Цитаты

Сахар и табак не создали крупного промышленного пролетариата в Европе. Хлопок его создал. Табак не привел к подъему новых крупных производственных предприятий. Хлопок привел к этому подъему. Выращивание и обработка индиго не создали огромных новых рынков для европейских производителей. Хлопок создал такие рынки. Выращивание риса в Америке не привело к взрывному росту одновременно и рабского, и наемного труда. Хлопок привел к такому росту.

Этот взгляд не был специфически провинциальным. Хотя представление об Америке как о более чистой и свободной Англии в значительной мере опиралось на местные нонконформистские прочтения
истории, оно в то же время было созвучно важнейшим идеям европейского Просвещения. Европейские интеллектуалы, например, Локк, видели в заокеанских поселениях образ счастливого природного состояния человека, заповедник свободы и добродетели. Они не могли не превозносить животворную простоту жизни и благотворные последствия всеобщего свободного землевладения. Трудно было не согласиться с Тренчардом, что с военной точки зрения оправдали себя колониальные ополчения, набиравшиеся из граждан и поэтому не опасные для конституционных свобод28. Никто иной, как Вольтер, считал колонии квинтэссенцией английских достоинств и писал в «Философских письмах», что Уильям Пенн вместе со своими квакерами «принес на землю золотой век — эту обычную притчу во языцех — и что век этот, по-видимому, народился лишь в Пенсильвании». Не только на таких интеллектуальных высотах, но и в ходовой публицистике сторонников эмиграции бытовало представление о том, что общественная жизнь в колониях
отличалась особенной добродетелью и простотой, а политическая — особенной свободой.

Однако их взгляды на будущее свободы были далеки от безоблачных. Они смотрели вперед скорее со страхом, чем с надеждой, потому что весь их культурный опыт говорил о повсеместной гибели свободы: «Тирании являлись вновь и вновь, как зараза, на памяти человечества и <…> поглотили уже почти всю землю», превратив ее в «бойню». Восточные правители «почти повсеместно неограниченные деспоты. <…> Государства Африки — подмостки деспотизма, варварства, смятения и всяческой жестокости. И даже в Европе, в которой природа человека и общество достигли наибольших успехов, где обнаружится благоустроенное правительство или хорошо управляемый народ?» Во Франции господствует «деспотическая власть», в Пруссии «неограниченное правительство», Швеция и Дания «продали или предали свою свободу», Рим «стонет в смешанном светском и церковном рабстве», ю Германия есть «стоглавая гидра», а Польша — образец «непомерного блуда и безвластия <…> крупное и мелкое дворянство — деспотические владыки, а простонародье — племя рабов». Только в Британии (и ее колониях) свобода выстояла во всех испытаниях и вышла победительницей из всех столкновений. Однако даже в Англии эта победа далась с трудом, особенно в последней и самой тяжелой схватке против властолюбивого дома Стюартов. Не было сомнений в том, что угроза свободе сохраняется.

Обратные случаи имели для колонистов не меньшее значение. Немногие народы, сумевшие защитить свою свободу от деспотических посягательств, были обязаны своим успехом неиспорченной добродетели, исконной отваге и постоянной бдительности. Швейцарцы, неотесанные обитатели гор, издавна входили в число героических народов; они давно завоевали свободу и с тех пор упорно обороняли ее. Не так давно к ним присоединились голландцы, свергнувшие испанскую тиранию всего столетие назад; им тоже была свойственна суровая кальвинистская добродетель, а во главе их стояла бдительная аристократия. Совсем недавно вкус к свободе обрели корсиканцы, восставшие в 1729 году против генуэзского правления, опиравшегося на французкую военную мощь; ко времени Закона о гербовом сборе они еще продолжали борьбу за свою независимость под руководством Паскаля Паоли.
Однако первое место в ряду свободолюбивых народов принадлежало, конечно, англичанам.

Сама по себе идея свободы связывалась с равновесием властей. В отличие от абстрактной свободы, теоретически существовавшей в природном состоянии человека, политическая свобода понималась как «естественное право делать или не делать чего-либо» в той мере, в какой это «согласовывается с правилами добродетели и с установленными законами общества, к которому мы принадлежим»; свобода — это «право действовать согласно законам, которые установлены и приведены в действие народным согласием и которые ни в коей мере не расходятся с естественными правами каждого и общественным благом». Иными словами, свободой называли возможность осуществлять «естественные права» в пределах, назначенных не произволом правителей, а легитимным законом, то есть таким законом, за которым стоит вся совокупность взаимно уравновешенных властных функций.

Так как власть, по словам Джосайи Квинси, «неизбежно склоняется к излишествам, соразмерным с ее силой», и в конечном счете «верховной властью обладают те, у кого в руках оружие и кто обучен обращению с ним», величайшую опасность для свободы составляет безусловное господство «постоянного войска», которое, как сказал в 1774 году Джефферсон, способно подчинить «гражданских военным, вместо того чтобы подчинить военных гражданским властям». Опасения вызывало не любое войско, а постоянная армия... <...> По общему мнению, не было «деспотии хуже, чем военная власть при любом правительстве, не подчиненная и не послушная власти гражданской»; страх колонистов был связан и с тем, что постоянные армии, по их мнению, представляли собой шайки буйных наемников, прислушивающихся только к прихотям нанявших их правителей и постоянно угрожающих правосудию, законности и свободе.

Колонисты твердо знали, что такое власть, и осознавали ее центральную, движущую роль в любой политической системе. <...> Как колонисты смотрели на власть, хорошо видно из бумаг Джона Адамса. Подбирая слова для своего «Рассуждения о каноническом и феодальном праве», он дважды отказывался от слова «власть» и вновь возвращался к нему, но в конце концов остановился на понятии господства. Для всего его поколения «власть» означала господство одних над другими, подчинение, насилие и принуждение.

Английская радикальная мысль сыграла роль обобщающего начала, объединившего несходные элементы общественно-политического сознания революционного поколения и позволившего свести в единую политическую теорию просветительские абстракции и прецеденты обычного права, богословие ковенанта и античные образцы, Локка и пророка Авраама, Брута и Коука. Именно эта традиция, зародившаяся во время гражданской войны в Англии и продолжавшая существовать в виде подводного течения вокруг теоретиков либертарианства, обиженных политиков и религиозных диссидентов, обусловила реакцию колонистов на новые правила, предписанные колониям после 1763 года.

<...> это направление мысли [богословие ковенанта] было наиболее локальным из всех составляющих революционной идеологии. Оно опиралось главным образом на колониальные источники и, несмотря на новообретенную терпимость, адресовалось прежде всего к тем, кто, подобно первым пуританам, осмыслял действительность в богословских категориях. В то же время оно было и самым масштабным, потому что придавало повседневным событиям вселенское измерение. Именно отсюда люди XVIII века и революционеры восприняли идею о провиденциальном значении колонизации Америки.

Античные авторы повсеместно присутствовали в сочинениях революционной эпохи, но играли роль иллюстративного материала и не имели решающего влияния на характер политической и общественной мысли. Они обеспечивали ей броский словарь, но не логику или грамматику, общепризнанные символы, но не идеи или концепции. Классическое наследие подогревало чувствительность общества к веяниям, имевшим совсем иное происхождение.
Намного более прямое воздействие на революционное поколение оказывал просветительский рационализм, соединявший апологию либеральных реформ с просвещенным консерватизмом.

В сочинениях революционной эпохи более всего бросаются в глаза ссылки на древних авторов. <...> . «Только самый заштатный памфлетист не мог выискать хотя бы одного античного примера или подходящей к случаю максимы».
Однако это изобилие ссылок обманчиво. За ними часто скрывались вполне поверхностные познания; довольно часто их использовали, чтобы «украсить страницу или речь и добавить веса своим доводам», потому что, как сказал доктор Джонсон, цитаты из древних были «паролем для образованных людей по всему свету».

Словесное изящество занимало далеко не первое место среди интеллектуальных ценностей той эпохи, и это в высшей степени показательно для революционного движения. Поиски литературности диссонировали с глубинным историческим движением, а потому не привлекали первостепенные дарования и не могли составить главного дела памфлетистов. За неловкостью беллетризованной публицистики стоял недостаток в мотивировке, в той «особой эмоциональной напряженности», которая отличала политическую прозу Свифта. Американские памфлетисты старались не слишком далеко удаляться от рассудительности и благопристойности.

Почти все американские памфлеты были написаны адвокатами, священниками, купцами или землевладельцами, погруженными в свои обыкновенные занятия. Полемическое сочинительство было для них своего рода развлечением и занимало далеко не первое место среди их интересов. <...> Общераспространенный дилетантизм и отсутствие постоянной писательской практики в значительной мере объясняют литературную ущербность революционных памфлетов. Колониальные сочинители хорошо знали литературную технику своих британских собратьев и старательно подражали ей, но зачастую не справлялись со своей задачей и теряли власть над текстом.

В 1750–1776 годы увидели свет более 400 брошюр, касавшихся англо-американского противостояния; к 1783 году это число превысило полторы тысячи. Памфлеты составляли специальную литературу революции: они провозглашали и объясняли намерения и убеждения революционных вождей и их последователей. Благодаря этому они лучше всего документируют историческое звучание переломных событий.

<...> больше всего было памфлетов — брошюр из нескольких печатных листов, сложенных по-разному в зависимости от требуемого размера и количества страниц и продававшихся в свободной брошюровке, без обложки и переплета, за шиллинг или два. Именно в таком виде увидели свет многие важнейшие политические сочинения Американской революции. В глазах этого поколения, как и многих других начиная с начала XVI века, памфлет как средство сообщения обладал определенным достоинством: он освобождал от многих ограничений, накладывавшихся иными печатными формами. Джордж Оруэлл, современный памфлетист, писал:
"Памфлет — театр одного актера. Ты совершенно свободен в выборе выражений, ты можешь говорить непристойности, оскорблять, попирать общепризнанное; или, с другой стороны, рассуждать с такой обстоятельностью, серьезностью и рафинированностью, которая непредставима в газете и большинстве периодических изданий. В то же время памфлет краток и печатается без переплета, так что его изготовление требует намного меньше времени, чем издание книги, и достигает он, как правило, намного более широкой публики. Главное, однако, что памфлет не связан никакой установленной формой. Он может быть в прозе или в стихах, в виде рассказа, басни, письма, статьи, диалога или сообщения. Требуется только, чтобы он был жизненным, острым и кратким."

[Джон Адамс — Джефферсону, 1815:] "Что считаем мы революцией? Войну? Она не была частью революции, но лишь следствием ее. Революция происходила в умах людей между 1770 и 1775 годами, на протяжении пятнадцати лет, до того, как первая капля крови пролилась в Лексингтоне. Протоколы тринадцати законодательных собраний, памфлеты, газеты всех колоний за это время удостоверяют, как общественное мнение постепенно было просвещено и осведомлено относительно власти парламента над колониями."