши» голоса, которые должны были бы быть созданы естественно.

Я думаю, на любом этапе карьеры, но, вероятнее всего, на более позднем, важно устоять под тяжестью материала, с которым вы потерпели неудачу. Потому что может возникнуть тенденция в смысле карьеры, а также просто с точки зрения фундаментальной биологии – сидеть на месте и делать то, что вы делали раньше. Это опасно. В писательстве, возможно, как и в жизни, худшая опция – это автопилот. Если как писатель вы говорите: «Я думаю, это таким образом», – вы уже наполовину мертвы, потому что, не сделав это «таким образом», вы могли бы найти более живое решение для своей работы.

Я сделал репортажную часть о мексиканской границе. На пути из Браунсвилла (Техас, США) в Сан-Диего (Калифорния, близ мексиканской границы) я видел много разного. Каждый день я создавал новые представления о том, что должно происходить на границе, и, приехав в Сан-Диего, имел очень хорошую рабочую модель. Я следовал своей концепции, но возвращаясь в Штаты, встретил двух пограничников. Они были отличными парнями, но они просто разрушили всё, в чём я был убеждён.

Они рассмеялись в конце. Они оба были верхом; когда они уезжали, происходящее вписывалось в мои представления, но тем не менее разрушило, превратив в руины, всё, что я знал, не оставив мне ничего, кроме боли и смятения. Я прошёл три мили обратно к своей машине, совершенно озадаченный и неуверенный ни в чём. Но я думаю, что это святое состояние. Кто-то публикует фотографию своей собаки, и вы должны оценить это. Литература – полезный противовес такого рода очень неглубокого, очень конкретного вида мышления.

Художественная литература может позволить нам ненадолго оказаться на почве истиной неоднозначности, где мы действительно не знаем, что думать. Мы не можем надолго остановиться. Это не в нашей природе. Вы можете по-настоящему быть сбитыми с толку, но затем, спустя 10 минут, цепляетесь за своё мнение, как за спасательный жилет. Это краткое воздействие двусмысленности на почву реально и очень хорошо для вас. Быть поистине озадаченным чем-то в течение хотя бы нескольких секунд – это хорошо, потому что так мы открываем для себя идею того, что то, что мы сейчас знаем – не абсолютно.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ