4 Расцвет и увядание

Не могу похвалиться своей особенной любовью к Набокову, но продолжаю читать его рассказы. Вопрос - почему тогда? Наверное, во мне говорит не самая светлая сторона моей души. А именно - любопытство. Да, любопытство - не самая прекрасная часть наших натур, хотя и полезная часто. Я всегда думаю, открывая очередной его рассказ - ну что на этот раз, кому вывернишь душу наизнанку? Почему я считаю, что интересуюсь им, не с самыми светлыми чувствами? Потому что я знаю, что в итоге он никогда не уврачует моей души, как, например Чехов или Достоевский, которые подчас тоже нелегко даются, но после них хочется у себя внутри сотворить "генеральную уборку" с выкорчёвыванием сорняков натуры. А Набоков при всей своей чуткости, тонком психологизме и филигранном языке, меня никогда не лечит, а наоборот часто открывает то, что я бы предпочла не знать вовсе. Я вместе с ним постоянно залажу под чужую кожу или наблюдаю чужое горе, или тоску, я уж молчу о пороках, которые он часто смакует до неприятной тошноты. Хорошо, я это всё вижу, словно чужое грязное бельё - и что дальше? Пойти и включить любимую мелодию, чтобы сменить внутренний фон или выпить бокал вина, чтобы полегчало?

Вот и в этом рассказе. Учитель и ученик. Расцвет и увядание. Стареющий и "тлеющий" Иванов:

"Он долговяз, смугл, не очень молод; чёрная борода, когда-то надолго отрощенная и затем (в сербской парикмахерской) сбритая, оставила на его лице вечную тень: малейшая поблажка, и уже тень оживала, щетинилась. Он верным пребыл крахмальным воротничкам и манжетам; у его рваных сорочек был спереди хвостик, пристёгивавшийся к кальсонам. Последнее время он принужден был бессменно носить старый, выходной чёрный костюм, обшитый тесьмой по отворотам (всё остальное истлело) и иногда, в пасмурный день, при нетребовательном освещении, ему казалось, что он одет хорошо, строго. В галстуке была какая-то фланелевая внутренность, которая прорывалась наружу, приходилось подрезывать, совсем вынуть было жалко."

И рядом с ним молодое и свежее "совершенство" Давид:

"Урок кончался, Давид спешил показать что-нибудь — автомобильный прейскурант, кодак, винтик, найденный на улице, — и тогда Иванов старался изо всех сил проявить смышлёное участие, — но, увы, он был не вхож в тайное содружество вещей, зовущееся техникой, и при ином неметком его замечании Давид направлял на него бледно-серые свои глаза с недоумением и затем быстро отбирал расплакавшийся в ивановских руках предмет. И всё же Давид был нежен."

Их совместное времяпрепровождение закончилось весьма трагично для одного из них, будто жизнь утилизовала то, что и так тлело... Но дело не в этом. Как почти всегда при чтении Набокова, я испытывала какое-то сжимающееся чувство внутри себя, вернее их было несколько. Это и жалость к такому тщедушному человечку, и какой-то невольный стыд за него, и понимание, что так сложилась жизнь и многие не виноваты в том, каковыми она их слепила. Это и чужая, быть может, даже неосознанная боль героя, созерцающего мир, но будто находящегося немного в стороне, а вернее, внутри своего ветхого панциря. Мне казалось, что я даже чувствую залежалый запах одежды этого человека, как и его постоянную закрепощённость. Одним словом, тяжело... Тяжело, будто на душу навалилась виртуальная плита безысходности и осознания теневой стороны нашей реальной жизни, в которой много всяких грустных миров, от которых мы часто отводим взгляд...