Рай

В любовном страдании незримо присутствует какой-то сиреневый, райский почерк телепатии, под грустным наклоном, словно снег у одинокого ночного фонаря, снег, похожий на призраков летних мотыльков.
Как там у Лермонтова?
Мне грустно, потому что я тебя люблю..
И в конце, ответный отстук сердцебиения стиха, словно с Того берега Леты, лета: Мне грустно.. потому что весело тебе.
Когда мы счастливы, хочется, чтобы не только любимый человек был счастлив, но и весь мир, но когда мы страдаем… а
любимый, весел, беспечен, для нас это как предательство: в любовной муке, мы все, чуточку христиане: мы нуждаемся в сораспятии.

Раннее утро после ссоры с любимой.
Мир замело звёздами и снегом, и он медленно приходит в себя.
Любимая страдает в другом городе..
Боль расстояния ощущается почти физически, словно в боли нет верха и низа, как в космосе, и к сердцу подвесили эту тёмную, тягучую муку пространства: сердцу больно биться, телу — двигаться. Тяжело дышать, словно ты на какой-то далёкой и грустной планете в совершенном одиночестве.
Хочется лечь на этой планете… в комнате своей, на пол, в позе князя Болконского, раненого на поле Аустерлица, и смотреть в потолок, навеки скрывшего высокое синее небо и звёзды.
Любимая пишет мне:

- Мне плохо без тебя. Не спала всю ночь. Сердце разбито..
Ты как? (чувствую, что она хочет услышать, что я — с ней, в ней, что я тоже страдаю как и она, что мы одно целое, одна трепетная рифма).

- Что я делаю..
Пауза многоточий. Всего две точки, а не три, словно душа привстала на цыпочки, зажмурив глаза, желая оторваться от земли, спрятаться в звёзды.
Ах, раньше эта моя привычка из двух точек в многоточии, мило перенятая моей любимой, была похожа на…
Словно душа любимой привстала на цыпочках и тянется к моим губам.. в наших письмах.
Я не мог соврать любимой. Мой робкий голос со звёзд: что я делаю? Мы с синичками.. пугаем воробьёв.

Курсив удивления, с сердито приподнятыми бровкам вопросительных знаков:

- Что? Что ты делаешь?
Значит, я тут страдаю, ночей не сплю (женщины чудесно, трансцендентно округляют порой, искривляя пространство и время: ночь была — одна), а ты… с синичками развлекаешься? Играешь с воробьями?
Ты.. идиот, Саша. И подлец. Ненавижу тебя!

Тишина. Мир опять заметает звёздами, снегом (да, мужская печаль и вина.. тоже, трансцендентны, а быть может, и, женственны: снега — не было, как и звёзд: было солнечное и весёлое утро. Но, боже, как зябко и темно было на сердце! сердце заметало звёздами!).
Снова пишу любимой.
Нет, не пишу, слова, как преступники, кротко возвращаются на место преступления, покаяния (нет.. тон образа не тот. Почему — преступники, а не преступник?  Лингвистический тупик… Банда лунатиков-насильников? Одновременно возвращаются? Бред какой-то. Но милый бред… художественный).
Ночь. Светит луна. Одинокая улица с заплаканным фонарём, прижавшим ладони света к лицу.
Никого нет. Просто опуститься на колени и попросить прощения.. у фонаря? у звёзд?
Или у вон той милой прохожей?
Мысленно спешу к ней… она убегает. Думает, что я маньяк.
Сердцебиение каблучков по мостовой на сонных улочках Парижа.
Да, мужское раскаяние, тоже, романтично, трансцендентно и.. искусительно: вечно ей мерещатся женщины.
Хорошо, что любимые порой не знают, как мы страдаем.. как бежим в печали.. в душе, за душой женщины, пусть и с лучшими побуждениями.

- Любимая, прости. Ты не совсем так всё поняла.

Молчание в ответ. Любимая пригласила к себе Тютчева: Silentium.
Словно помехи сквозь мурашки радиоволны, прорываются матерные слова. Или мне это кажется?
В такие моменты обнаруживаешь в себе дар телепатии.
Выдержав паузу, заставив меня страдать, получаю чеширское сообщение:

- Ты меня любишь?

- Люблю.

Чеширская, лунная природа женщины начинает проявляться постепенно уже вся:

- И пока я страдаю.. ты, развлекаешь с птицами?

- Прости. Дай объяснить. Всё не так просто. Мы живём в безумном мире, любимая…

- Идиот.

И снова молчание. Тютчев матерится мысленно.
Кажется, у Тютчева — гости: Достоевский, Сартр, Платонов, Пушкин, Джейн Остин.
Собрались в одной комнате. Сидят, молчат и телепатически матерятся.
Странные, милые… чуточку жутко. Лицо Остин особенно напугано, она думает, оглядываясь с изумлением: боже мой.. где я?
На моих губах улыбка. Хорошо, что её не видит любимая.

- Саш… скажи честно. Ты специально выдумал этих идиотских птиц, чтобы сделать мне больно?
Или.. это не птицы, а.. женщины? Ты с женщинами?

Звонок в дверь. Входит Тютчев. Мы с ним обнимаемся как старые друзья.
Он достаёт из чёрного пальто, начатую бутылку красного вина, чудесно улыбаясь при этом.
Мы с ним понимаем друг друга без слов.
С моих губ срывается матерное слово. В никуда, в пустоту, в невидимые на утреннем небе звёзды, краешком задевая несчастного воробушка на ветке за окном.
Тютчев ставит бутылку на столик, садится в кресло и качает головой, улыбаясь: так нечестно..

- Ты что молчишь? Я угадала? ты… с женщинами? Подлец!

- Любимая, прости за молчание. Я был занят. Ко мне друг приходил.
Нет у меня женщин. Я одну тебя люблю и страдаю.

- С синичками?

- А что, нельзя страдать с синичками?
Не понимаю, почему такая несправедливость на грани эстетического расизма: страдание на фоне тёмного окна с моросящим по нему грустным дождём, выглядит романтично, а страдание с синичками — нелепо и смешно.

- Ну хорошо. Расскажи, что ты дела с синичками?

- Перестань, любимая. Ничего я не делал с синичками.
Наоборот, чтобы развеять сою боль и печаль, я решил сделать доброе дело.
Сделал кормушку для птиц и повесил её на веточку клёна у моего окна.

- Кормушка повесилась… Саш, мне иногда кажется, что твоя печаль похожа на какой-то венгерский артхаус 80-х годов.
И что же было дальше?

- Прилетели синички. Такие кроткие, пугливые.. как наши письма после ссоры.

- Фантазёр..

- Синичка возьмёт семечку и отлетает на ветку, иной раз — далеко-далеко, и это так чудесно, словно она, милая, думает, что я тоже умею летать и могу последовать за ней.

- Видимо, не далеко ты летаешь. Как та птица у Гоголя.
И что же было дальше?
Надеюсь, ты всё это проделывал без женщин.
Это тоже,, похоже на тебя.

- Ты даже не представляешь, какие они милые!

- Женщины?

- Какие женщины? Синички.
Зажмут семечку между лапок, на веточке, и клюют, быстро быстро, а со стороны кажется, что синичка богу молится, или солнцу (язычница?) а может и тебе…
А я стою у окошка и улыбаюсь: это как же нужно нагрешить, чтобы так самозабвенно и с жаром, молиться?

- Мне кажется, что ты недоговариваешь.
Фрейда на тебя нет..
Я тебя знаю. Ты порой чувствуя свою вину, рассказываешь мне что-то волшебно-вымышленное, чтобы я улыбнулась. Ты растушёвываешь свою вину в красоте.
Знаешь, перед красотой я всегда чувствуя себя чуточку виновной: что перед звездой в ночи. что перед стихом, веточкой сирени после дождя…
Часто просто нечем отблагодарить за такую красоту.
Лишь слёзы сами собой блестят на глаза и душа. И тогда я просто целую веточку сирени или стих… твой стих, прижимая его к груди.

- Я перед тобой вечно виновен, любимая..

Звонок в дверь. Смотрю в глазок: Фрейд.
Стоит под зонтиком, голый, с блаженной улыбкой. Видимо, пьяный.
Оборачиваюсь на Тютчева: он качает головой и ставит бокальчик с вином на столик.

- Саш, скажи честно, ты точно не с женщинами?

- Клянусь. Ты бы видела, любимая, какие синички милые!
Но есть одна грустная вещь, экзистенциальная даже.

- Расскажешь? Надеюсь, это не женщины..
Прости, глупая шутка. Так что за экзистенциальная вещь?

- Воробьи.

- И с каких пор воробьи стали экзистенциальной вещью?

- Прямо с утра. Родная, мы живём в безумном мире.
В нём, всё что угодно может стать экзистенциальной вещью: воробьи, тампон (помнишь, как после нашей ссоры, когда ты была словно бы ранена мной, я… губами, покорно и нежно вытаскивал из тебя тампон в крови, словно пулю из раны?
Ты стояла в ванной, а я робко смотрел на тебя снизу, и ты так ласково и прощающе гладила моё лицо..).
Моё обычное письмо к милой, загрустившей подруге, может быть экзистенциальным..

- С этого и стоило начинать.
Ты ведь её называешь... воробышком?
Мне в детстве почему-то казалось, что Воронеж, это такая грустная планета, населённая одними воробьями: Меркурий, Воронеж, Земля, Марс…
Даже не знаю почему так думала.
Платонов любил воробьёв. У Эдгара По — ворон. А у Платонова — воробей.
Помнишь его рассказ — Путешествие воробья?
Экзистенциальный и пронзительный рассказ о душе животного, этого юродивого природы и красоты, попавшего в рай.
Поднялась метель с ураганом и взяла его на небо, словно пророка.
Знаешь, милый, когда мы ссоримся, у меня похожее ощущение невесомости, только не блаженной, когда мы счастливы, а словно ураган поднял и несёт и где бросит на землю, не знаю.
И почему у Шагала нет такой картины? Есть же — влюблённые летящие над городом…
А было бы славно увидеть, как поднялся ураган, весь мир темно накренился, вместе с затрепетавшими деревьями.
Женщину уносит куда-то во тьму и звёзды, её каштановые волосы размётаны в воздухе, как у Маргариты.
Её любимого уносит в другую сторону, и он из последних сил держит её за левую руку…
Так что там с воробьями твоими?

- Это похоже.. на нашествие демонов, с какой-то далёкой и грустной планеты.
Синички так мирно кормились, как агнцы, как крылатые Авели (кстати.. только сейчас обратила внимание, что если прочитать часть имени Авель — наоборот, получится — Ева).
Возьмут семечку и летят на веточку молиться.
И так всё деликатно, кротко, как в раю: уступают место друг дружке…
Стою у окна, любуюсь ими, грущу о тебе…
Солнце, снежок серебрится, словно воздух вербой цветёт. Деревья молятся неведомому богу. Синички, синева молится богу..
Какая то райская религия природы, словно синички знают что-то, чего не знают люди.
И так светло от этого в сердце. Как у Пушкина: печаль моя, светла..
И вдруг… воробьи. Налетают и прогоняют синичек из рая.
Мир за окном, перестаёт молиться и словно бы меркнет.
Ты видела как кушают в кормушке воробьи?
Посмотришь на них и уверуешь в реинкарнацию: ну вылитые свинята!
Разбойники, пираты после двух бутылок рома!
Один такой корсар, возьмёт на абордаж кормушку, покачивающуюся в синеве воздуха, словно Пьяный корабль Артюра Рембо, и сидит там, с ногами, кушает, причавкивая, никому не давая есть, недовольно расшвыривая своим пяточком, семечки.
А синички… словно бедные люди Достоевского, сидят озябшие, голодные и смотрят на воробьёв с такой экзистенциальной печалью в чёрных маленьких глазках..
Я думаю, когда осень настала в Эдеме и медленно пал первый лист, вместе с запретным плодом, то Сад. сквозящийся синевою и звёздами, заселили воробьи, словно неприкаянные призраки с далёких планет.

- Весело у тебя было утром…
И что же ты делал, мой рыцарь?
Спасал синичек? Ты любишь всех спасать…

- Я пригибался, прятался в бирюзовые цветы занавески, словно Адам в Эдеме, и неожиданно выскакивал, с поднятыми руками, по-тютчевски крича через двойное окно, словно дети в детском саду, изображающие волка на утреннике: Ууу… ррр!

- Бедная Ева… мне иногда кажется, она просто хотела отравиться яблоком, чтобы забыть такого Адама.
А любопытный сюжетец, да? Прекрасный Эдем, девственный свет звёзд, мерцающих в сонной листве, шелест крыльев ангелов в сумерках, грустная Ева и Адам… шизофреник.
Интересно, есть ли где-то такая картина: Ева падает под яблоню и засыпает вечным сном, и ей снится вся наша жизнь, с её кошмарами, войнами, любовными муками.
Адам лежит рядом с ней, тихо обняв. Он видит весь этот бред, что снится Еве и с плачем и стоном закрывает её от этого ада, ласково гладя её по волосам…
Облетает листва.

- Тебе нужно картины писать… Помнишь, ты пробовала меня написать голым? Вышло что-то странное., интимно-пейзажное: тело, как пейзаж желания и любви.
Интересно, какая в Эдеме могла быть живопись? Я бы хотел тебя написать… нежно прозрачную, обнажённую до души и бессмертия.
Знаешь, что самое удивительное, любимая?
Синички считают меня, за своего!

- Кто бы сомневался… Погоди, в каком смысле, за своего?

- Воробьи пугаются меня и улетают, а в это время, синички летят к кормушке, причём они застают моё кафкианское превращение в волка, чудовище и потом в человека, и не бояться ни того, ни другого.
Они понимают, милые, что я — на их стороне, что я словно бы тоже, крылатый… от любви к тебе.

- Милый… ты утром пил что-нибудь?

- Ничего я не пил. Тютчев пил. Фрейд заходил, но я его не впустил.
Он по моему сумасшедший.

- Боже мой.. любимый, прости меня.
У тебя жар. Ты бредишь быть может..
Ты так тяжело перенёс нашу ссору?

- Да уж, не легко.
Ты мне снилась сегодня. Какие-то лиственные вспышки образов, чувств, но ничего не помню. Сердце и сны шелестели о тебе. Лишь грустная улыбка на губах когда проснулся…

- Ты тоже мне снился. Что-то смутное. Метель снилась. Что-то белое вокруг меня и твой голос. И странные мысли: летают ли самолёты в такую погоду?
Проснулась и всё забыла, лишь сердце билось куда-то в звёзды..

- Наши сны уже встречаются без нас, в тайне от нас, и словно влюблённые школьники, держась за руки, сбегают с уроков, а может и из дома, из жизни…
Я тебя очень люблю. Прилетай, родная.
Моё сердце продрогло без тебя. Оно как… озябший воробушек у окна.
Не синичка, а именно воробушек, гонимый всеми, как ветром гоним опавший кленовый лист..