Близнецы

Глава первая «Снова»

Он несколько минут искоса наблюдал за парой в летнем кафе. Рука парня опускается на талию спутницы, сжимает, потом скользит к бедрам, обтянутым тонкой тканью, одна ножка девушки, перекинута на другую и игриво покачивается в такт. Спутница молодого человека – коротко стриженая блондинка, прикрывает глаза. Ее алый рот приоткрывается, он похож на упругую, спелую черешню.

Захар несколько часов назад покупал такую ягоду на центральном рынке, а потом жадно ел горстями в гостинице. Когда– то, в детстве он лазил на высоченную бабушкину черешню и обрывал длинные черешки ягоды, вмиг набирая полные ведра, сочного, бордового удовольствия, на ходу, поедая, самое вкусное.

Конец мая…девушки в Краснодаре в легких платьях, другие по-прежнему в брюках и кроссовках. Ему не нравились уродливые джинсовые брюки – широкие, из плотной, грубой ткани, мерзкого неопределенного цвета. Хотя, конечно, местным красулям, что не надень – ничего их не портит, даже сквозь эти дерюги прорисовываются упругие, красивые бедра. Но все же, он предпочитал девушек в платьях, и юбках, до колен или чуть короче.

Его мать носила только платья и юбки, он считал ее самой красивой мамой на свете! И лет до тринадцати он был абсолютно счастлив и думал, что жил в самом лучшем городе на земле!

Когда начинались летние каникулы, он с утра уходил на морское побережье, резвясь с другими мальчишками, нырял с пирса, играл в пляжный волейбол с девчонками, которые строили глазки ему и его друзьям, договариваясь о походе в кино на вечерние сеансы.

Возвращался домой часто под вечер. Мама называла его – маленьким, смуглым чертенком и, прижимая голову к мягкой груди, целовала в макушку и звала ужинать.

Он был выше всех сверстников и выглядел года на два старше своих лет. Отец, когда ему исполнилось пять, отвел его на секцию айкидо, сначала он хныкал, а потом втянулся, и уже без айкидо не мог прожить и недели, даже летом!

Хотя бывали перерывы, когда их тренер уезжал на сборы и соревнования. Тогда он и другие мальчишки из секции тренировались самостоятельно и болели за своего Павла Евгеньевича, а когда тренер возвращался с победой, то все вместе отмечали его успех, прямо в зале тренировок. Они стали друг для друга сплоченной, второй семьей, боевым братством.

Семья…Захар зажмурился.

– Так! Умница! Молодец! Мирославочка! Красотка!

Он дернулся. Со столика с громким звоном полетел тонкий бокал. Крупный осколок – ножка бокала замер у носка туфли незнакомки, девушка легонько пнула стекло и улыбнулась ему полными губами.

Но Захар, откинувшись на спинку плетеного кресла, в упор смотрел на развернувшуюся перед ним сцену.

Посреди улицы, стояла Она! В шелковом платье до колен, с оголенной спиной…Она позировала…

И у нее получилось одновременно и сексуально, и застенчиво. Из– под платья показались стройные, чуть позолоченные солнцем ножки. И всё! Но фотограф был в восторге! Этот снимок, точно был на миллион каких угодно денежных единиц! Она всегда умела позировать так, что получались сногсшибательные фото! Тонкая грань сексуальности, эстетики и притягательной, потаенной манкости. Скромница и блудница в одном лице!

Она встряхнула густыми, волнистыми, волосами, и он тут же вспомнил– ощутил их, и непроизвольно сжал воздух в кулаке, будто захватил этот шелковистый лен в ладонь, чтобы потом…

Она! На расстоянии нескольких шагов от него! Ещё не заметила! Иначе развернулась бы на тонких каблуках и побежала бы прочь!

Он одновременно хотел, и не хотел, чтобы она посмотрела в его сторону. Она же, села на край огромной гранитной вазы, где алели красные тюльпаны, и выгнулась назад как кошка, греющаяся на солнце.

А потом прислонилась к ободранной стене одноэтажного дома, очевидно принадлежащего в начале прошлого века зажиточному горожанину. Для следующего кадра, она присела в пол– оборота на витую решетку лестницы, скинула туфли и подняла руками распущенные волосы, улыбаясь лучам заходящего солнца.

Камера фотографа щелкала и щелкала, ловя ее естественные, плавные движения, а он не мог оторваться от ее лица и стройной, изящной фигурки. Ему хотелось, отмотать жизнь назад и снова познакомиться с ней!

Глава вторая «Будто слышит радостное и прекрасное»

Солнце жгло макушку и огромный букет желто– синих кудрявых ирисов, что он поставил в круглую вазу, трепал ветер, путаясь в нежных лепестках.

Каждый год, 15 мая он приезжал сюда, к ней, с огромным букетом ее любимых ирисов. Поднимался на возвышенность, где казалось еще чуть – чуть, и можно увидеть море.

Она очень любила море… И эти кудрявые желто– синие цветы! На ее день рождения весь дом был уставлен этими цветами, и даже внизу, около их небольшой многоэтажки газон расцветал и пестрел всеми оттенками нежных ирисов!

Она распахивала окна в квартире и любовалась всем этим роскошеством, пока отец вытаскивал огромный стол на их шикарный балкон – веранду. В ожидании толпы друзей и родственников она накидывала на стол белую круженную скатерть, ставила резные хрустальные салатники с причудливо вырезанными украшениями– фигурками из яблок, морковки, тыквы, огурцов!

И стол напоминал произведение искусства, а он думал: «Ну как это можно трогать! Такую красоту!».

Но приходили гости, поначалу охали и ахали от увиденного великолепия, весело поздравляли его очень красивую, всегда красивую, но особенно в этот день удивительно прекрасную маму!

На день рождения она надевала белое платье – шелковое, с тонкими лямками и струящейся юбкой, и он всегда любовался ею – хотелось с разбегу кинуться к ней, зацеловывать щеки и глаза, как когда был маленьким! Но лет с семи он не кидался и не вис на шее… понимал, что нельзя…она слишком красивая, нарядная! Длинные волосы спускались светлыми прядями, накрученные в крупные локоны, и зафиксированные невидимками на затылке, так что она походила на греческую красавицу, которые он знал, жили здесь, на его любимом полуострове несколько веков назад, и тогда Крым назывался не Крымом, а Тавридой!

Он, затаивая дыхание, смотрел на нее и на отца, и даже ревновал его, потому что тот наклонялся к ее нежной щеке и, целуя, говорил: «Мой нежный цветочек, лапушка, люблю тебя!».

А он не доставал до ее щеки, подходил и терся как котенок о ее мягкую нежную руку, с красивыми розовыми ногтями.

Она называла его: «Мой львёнок!». Потом наклонялась и зацеловывала его лицо, макушку, и он вдыхал ее тонкий, нежный запах кожи и пьянел от аромата. Лепетал, протягивая сделанный своими руками подарок: «С днем рождения!».

И думал, что так будет всегда, еще много – много – много раз! Пятнадцать лет назад он также вприпрыжку прибежал из школы, учителя пораньше выставили им четверные и годовые оценки по всем предметам! Наконец– то у него в четверти и в году, теперь нет ни единой тройки!

Забежав в дом, думал, что встретит ее и сообщит новость, и ее это порадует! Накануне ее дня рождения– лучшего подарка не придумаешь!

Но…в доме стояла тишина… он уловил запах пирога с клубникой, в кухне булькали его любимые пельмешки!

Но ее веселого голоса он не услышал. Поначалу подумал, может быть, корица или соль, или еще какие специи закончились, и она ушла к соседке, чтобы занять их!

Он, было, повернулся, чтобы сноситься к тете Зое, на пятый этаж, но… заметил, наконец, в комнатном проеме ее белую руку и увядшую кисть…

Его обдало жаром, а внутри стал нарастать ледяной ком. Он мотал головой из стороны в сторону, удерживая себя, насколько смог. Колени подгибались, не хотелось смотреть за угол! Он не хотел!

Но завернул и посмотрел! Чтобы потом заорать не детским, хриплым, срывающимся голосом: «Мама! Ма– ма! Мамочка!»

Тряс ее, пытаться сдвинуть с места, неуклюже делал искусственное дыхание, как учили в школе на ОБЖ! Но она не реагировала, не двигалась.… Распростертая рука от его тряски сползла вниз, и повисла.

И в его голове наступила мертвая тишина. С того самого момента, как он понял, что она – уже не улыбнется, не прижмет к себе, не распахнет окно и не крикнет, глядя на свои любимые ирисы: «Какая красота! Ну, вы посмотрите, разве не чудо?» В его голове повисла мертвая тишина!

И в этой тишине возник отец. Потом прибежали соседи, скорая, милиция. Его увели к тете Зое, чтобы он не смотрел, как уносят ее… на носилках, вниз, покрытую белой простыней! Но он выбежал и увидел! И опять из своей серой тишины прорвался наружу, крича: «Мамочка! Мамаааааааа».

Его увели.

Пятнадцатого мая, в доме не было стола с белой кружевной скатертью, не было ее веселого смеха. Зеркала, в которые она так любила смотреться и кружиться в новых платьях завесили темными тряпками. И весь дом почернел. Даже окна, обычно распахнутые свежему ветру – закрыли.

Отец сидел один в сумеречной пустоте, и пил водку, не закусывая. Он же, был забыт в темном углу дивана, в своей комнате, сидел, уставившись в одну точку, и сжимал в смуглых руках желтого плюшевого льва с коричневой гривой, что она ему подарила на его пятилетний день рождения. Она шутила тогда и смеялась, говоря, что сегодня, шестого августа, у её львенка первый юбилей!

Этот лев, потрепанный и старый опять попался на его глаза, он одиноко сидел на полке рядом с карандашницей и давно покрылся бы толстым слоем пыли, если бы она не стирала его каждый год и не вывешивала за уши на балкон, чтобы он просох на солнце!

В этом году ей бы исполнилось тридцать четыре года!

Он сжал давно забытую плюшевую игрушку, его плечи беззвучно затряслись, и он кусал львенка за гриву, чтобы рыдания не услышал отец! Он почему– то не хотел, чтобы отец приходил к нему!

Но отец пришел. Обессилено, будто болел, согнулся над ним, попытался взять на руки. А потом сел рядом и шумно выдохнув, хотел, что– то сказать, но вместо этого неуклюже обнял его за плечи, и он понял, ощутив мокрую каплю на своем щеке, что отец плачет!

И теперь сам не смог остановиться и разрыдался до хрипоты, сглатывая соленые слезы, подвывал как волчонок, оставшийся один. В тот момент они с отцом были единым, неразделимым целым. И он понял, что мужчины тоже плачут! Когда им очень– очень больно!

Что было потом, даже сейчас, в свои двадцать восемь, он вспоминать не хотел.

Он поправил цветы, еще раз погладил белого ангела из мрамора, очень похожего на нее. Он сам заказал этот памятник вместо черного креста, пять лет назад. Ангел в белом струящемся платье, с радостной улыбкой на лице. Такой он ее запомнил – и такой она останется в его памяти навсегда!

Она умерла в тридцать три, за день до своего тридцать четвертого дня рождения… Ему сейчас двадцать восемь…немногим меньшим, чем ей…

Он сидел у ее мраморных ног, а время птицей летело за зеленую гору, к морю! Уходить не хотелось, не смотря на припекающее солнце, лучи которого всегда любили бродить по его черным, упрямым волосам.

Он вскинул голову к небу и заметил легко парящего орла, который расставил широкие крылья и играл с потоком, высоко– высоко, гораздо выше, чем этот холм с его белым ангелом.

Уходить не хотелось…, он приезжал сюда раз в год, на ее день рождения с охапкой пушистых желто– фиолетовых ирисов. И сидел часами, не замечая времени. Здесь было высоко и тихо, почти никто не тревожил его, и он долго– долго разговаривал с ней – обо всем.

Здесь он снова превращался в ее маленького мальчика, любимого ею львенка и говорил– говорил– говорил. А потом молчал, также очень долго, вслушиваясь в пространство, иногда кивая головой. Постороннему могло показаться, что он слушает, как белый ангел ему что– то отвечает, а он улыбается в ответ такой ослепительно красивой улыбкой, будто слышит, что– то радостное и прекрасное.

В этот день он попрощался с ней, еще раз погладив по мраморной руке, а потом встал и, не оглядываясь больше, пошел по узкой тропе вниз.

У ворот кладбища стояло такси, водитель машины с шашечками и надписью Такси «Максим» согласился отвезти его в город.