Пристыженные

Во второй серии драматического телевизионного сериала о хитросплетениях жизней молодых темнокожих лондонцев «Я могу уничтожить тебя» («I May Destroy You», 2020г.) под режиссурой нашумевшей Михаэлы Коэл, писатель и главная героиня сериала Арабелла оказывается в полицейском участке в присутствии своего друга Кваме и двух других женщин, занимающихся её «делом». Арабелла (её играет Коэл) не вполне понимает, что из себя представляет её «дело»: ей кажется, прошлым вечером ей что-то подмешали, а в голове лишь образ мужчины: потного, нависшего над ней внутри туалетной кабинки, и звуки шлепков. Одна из женщин называет это «воспоминанием», а ещё использует слово «нападение». Арабелла её поправляет: это не воспоминание, говорит она, а лишь «штука в моей голове». Даже сама она не знает, что это – «это может быть даже нереально», – так что не должны ли они осторожно подбирать слова? Женщина-полицейский соглашается, но осторожно прощупывает почву.

Описанный Арабеллой мужчина высокий, с крупными ноздрями. Полицейская отмечает, что если кто-то нависает над тобой, то он всегда кажется выше, а ноздри – больше. Женщина спрашивает, видит ли она глаза этого человека? Арабелла отвечает, что да, видит его лицо очень отчетливо. Может, удастся его нарисовать? Женщина спрашивает, на кого он смотрит. Тишина. В глазах Арабеллы стоят слёзы, и она закрывает лицо кофтой. На неё, мужчина сверху глядит на неё. И теперь, когда она всё понимает, она не хочет, чтобы кто-либо её видел. Никому нельзя на неё смотреть.

Американский философ Сандра Ли Бартки (Sandra Lee Bartky) в своей книге «Женственность и господство» («Femininity and Domination», 1990 г.) настаивает, что чувство стыда, в отличие от чувства вины (связанного с совершенными действиями), «порождается ощущением наличия некого серьёзного изъяна в самом себе». Для чувства стыда, пишет она, необходимо «признать, что я, по самой своей сути, есть то, как меня видят другие». Тем, что Арабелла прячет лицо в полицейском участке, передается невыносимое – её осознание себя как женщины, которую изнасиловали: осознание себя в глазах насильника и женщин, которые смотрят на неё. Она видит себя такой, какой её видят другие.

Долгое время чувство стыда являлось инструментом давления, способом контроля и управления поведением женщин и сексуальных меньшинств. И тем не менее, как указано в книге английского литературоведа Кэй Митчелл (Kaye Mitchell) «Описание стыда» («Writing Shame», 2020 г.), стыд, как некое переживание, всегда связан с формированием чувства «ограниченной самости». Стыд всегда выделяет, из-за него мы чувствуем себя самими собою во всей своей страдающей неповторимости. Как писал итальянский философ Джоржио Агамбен в книге «Что остаётся после Освенцима» (1998 г.), стыд во всей своей отвратительности – «это фундаментальное ощущение себя как субъекта». Мы воспринимаем себя отдельными личностями по крайней мере частично благодаря чувству стыда; это означает, что стыд посему необходим для функционирования общества в процессе его развития. Благодаря ему осуществляется контроль за нашим поведением, и всё же при этом в нас возникает острое и неприятное осознание себя, по словам Митчелл, «как объекта для других, и объекта грязного». И если женщин дважды определяют таким образом, то, вероятно, стыд становится чем-то крайне важным, особенным в формировании женской индивидуальности. Такая двойственность, которую специалист в области квир-теорий Ив Касофски Седжвик (Eve Kosofsky Sedgwick) в своей книге «Трогательные чувства» («Touching Feeling», 2002 г.) определяет как «болезненную индивидуализацию» и «неконтролируемую реляционность», приводит к возникновению усиления внутреннего противоречия: она пишет, «человек становится чем-то, переживающим стыд». Митчелл настаивает, что стыд «завещает нам самость и как дар, и как бремя».

Аспект «дара» мало утешителен для тех, кто пытается бороться с растущим чувством стыда, переживая такое, как преступления на сексуальной почве. На самом деле, одной из наиболее важных особенностей преступлений на сексуальной почве является переживание стыда, которое не уменьшается ни от какой поддержки или уверений, что жертва ни в чем не виновата. В своих мемуарах «Я выбираю Елену» («I Choose Elena», 2019 г.) Люсия Осборн-Кроули (Lucia Osborne-Crowley) проникновенно рассказывает о перенесенном ей в подростковом возрасте жестоком сексуальном насилии, которое привело к развитию хронического соматического заболевания. Часто опираясь на идеи нидерландского психиатра Бессела ван дер Колка, описанные в его книге «Тело помнит всё» (2014 г.), автор повествует о мельчайших особенностях изнасилования и о том, как разум пытается избавиться от воспоминаний, перенаправляя их в тело, в неосознанное. Осборн-Кроули пишет: «Было стыдно признать, что это произошло со мной, но затем я вспомнила историю, которую придумала, чтобы притупить первый приступ стыда: что этого и вовсе никогда не происходило». Она пишет, что она также «стыдилась того, что мне требуется помощь». Один стыд накладывается на другой. И стыд распространяется, порождая сам себя; Осборн-Кроули чувствовала себя «приговоренной к переживанию стыда за» мужчину (самого повинного в «жестоком, бесстыжем поступке»), который напал на неё.

Но она, не без собственной настойчивости и не без помощи специалистов, всё же находит некоторое успокоение и исцеление. Однако Осборн-Кроули потратила годы, как она пишет, «желая исчезнуть», пытаясь «стереть свою жизнь», всегда «в поисках наиболее верного и необратимого способа исчезновения», – чтобы стать прозрачной, невидимой, пряча своё лицо так же, как это делает Арабелла в полицейском участке. В конечном счете, Осборн-Кроули отказывается от идеи исчезновения, и не просто отказывается, а пишет эту книгу, потому что «оставаться невидимой значит отказаться от единственной реальности, которую могу предложить – от этой поучительной истории».

Авторы мемуаров часто воспринимаются как страдальцы, чьей болью спекулируют. Написание текстов (в частности, вероятно, о сексуальном принуждении) – это упражнение в управлении стыдом: стыд тесно связан не только с самим изнасилованием, но и с фактом описания преступления, так же как и с описанием жизни самого автора. Мемуаристы, особенно женщины-мемуаристы, уже давно пытаются распутать сложный клубок чувств, возникающих при написании от первого лица и описании женских страданий. Лесли Джеймисон в эссе «Великая единая теория женской боли» («Grand Unified Theory of Female Pain»), включенном в сборник «Экзамены по эмпатии» («The Empathy Exams»), пишет:

Я устала от женской боли и устала от людей, которые устали от неё. Я знаю, что страдающая женщина – это клише, но женщины всё равно страдают. Мне не нравится высказывание, что женские раны устарели; это ранит меня.

После публикации её сборник получил множество хвалебных отзывов, так что, вероятно, можно утверждать, что за прошедшие годы как читатели, так и издательства определенно не устали от женской боли. Но тогда основная мысль, описываемая Джемисон, была о том, что она «пережила травму», о признании того, что «такая „травматизация“ утрирована и преувеличена». Джемисон идентифицировала себя с этой мыслью: «Я прекрасно понимала», писала она, «кажется, мы все прекрасно понимали, что не стоит становиться одними из тех женщин, которые строят из себя жертву, не встают с постели, для которых их боль как визитная карточка».

Авторы мемуаров часто воспринимаются как страдальцы, чьей болью спекулируют, и именно за это их часто порицают критики. Мемуары «Поцелуй» («The Kiss», 1997 г.), в которых американский автор Кэтрин Харрисон рассказывает об инцесте с отцом, является примером хорошо написанного и продуманного текста о боли и ужасающем опыте. Хотя книга блистательно выполнена, рецензенты припомнили автору давно минувшую эру умалчивания и обвинили её в нарциссизме, и даже в том, что она сама спровоцировала насилие. Мемуары о родительстве и разводе англичанки Рейчел Каск «Работа длиною в жизнь: Как стать матерью(«A Life’s Work: On Becoming a Mother», 2001 г.) и «Последствия: О браке и расставании» («Aftermath: On Marriage and Separation», 2012 г.) были приняты крайне враждебно, но недавно автора реабилитировали в качестве писателя с беспристрастной точкой зрения; в 2012 г. автор колонки в журнале «Sunday Times» Камилла Лонг (Camilla Long) описала её как «нервную», постоянно теряющуюся в «смехотворных деталях».

Я уже давно задаюсь вопросом, почему некоторые женские мемуары встречают с такой злостью? Возможно, никто из нас не хочет идентифицировать себя с травмированными женщинами, и всё равно, именно идентификация (или хотя бы признание их существования) зачастую становится причиной чтения мемуаров. Когда читатели-женщины сталкиваются с работой женщин-писателей, детально описывающих боль, постыдный опыт (который читательницы сами могли испытать), они тоже могут пережить этот стыд вторично, дважды, заново. Существует круговорот стыда: возникающие у читателя острые приступы отождествления могут превратиться в судороги отвращения или спазмы презрения в адрес той женщины, которая изливает свой стыд на бумагу, добровольно выставляя его напоказ. В одном и том же читателе могут сосуществовать и интерес, и отвращение. Читатели могут жаждать посмотреть на чей-то травматический опыт от первого лица, но в то же время они ужасаются ему, им стыдно за автора и, возможно, за то, что она так непристойно раскрывает себя. Специалист в области квир-теорий Хизер Лав (Heather Love), ссылаясь на одну из работ социолога Ирвинга Гофмана, написала об амбивалентности, которую испытывают стигматизированные личности, сталкиваясь с «им подобными». За острыми приступами отождествления себя с автором, особенно если её унижение и боль совпадают с нашими, по пятам следует нестерпимая жажда больше не отождествлять себя с ней, ибо мы хотим убедить себя, что, словами Джемисон, «пережили травму». Неужели женщины испытывают отвращение, сталкиваясь с «им подобными»?

Когда критики клеймят писательниц как излишне откровенных, мы наблюдаем круговорот стыда, как он передается, отвергается, возвращается обратно, словно эстафетная палочка, к которой прикоснулись все, но которая никому не нужна. И, как следствие, над каждым отрывком личного, так называемого «откровенного» текста (над каждым отрывком текста вроде мемуаров) висит вопрос: зачем? Какое оправдание вы имеете, какое право? Именно поэтому писатели часто сами предвосхищают этот вопрос и пытаются ответить на него официальным языком, обосновать этот двухфазный переход (опыт и написание о нём), стремясь к более великой цели: помочь другим женщинам. В книге «Я выбираю Елену» Осборн-Кроули признает, что как писатель она не изменит мир, однако: «Что я могу изменить – это величину молчания. Его вес. То, как оно тянет нас на дно». Это не та история, которую бы хотелось выбрать, пишет она в одном душераздирающем отрывке, но та, которая у неё есть, и «всё, что я могу, это поведать её и надеяться, что искренность, с которой я говорю о своих потерях, поможет женщинам и девочкам не молчать, пока всё ещё можно излечиться». Писательницы пытаются защититься от обвинений в бесстыдстве, от набивших оскомину упрёков в нарциссизме и самолюбовании, неустанно преследующих авторов, пишущих от первого лица. Они пытаются предвосхитить возможность того, что стыд никуда не денется.

В «Я могу уничтожить тебя» Коэл показывает не только стыд, возникающий после сексуального нападения, но и то, во что этот стыд превращается. Сразу же после изнасилования у Арабеллы и Зейна, писателя, помогающего ей с книгой, во время близости происходит кое-что неоднозначное: во время секса он снимает презерватив, не предупредив Арабеллу. Когда она узнает об этом, и узнает, что данный поступок также подпадает под категорию преступлений на сексуальной почве, она публично обвиняет его в изнасиловании. Её друг Терри снимает на камеру, как она обличает Зейна на встрече писателей, и ловит момент, как он поспешно покидает сцену. Появляются гифки, социальные сети разрываются. Дождём льются лайки, сердечки и эмоциональная поддержка. К концу сезона Арабелла превращается в героя социальных сетей. Люди на улице просят сделать с ней селфи. Научившись по максимуму использовать свой образ, она начинает «войну в Инстаграме и Твиттере с насильниками и ежедневными уничтожителями жизней» (её слова) и жертвует своей реальной жизнью, чтобы выкладывать посты (даже находясь на приёме у врача). Фолловеры просят её обличить и придать огласке личные данные своих насильников, делая её лицом жертв сексуального насилия в социальных сетях. Её стыд стал непокорностью, а непокорность стала оружием самозащиты, но и оружием, которое ранит её друзей.

Психотерапевт спрашивает её: «Вам необходимы социальные сети?» «Важно, чтобы мы не молчали, – отвечает Арабелла. – Я не могу молчать». Психотерапевт (спокойно, по-доброму, скептично) говорит, что принципом коммерческой деятельности соцсетей является поощрение рассказов о себе, «часто ценой того, чтобы быть услышанным».

Отвергать стыд, бросать ему вызов кажется очевидным благом. Желание отбросить женщинами навязанный стыд превращается в его упрямое отрицание. Должны ли мы гордиться, если не испытываем стыд? Должны ли мы стыдиться даже того, что испытываем стыд? Это может актуализироваться и в мемуарах о таком болезненном опыте, как сексуальное нападение, когда авторы пытаются равновесно рассмотреть стыд со всех сторон и, возможно, избавиться от него, перевести его в нечто иное, такое как пробуждение феминизма, избавление от стигматизации и осуждения.

Впрочем, это сложная задача, ведь, как утверждает Сэджвик, стыд «и крайне заразителен, и крайне индивидуален», и, как пишет Таня Серезие (Tanya Serisier) в книге «Придавая гласности» («Speaking Out», 2018 г.), не вполне ясно, какую выгоду имеют женщины, рассказывая о своем изнасиловании. Она ссылается на книгу «Не надо – слово женщины» («Don’t: A Woman’s Word») канадского автора Элли Дэники (Elly Danica), описывающей перенесенное в детстве сексуальное насилие. Серезие пишет, что когда иссяк интерес к истории Дэники, то и произведенный ей эффект тоже исчез. «И я, и мои бесчисленные коллеги на протяжении многих лет снова и снова пытались нарушить молчание, – пишет Дэника, – но стоило нам замолчать, как оно опять захлестнуло нас». Серезие дополняет слова Дэники своим красочным сравнением: «Вместо того, чтобы пытаться нарушить молчание так же, как разбивает оконное стекло брошенный в него камень, её [Дэники] речь больше походила на камень, брошенный в воду: порождённые всплеск и рябь постепенно пропали, и поверхность воды осталась точно такой же, как и была до этого».

В любом случае, почему справедливость и равенство должны идти рука об руку с демонстрацией своих ран?
От женщин, часто во имя феминизма, требуют быть гордыми и непокорными, рассказывать о своём ужасном, постыдном опыте именно ради того, чтобы отбросить этот стыд. От женщин требуют демонстрировать феминизм: превосходство, открытое неповиновение, силу (Мне не стыдно!), и всё равно им постоянно напоминают, что кто-то где-то только и ждет, чтобы сказать: «Тебе должно быть стыдно!» Женщин поощряют открыто рассказывать и выставлять напоказ свой негативный опыт, несмотря на то, что часто никто не верит их словам. И всё равно их призывают рассказывать эти постыдные истории, и рассказывать о них с гордостью.

Особенно это было ощутимо в 2017-2018 гг., когда бурно распространилось движение #MeToo: пришло понимание, что женщинам, чтобы стать заметными в политическом смысле, необходимо выражать своё несогласие; это был способ поставить людей в известность и изменить статус-кво. И я почувствовала это – давление, что нужно добавить мой голос, мою историю во всеобщий хор. И теперь я чувствую то же (в свете убийства британки Сары Эверард в марте 2021 г.), то, как в соцсетях поддерживают и воздают должное ещё одному нарушению молчания, в это раз – непреклонность, с которой действовало женское движение, и из-за которой падают показатели жестокости. Совокупность стольких голосов обладает неоспоримой властью – и от этого женщины могут чувствовать себя менее одинокими, почувствовать, что мир их услышал. У этого могут быть свои положительные последствия. Однако ценность открытого разговора о подобных вещах не очевидна.

Всё ещё существует неприязнь и презрение в отношении женских «откровений», их историй, а также большое недоверие к ним, особенно если это это касается обвинений во вреде сексуального характера. Женщин часто (по-прежнему) стыдят за подобное самовыражение. Тогда, разумно полагать, что пристыженность является чем-то, от чего женщины хотят избавиться, продолжая молчать или же заявляя, что им не стыдно, иными словами – пытаясь направить стыд в другую сторону, вытеснить его.

Писатели должны писать то, что им хочется, и никто не должен стыдиться своих историй. Я всегда буду защищать права женщин на огласку их историй, на возможность писать свои слова, на возможность произносить свои речи. Но мне больно от того, что голос женщин часто выступает как трамплин на пути к равноправию, в то время как это самое равноправие оказывается неэффективным из-за действительности, которая так легко восхваляет эти женские повести, из-за политики, благодаря которой женщины чувствуют себя социально и экономически незащищенными, которая не спасает женщин от домашнего насилия, экономической нестабильности, расовой жестокости или трансмизогинии.

«Что хорошего в этих историях?» – временами спрашиваю я себя в момент уныния, отчаяния. Интересно, каково это, если бы женщинам не нужно было в деталях описывать всю их боль и стыд из-за неравенства и пережитой жестокости, не нужно бы было бороться за своё место под солнцем? В настоящее время мы живем в двояком мире, где наши истории становятся фетишем, а общественная реальность не меняется, и прогресс не только замедлился, но и обратился вспять. И, в любом случае, почему справедливость и равенство должны идти рука об руку с демонстрацией своих ран? В лучшем случае, такое требование неэффективно, в худшем – жестоко. Когда мы ждём женских историй, чего конкретно мы ждём? И можем ли мы позволить женщинам действительно всесторонне изучать все их негативные переживания, включая стыд и унижение, без необходимости в дальнейшем требовать более благородной цели? Без необходимости использовать гордость и непокорность, настойчиво убеждая всех, что стыда нет?

Кэтрин Энджел (Katherine Angel)
Под редакцией Марины Бенджамин (Marina Benjamin)

Кэтрин Энджел преподаёт писательское мастерство и критическое письмо на факультете английского языка, театрального искусства и писательского мастерства в Биркбеке, отделении Лондонского университета. Является автором таких произведений, как «Непреодолимое. Книга о желаниях, которыми сложно делиться» («Unmastered: A Book on Desire, Most Difficult to Tell», 2012 г.), «Не папочкины дочки» («Daddy Issues», 2019 г.) и «Завтра секс опять будет приятным» («Tomorrow Sex Will Be Good Again», 2021г.). Проживает в Лондоне.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ