4 Когда моя старая шляпа придёт к священнику на исповедь

Поговорим о башмаках, капусте, королях...

"The time has come," the Walrus said,
"To talk of many things:
Of shoes--and ships--and sealing-wax--
Of cabbages--and kings--
And why the sea is boiling hot--
And whether pigs have wings."

Он ведет приземленное существование и ходит в подбитых гвоздями башмаках. А посему все, что не прозаично и хотя бы отдаленно пахнет поэзией, все непредсказуемое, оригинальное и нетрадиционное пугает его и вызывает подозрения…

Башмаки плохо подходят для надушенных светских гостиных, они - символ сельской Британии. И для понимания среды разница между непромокаемыми веллингтонами или сапогами для верховой езды будет велика. Но и сразу задаст тон. Потому что Викторианская Англия привлекает не в малой степени тем, что один элемент может дать представление о всём окружении. По сути, это и есть главный привлекательный момент: своя униформа для каждого случая, абсолютная унификация в выражениях чувств, а ещё полное непонимание, зачем люди добровольно загнали себя в эти красивые железные клетки приличий. Упаси Бог, но порой Викторианская Англия начинает напоминать мне Советский Союз, правда, последний был лишён как пышной красоты Империи, над которой не заходит солнце, так и почти не отличался разнообразием обществ со своей субкультурой, так как унификация вещей пронизывала социум сверху донизу, не исключая верхушку, которая каталась на унифицированных чёрных "Волгах". В этом отношении Британия давала больший простор фантазии при классовом разделении социума: прохудившиеся башмаки у нищих Уайт-Чэппела, охотничьи сапоги сельских сквайров, лаковые туфли светских повес, ботиночки с пуговицами эмансипированных дамочек, бальные туфельки для приёмов в высшем свете. Что можно сказать про мораль ВБ (Викторианской Британии), так только употребить слово "ханжеская" и, да-да, это тоже мне напоминает и другую развалившуюся Империю. Занимайся чем хочешь, главное, чтобы это не стало известно слугам или парткому. Но то викторианство, которое уже стало литературным жанром, обладает официальной моралью, с возмущающимися ортодоксами, поводящими укоряюще брылями при всяком нарушении правил. В этом отношении пара человек в ВБ обладала вполне книжным отношением к морали. Это сельский врач Артур Конан Дойл (практичные башмаки, чтобы месить ими грязные дороги), который в силу пережитого позора с пьющим отцом и зашкаливающего максимализма юности, разделял те самые официальные взгляды, а также Оскар Уайльд (лаковые изящные туфли), кто балансировал на цыпочках на самой грани приличия, пока у кого-то не случился нервный срыв: "Да подавите посадите же его!".

Корабли каждую неделю уплывали с острова, корабли каждую неделю приплывали на остров. Они привозили ткани, специи, чай и чужие обычаи. Англичанам оставалось одно - определить собственную идентичность. Нет, впрочем, они могли уйти в теории об избранности, благо немцы не хило копировали своих западных соседей, когда сочиняли теорию об уберменшах, благо "бремя белого человека" и прочие радости не слишком умных особей человеческого рода, кто не имеет иных достоинств, кроме нации, свойственны практически всем двуногим (даже страусам, я проверяла). Но корабли привозили деньги, а ещё мозги, которые обычно устремляются вслед за деньгами, на то у этих мозгов и ум. Потому самоидентификация нации стала практически необходимостью, чтобы не путать себя с умными выходцами откуда-нибудь из Индии. Российская Империя в это время осваивала нишу "наши писатели пишут психологические романы о страданиях", французы заняли постель и пинками прогоняли всех, кто решался посягнуть, а если бы англичане выбрали бы скуку, девственность и воздержание, во-первых, ничем бы не отличались от пуритан ("Мэйфлауэр" - был самым опасным судном из тех, что когда-либо выплывали из портов Британии), во-вторых, загнулись бы под напором иноземцев с более здоровыми инстинктами лет через пять (тут требуется сумасшедший в комментах, кто будет орать про будущую гибель белой расы, видимо, испытывая на себе местную вариацию "бремени белого человека"). Потому англичане выбрали абсурд. Абсурдистские произведения были у каждого народа, но только англичане возвели абсурд Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла в абсолют. Это был пристойный способ творить, что душе угодно, нарушать мораль, оставаясь в её рамках. Абсурд и любовь к абсурду превратились в одну из отличительных особенностей викторианства, особенность нации. Но при том ирландец Уайльд, которому всё пытались прицепить прозвище его персонажа лорда Генри - лорд Парадокс, умел играть на этом поле, играл с таким блеском, что становился звездой гостиных, а англичанин Дойл был напрочь этого умения лишён. Да, у него случались парадоксы, вроде того, что на одних страницах Холмс говорит свою знаменитую фразу про пустой чердак, которым является его голова, а через пару страниц цитирует Гёте в оригинале. Мальчику (автору) двадцать шесть. Он скрепен (это с возрастом, когда заболеет жена и он влюбится в другую женщину, в его голове начнут мелькать мысли, что жизнь сложнее, чем ряд дурацких правил общества) и пишет фанфики. Будьте снисходительны. Его первый фанфорассказ был про корабль "Мария Селеста", в котором он допустил столько логических ошибок, сколько и любой другой мальчик, которому пришло внезапно в голову, что вот бы я такой романтичный, с саблей, на корабле, хоть летающем, хоть космическом.

Они сошлись, вода и камень, стихи и проза... «Холмс, когда хотел, мог быть исключительно интересным собеседником. <...> Он говорил о средневековой керамике и о мистериях, о скрипках Страдивари, буддизме Цейлона и о военных кораблях будущего. И говорил так, будто был специалистом в каждой области». Нет, это не о том, что в пустом чердаке Артура действительно уживалось и высказывание Холмса, и последующее расписывание его эрудиции (хотя, прах вас возьми, запомните это и более никогда не цитируйте чердачную чушь). Но эти слова во второй книге Дойла "Знак четырёх" считают относящимися к Уайльду. Да, между первой и второй оказался не только короткий перерывчик, но и знакомство со светской звездой на обеде у Стоддарта (издателя). Да, они как раз говорили о военных кораблях будущего (что даёт любому стимпанкеру карт-бланш). Ещё Дойл лил сургуч на письма к Уайльду, когда поддерживал того во время нападок критиков на "Дориана Грея". Можно ли сыграть в то, что они были знакомы теснее, а Уайльд был полным прототипом Холмса - ещё более гейским, чем Холмс из книг? Почему бы и нет.

Брандрет подходит к написанию книги с толком и старательностью любимчика учителя. Роль рассказчика отдаётся профессиональному другу Уайльда Роберту Шерарду. Профессиональному потому, что Лидия Чуковская не писала столько об Ахматовой, сколько Шерард о более талантливом друге (цитирую по послесловию): «Оскар Уайльд: история несчастливой дружбы», 1902, «Жизнь Оскара Уайльда», 1902; «Истинный Оскар Уайльд», 1912; «Оскар Уайльд: дважды защищенный», 1934; и «Бернард Шоу, Фрэнк Харрис и Оскар Уайльд», 1936. Но такая подкованность автора одновременно и плюс, и минус. С одной стороны он чувствует себя уверенно в теме, он отлично показывает чувства писателя, столкнувшегося с убийством мальчика-проститутки, его желание наказать убийцу, но при этом и страх испортить репутацию, если обратится в полицию. Но и реконструкция Уайльда (блестящая) сказывается на том, что остальное реконструировано плохо. В похлёбке автора явно не хватает капусты. Капуста славна не только тем, что в ней находят желанных и не очень детей, но и тем, что дух варёной капусты доносится из домов в трущобах (кстати, ни одного викторианского детектива не встречалось, где бы описали в Уайт Чеппеле признаки жилых домов и действующих кухонь, а не только убийц и проституток, которые, видимо, лишены не только чувства самосохранения, но и наживы, раз ищут клиентов где-то в складских доках, раз никто не выглядывает из окон на их крики). Капуста - крайне бытовой и вульгарный овощ, который может отлично снизить пафос и заставит писателя задуматься, каким образом Шерард, который знает, что убитый и пропавший после убийства (ну, в смысле его тело пропало, понятия не имею, как написать данное предложение с пассивным залогом, чтобы не было ощущения, будто мальчишка после собственного убийства самолично совершал активные действия) мальчишка занимался проституцией, вдруг не осознаёт, что Оскар привёл его посидеть и перетереть за жизнь и знакомства в мужской бордель. Ну, в бордель, где все друг друга знают и всё мило, по-семейному, в общем, в такой бордель-пансион. Нет, шуток о капусте, типа денег, не будет. О чём бы ни думал Брандрет, когда из его рук реконструкция других персонажей расползалась как капустные листья под водой из-под крана, он думал не о барышах. Книга написана хорошо, не блестяще, но хорошо и видно, что автор старался изо всех.

Кого основательно не хватает, чьё имя даже упоминается, так это принца Альберта. Божечки. Бедняга сумасшедший наследный принц стал притчей во языцах для всех писателей викторианы. На моей памяти он сам был Джеком Потрошителем, для защиты его чести (дважды) использовали убийства, которые приписали маньяку. Кстати, дважды - это потому, что хотя одно время пытались гнать, что комикс Алана Мура "Из ада", а также одноимённый фильм являются оригинальными, на самом деле они перепевка канадского фильма "Убийства по приказу" 1979-го года (я занимаюсь нео-викторианством чуть более десяти лет, за это время в голове скопились горы сведений). В принципе, он стал королём Эдуардом и вроде при нём никто не жаловался, хотя его маму и вспоминали добрым матерным ностальгическим словом. Берти упомянули в честь того что он мог и сам посещать мужские бордели. Не знаю как вы, а я их уже шиплю с Оскаром. Но вернёмся к нашим королям. Это желание держаться абсолютно в рамках исторических реалий, то есть находить каждому новому повороту какое-то историческое обоснование, словно сдерживает автора не даёт ему расписать красоту до вульгарности происходящего. Брандрет даёт себе волю при описании того борделя-пансиона и при рассказе о самом убийстве, где много крови, чувств, секса, пафоса и красоты. Но проблема в том, что тайна убийства нам становится ясной только в финале, а до того приходится читать про отсутствие расследования и про мерзковатые отношения матери мальчика с отчимом. Между королями и капустой, башмаками и туфлями, Брандрет не смог остановиться на чём-то значимом и ярком, что сыграло бы на поле викторианы и забило бы гол каким-нибудь ярким образом, кроме сцены и чувств, приведших к убийству.

Охотно понимаю, почему закипает вода в морях и плавятся сиденья под читателями. Им хочется уже знакомых башмаков, чего-то, на что они смогут опереться, выстроить мир вокруг героев, полюбоваться голубыми сюртаками, парусами кораблей и горячим приливом. Им хочется пройтись по мужским борделям (надеюсь, в руки латентов, которые обязательно должны всех поставить в известность, как мерзко им читать про геев, потому каждый день они перебарывают себя заново и засовывают себе кактус в место, которое не должно достаться людям не той ориентации), как они прошлись по ним в сериале "Алиенист" (книгу не читала, но, чес слово, сериал более, чем откровенен). Вертеться в обществе, получать комплименты ухажёров, или пробираться по грязному мессиву, которое лучше обычного мессива осенью хотя бы тем, что эта грязь викторианская, с целью придти к женщине с воспалёнными глазами, которая будет жаловаться: "Ах, сар (имитация просторечного говора), мой-то негодяй не возвращался вторые сутки, лишь бы он был здоров, разрази его нечистая". А книга играет только для тех, кто может знать подтекст. Для тех, кто знает, что вода в морях кипит потому, что там играет такая и такая рыба. Для тех, кто может сравнить реальных писателей и то, насколько тонко обыграл их произведения и их личности Брандрет. Это литературоведческая игра, эстетская, и даже у меня начинает что-то закипать, когда я осознаю, насколько мала аудитория, которая может оценить игру Брандрета с реальностью и штампами викторианы, хотя я из того меньшинства, на которое и рассчитана эта игра.

Гейство в викторианскую эпоху было чем-то не только извращённым, но и изысканным. Это был грех, который казался отвратительным, но и манил (моя плохая память не даёт мне ответа, кто сказал фразу, что Парламент никогда не примет закона против гомосексуалистов, так как половина считает это занятие болезненным настолько, что никто не будет этим заниматься, а вторая половина занимается этим сама). Именно Оскар привнёс в викторианство эстетизм. Он казался французом из-за своего спокойного отношения к греху, но на самом деле он был плоть от плоти викторианства, возвёдших англичанство в англинистую степень. Он совершил невозможное, сам сломленный после тюремного заключения, он открыл эпохе дверь в мир чувственных наслаждений, он дал ещё один образ, по которому вспоминают викторианство. Свистнул на горе, попархал в небесах, залез в жёлтых тапочках на грушу. Этих книг всего восемь и я собираюсь их читать и по мере их перевода (ещё одна вышла в прошлом году и она у меня следующая в серии "обязательные покупки"), и разом на английском. Я даже согласна перевести оставшиеся. Мне хочется верить, что первый красивый до мелодрамы образ, когда Оскар Уайльд приходит в съёмный дом и видит там убитого знакомого мальчишку Билли Вуда, обнажённого на полу, а вокруг много свечей, и стоит Уайльду покинуть дом, как тело исчезает, может подтвердить две максимы. Первая. Когда человек станет чувствовать себя увереннее и перестанет бояться осуждения, он сможет дать свободу накопившемся в нём красивым до болезни образам. Вторая. Нет ничего невозможного и если долго подкидывать свинью, в конечном счёте она отрастит крылья, чтобы свалить от вас.

Сияло солнце в небесах,
Светило во всю мочь,
Была светла морская гладь,
Как зеркало точь-в-точь,
Что очень странно — ведь тогда
Была глухая ночь.