5

В самом популярном произведении Байетт - "Обладать" - описана иллюстрация к той сказке братьев Гримм, которую я тайно выделяла, боялась и любила - "Ганс-мой-ёж". Ох и сказочка. Задразнили мужика, что у него детей нет, пришёл он злой, пьяный, грохнул дверью: "Жена, хоть ежа мне роди, но роди!" И через девять месяцев, натурально, ёжик. Кормиться грудью матери он не мог, а то бы поколол он ее своими иглами. Так и пролежал он за печкой целых восемь лет; и вот надоел он отцу, и тот одного только и желал: чтобы Ганс-Ёж поскорей умер. Но он не умирал, а все продолжал лежать за печкой.
На иллюстрации Ганс-Ёж был комичен и страдал над тарелкой супу, но сразу подумалось, что он здесь неспроста, что, возможно, вырастет некая детская книга.

Книга, конечно, детская лишь по названию. Роман классический, старинный, отменно длинный,длинный, длинный, степенный и перенасыщенный подробностями. Если вам сразу кажется лишним знать, какого цвета глазки у верхней саламандры на кувшинчике, или как убраны волосы у каждой из хоровода юных дев, бросайте чтение, не жалейте, впрок оно не пойдёт. Сознательно или бессознательно, все высокие искусства Байетт принижает, топит в мелочах, сводит к утилитарному, приземлённому, прагматическому. Не живопись, а вышивки, платья, узорное тканьё, гобелены. Не благородная скульптура, а резьба, папье-маше, пресловутые "горшки". Не высокая "истинная" литература, а сказочки для малышей. Не парение в научных эмпиреях, а прикладная медицина: держать в руках чьё-то сердце - оказывается, совсем не романтическая метафора. А если театр, то семейные постановки под открытым небом, у Пэка сваливаются с носа очки, а Основа, вместо того, чтобы целоваться с Титанией, задыхается в ослиной маске, или куклы, которые вот-вот задышат, заморгают, понесут отсебятину и хоть что-то изменят, и не будет войны.

А. М. Пятигорский так ответил на вопрос, почему среди женщин нет великих философов: "Женщине гораздо труднее заниматься абсолютно бесполезными вещами, чем мужчине". И наверное, ключ к судьбе Олив, если не всех женщин обширного повествования: что бы было с их творчеством, если бы оно никому не приносило пользы, причём в самом презренном материальном смысле? Куда канул бы писательский дар миссис Уэллвуд, если бы мистер Уэллвуд был хорошим хозяином, не лез в скоробогатые и не расточал скудные без того средства на амуры? Кому и на кой ляд пригодились бы чувство цвета и верная рука "мамки" Уоррен, кабы в моду не вошла глазированная керамика? И, если твоё единственное достоинство - красота, как у Серафиты, что ж тебе, пойти удавиться, когда розы сотрутся со щёк, а золото кудрей выцветет?

Серафита... Какая Серафита, Сара-Джейн её зовут, всего-навсего Сара-Джейн... И совершенно верно, удавиться. Вопроса "сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?" у окружающих не возникает. Сосуд разбился, и, что бы там ни пылало, - пропади оно пропадом. Ступай за пяльцы, старая ведьма неполных сорока лет от роду, оплакивай своё прежнее очарование.

Этот незримый водораздел между "Серафитами" и "Сарами-Джейн" меня околдовывает. Либо тебя действительно шестикрылый серафим на перепутье встретил и до небожительниц возвёл, либо - ты обслуживающий персонал. Бегай с кастрюлями, тряпками и носовыми платками - "ах, спасибо, дорогая, что бы мы без вас делали?.. всё позабываю, как её зовут..." - а ты бегай, пока не чкнёшься морщинистой физиономией в свежеприготовленное суфле, вот и полвека прошло.
Небожительницы, кстати, тоже от сей бедственной оказии не застрахованы.
В исторических отступлениях писательница не устаёт нам напоминать, какой кровью и какими унизительными карами были куплены такие подчас банальные пустяки, как женское избирательное право, противозачаточные таблетки в каждой аптеке или возможность держаться за руки с любимым на улице. Они действительно существовали: суфражистки и суфражетки (найдите десять отличий), гей-активисты и секс-агитаторы, поэты кровавой бойни, которая ещё не наступила, и живописцы хрустального прошлого, которого никогда не было, германские анархисты и русские революционеры, дикие, но симпатичные. Ой, завираюсь: Степняк-Кравчинский, тот существовал, а Тартаринов? То ли от мифологического Тартара, то ли от Тартарена из Тараскона. Переводчик перекроил в Татаринова, слава тебе, Господи.

Да, если подытожить, то суть в революции и в эволюции. В попытках организоваться, спасти и спастись, выплыть, выжить, сохранить свою личность и не остаться мразью. Неужели сверхзадача? Неужели невыполнимая? Ганс-мой-ёж едет верхом на подкованном петухе, играет на волынке, да как весело!

Мужчины "Детской книги" - чаще самоценны, самодовольны и самодовлеющи, даже когда, простите, ничего из себя не представляют (чтоб вам, мистер Уэллвуд, икнулось хорошенечко!) Этакие духи воздуха, легкокрылые зефиры. Пролетели, сорвали цветы удовольствия, оплодотворили - и дальше, ввысь. А Земля-Матушка выращивай, корми-пои, заботься и не забывай радоваться. Ра-до-вать-ся! Ведь это такое счастье - быть любимой!
В донжуанском списке через запятую. В приходно-расходной книге под грифом "Ошибки". На грифельной доске, и вот-вот твоё имя сотрут пыльной меловой тряпкой.

Одной из второстепенных героинь Байетт муж представил свою незаконнорождённую дочку. Новоявленная мачеха привечает падчерицу, зовёт в гости, показывает свою мастерскую, а на бесхитростный вопрос: "Неужто вы не расстраиваетесь?" улыбается: "Расстроилась? У меня сердце кровью обливается, но, милая фройляйн, что же я могу изменить?"
Ведь это такое счастье - быть любимой. Если быть любимой не получается, люби сама, жди и надейся. Если они не вернутся, - муж, сыновья, - значит, плохо ждала.

Дорогие папа и мама! Если вы это читаете, значит, меня уже нет на свете...

Вот и сказке конец пришел,
К дому Густхен тебя привел.

Густхен, Густхен. Август четырнадцатого.