Поэзия умерла 100 лет назад

Как и многие миллениалы, я черпал знания, если можно так выразиться, на просторах Интернета. Музыкальные онлайн-критики и антивоенные блогеры середины 2000-х годов, ставшие моими учителями, не познакомили меня с творчеством    Томаса Стернза Элиота , зато они позаботились о том, чтобы я имел достаточно полное представление о вышедшей в 2001 году режиссёрской версии классического военного фильма Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня». А это значит, что мне уже приходилось слышать стихотворение Элиота Полые люди , ставшей частью этой картины, пусть и в несколько утрированном, но в целом довольно эффектном  исполнении Марлона Брандо.

Спустя какое-то время я откопал в библиотеке старый  томик избранных стихотворений Элиота, вышедший в издательстве Houghton Mifflin Harcourt. Стихотворение «Полые люди» (а вместе с ним ещё с десяток других) как-то само собой отложилось в моей памяти, где и хранится до сих пор. По каким-то непонятным причинам (выяснять которые мне не хотелось бы даже сейчас, чтобы не разрушить магию) тогда мне казалось, что его стихи обладают некой силою, подобно той, которая свойственна заклинанию. Я отчётливо помню, как сидел на заднем сиденье школьного автобуса и как мантру повторял строки из Бесплодной земли :

Что там за корни в земле, что за ветви растут
Из каменистой почвы?

(в переводе  А. Я. Сергеева )

В декабре 2022 года исполнилось сто лет со дня выхода этой поэмы в виде отдельной книги, и если бы в те далёкие годы меня спросили о том, что думаю на этот счёт, я бы наверняка предположил, что этот день станет настоящим событием. Не знаю, что именно я нарисовал бы в своём воображении: торжественные шествия? президентские указы? статую Элиота величиной с Большого Сфинкса, воздвигнутую где-нибудь в Великой американской пустыне? В любом случае, эти воображаемые торжества по случаю столетия поэмы были бы гораздо более пышными, чем простое упоминание об этой знаменательной дате в виде пары-тройки публикаций в университетской прессе и специализированных изданиях, наиболее значимой из которых стало полноцветное факсимиле оригинальных черновиков «Бесплодной земли» с редакторскими примечаниями Эзры Паунда , сделанными в характерной для него лаконичной манере («Слишком длинно»).

И всё же, какими бы скромными не были нынешние памятные мероприятия, я уверен, что через сто лет не будет вообще ни одной поэмы, вековой юбилей которой мог бы стать предметом подобных чествований. Мне кажется, что это совершенно очевидно по той простой причине, что поэзия мертва. Реальность такова, что поэзия приказала долго жить, отчасти потому, что к этому причастен Элиот.

Конечно, поэзия умерла не в буквальном смысле слова. Наверное, никогда ещё у нас не было такого количества дипломированных поэтов, как сегодня — выпускников со степенью магистра в области искусств, преподавателей этих самых магистерских программ — и я бьюсь об заклад, что общее количество поэтических брошюр на душу населения сейчас выше, чем когда-либо. Но такое положение дел — это не совсем то, что имеют в виду, когда говорят, что поэзия живёт и процветает, в отличие от, скажем, люксовой версии системы жизнеобеспечения.

Наверняка я не первый, кто предположил, что поэзия умерла. Но заключение патологоанатома далеко не всегда позволяет сделать окончательные и исчерпывающие выводы в отношении причин смерти. Консерваторы — борцы за сохранение культурных традиций — считают, что поэзия сошла на нет, потому что мы, в силу политических соображений, перестали знакомить учащихся с наиболее значимыми произведениями истинно поэтического искусства или же преподаём их не так, как следовало бы. (В какой-то степени такая оценка совпадает с мнением литературного критика  Гарольда Блума , который обвинял представителей так называемой, согласно его же собственной формулировке, «школы неприятия» в отклонении от эстетических канонов).

Ещё одним аргументом в пользу этого является тот факт, что представители высокого модернизма (а также их последователи) создали произведения такой чрезвычайной сложности, что молчаливый уговор, заключённый между творцом и читательской аудиторией, был нарушен окончательно. Крайне маловероятно, что среди простых обывателей, на чьих книжных полках в прежние времена стояли знаменитые сборники стихов, такие как «Лучшие любимые стихи американского народа» («The best loved poems of the American people», 1936), найдётся много таких, у кого есть книги со стихами Эзры Паунда.

«Всех иностранцев мы называем французами»,
и яйцо разбилось в кармане Кабранеса,
так творилась история.

(отрывок из Canto LXXXI в переводе  Яна Пробштейна )

Возможно, во всех этих доводах есть доля истины. Но проблема кажется мне более фундаментальной: мы перестали писать хорошие стихи, потому что уже не способны на это. Виной тому не слабая методика преподавания и не формальные эксперименты в поэзии, а скорее сами условия современной жизни, которые отдалили нас от мира природы, развеяв мифы о ней.

Позвольте мне в качестве доказательства привести цитату средней величины. Эти строки (не особенно запоминающиеся и не самые выдающиеся, но вполне подходящие в данном случае) взяты наугад из второго тома «Малых стихотворений» («Minor Poems», 1823) Роберта Саути :

Aye Charles! I knew that this would fix thine eye,
This woodbine wreathing round the broken porch,
Its leaves just withering, yet one autumn flower
Still fresh and fragrant; and yon holly-hock
That thro' the creeping weeds and nettles tall
Peer staller, and uplifts its column'd stem
Bright with the broad rose-blossoms.

Да, Чарльз! Я знал, что от твоего взгляда не укроется // Эта жимолость, обвивающая сломанное крыльцо. // Её листья совсем увядшие, но один осенний цветок // Всё ещё свеж и благоуханен; и эта мальва, // Что возвышается среди ползучих сорняков и высокой крапивы // Вознося к небу свой похожий на колонну стебель, // Светлый, с крупными цветущими бутонами... (подстрочный перевод)

Признайтесь, что вы смотрите на этот текст слегка остекленевшим взглядом. Много ли найдётся американцев, знающих, что такое жимолость? Положим, можно догадаться, что Саути имеет в виду какое-то уродливое ползучее растение. А как насчёт всей этой истории с мальвой (с англ. hollyhock — мальва, шток-роза; holly-hock — падуб остролистный — прим. перев.), что бы это ни значило? Если это остролист, то почему его стебель белого (светлого) цвета? Большинство из нас привыкли просматривать текст по диагонали, но тут мы поневоле останавливаемся и начинаем задумываться о том, что именно имеет в виду Саути.

Это вовсе не значит, что поэзия должна быть чем-то вроде текстовой версии фотографии природы или же рифмованным эквивалентом тифлоперевода, предназначенного для людей с нарушениями зрения. Но связь между природой и поэзией является основополагающей и неразрывной. Исследователь литературы и языка  Нортроп Фрай  писал: «Природа находится внутри искусства — в качестве его первоосновы, а не снаружи — в качестве его модели». Когда Джон Мильтон описывает падающие тела мятежных ангелов — «...листва осенняя, устлавшая пластами лесные Валамброзские ручьи» (перевод Аркадия Штейнберга ), — он заимствует этот образ у Данте, Вергилия и Гомера, каждый из которых использовал падающие листья как образ падающих тел. Даже после того как Мильтон полностью ослеп, его мир, как и мир его предшественников, был полон таких вот образов. Это был мир живой природы, наполненный ощущениями, выходящими за пределы чувственного познания, но которые можно было вызвать в памяти, наделить человеческими свойствами и пропустить через свои собственные субъективные переживания.

Однако современная жизнь, утратившая вследствие научного прогресса всякое очарование и наполненная различными гаджетами, сделала невозможными подобные взаимоотношения с миром природы, пусть даже вы типичный ботаник или любитель пеших прогулок. При отсутствии способности воспринимать природу как место обитания невидимых сил — место, изобилующее образами, которые можно вызвать в своём воображении и перевоплотить во что-то другое, чего не скажешь о безликой массе природных ресурсов, которые нужно либо использовать, либо сохранять, — мы вряд ли сможем распознать эти образы в произведениях Гомера или Вергилия , а что ещё менее вероятно, так это то, что мы сможем вызывать их самостоятельно.

Но ведь мы можем писать стихи о чём-нибудь другом, возразите вы. Неужели обязательно писать только о цветах, пчёлах и о молоке горных коз? Можно писать поэтические тексты, в которых нет ни фразеологизмов греческих и латинских классиков, ни тех метафорических приёмов, которые были характерны для всей поэзии, написанной до прошлого века. Можно писать стихи если не о субъективно ощущаемом трансцендентном порядке вещей во Вселенной, то хотя бы о смутном беспокойстве внутри самих себя; можно даже черпать образы из отходов потребительской цивилизации, к примеру, из пустой пластиковой бутылки или из айфона с треснувшим экраном.

Вот этим-то мы и занимаемся вот уже более ста лет, и во многом благодаря Элиоту. Его собственная поэтическая революция началась в 1915 году, с первых строк знаменитой Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока :

Ну что же, я пойду с тобой,
Когда под небом вечер стихнет, как больной
Под хлороформом на столе хирурга

(в переводе А. Я. Сергеева )

По мнению Клайва Стейплза Льюиса, известного хулителя Элиота, этот гротескный образ — сравнение вечернего неба с распластанным под наркозом человеческим телом — стал некой критической точкой, окончательным отказом от преемственности традиций поэтического языка и поэтической образности, а также от внутреннего благоговейного трепета, лежащего в основе того и другого.

Но в этом и была задумка. Обратите внимание, что девятисложные строки, с которых начинается «Бесплодная земля», как бы намекают на пятистопный ямб, словно подначивая читателя и напоминая ему об утраченном наследии, о котором скорбит автор. Порвав со своими предшественниками и подвергнув своего рода аранжировке весь корпус европейской (и не только европейской) литературы, Элиот показывает фрагментарность человеческого восприятия — опыта, по которому так горевали его современники (например, тот же Льюис), но так и не смогли запечатлеть его на бумаге.

С помощью своих почти кинематографических коллажей Элиот создал поистине уникальное произведение, единственное в своём роде в английской поэзии, поскольку оно способно одновременно передавать как собственные переживания автора, так и ощущение наступающего ужаса, охватившего всю цивилизацию. Совместив несовместимое — автомобили, пишущие машинки, граммофоны, известные лирические тексты и современный сленг с отсылками к драматургии эпохи якобинцев и с полушутливыми перескоками на более узнаваемый «поэтический» язык, Элиот создал некую идиому, запечатлевшую исчезновение прежней картины мира.

Элиот добился столь впечатляющих успехов, что сумел перекроить всю английскую поэзию (или то, что с тех пор стало ею считаться) на свой лад. Сжатые синтаксические конструкции, неровные строки, повышенное внимание к обычными и даже банальным вещам и действиям, ироничные интонации утратившего вкус к жизни повествователя — стандартный диапазон большинства поэтических произведений, сочинённых за последние полвека, включая те из них, что написаны поэтами, не прочитавшими, скорее всего, ни единой строчки у Элиота.

Проблема не в том, что Элиот направил поэзию по ложному пути. Дело в том, что он зашёл по этому пути настолько далеко, насколько это было возможно, и исчерпал все его возможности, не оставив практически ничего всем тем, кто пришёл после него. Именно в этом мистическом ощущении запаздывания кроется причина столь ощутимого влияния Элиота. Как будто Элиот хотел сказать, что он — последний поэт в длинной непрерывной череде провидцев, которому был завещан дар предвидения, и что он пришёл поделиться этими последними видениями прежде, чем издаст свой предсмертный вздох.

Элиот покончил с поэзией. Я в этом убеждён.

Можно ли её возродить? Политолог  Фредрик Джеймисон как-то сказал, что легче представить себе конец света, чем конец капитализма. Что касается меня, то мне легче представить наступление социалистической утопии на всей планете, чем возрождение поэзии на английском языке. Для того, чтобы поэзия воскресла, музы должны вернуться оттуда, где они нашли себе пристанище после того, как мы подвергли их изгнанию. Осмелюсь предположить, что одним из условий их возвращения могло бы быть конец Интернета и многих других вещей, которые большинство из нас ценит гораздо больше, чем поэзию.

Это ставит нас в такое же безрадостное положение, как и то, в котором пребывает повествователь из стихотворения Элиота  Пепельная среда , чьё «...сердце из глуби былого нетерпеливо // Рвётся к былой сирени, к былым голосам прилива» (в переводе  А. Я. Сергеева ), оплакивая утрату чего-то такого, чему он не может придумать названия.

Мэтью Уолтер

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ

Перевод с английского: Анастасия Крючкова