Что на самом деле Шекспир писал о чуме

Автор: Стивен Гринблатт

Над всей жизнью Уильяма Шекспира протянулась тень бубонной чумы. 26 апреля 1564 года в приходской книге Церкви святой Троицы в Стратфорде-на-Эйвоне викарий Джон Бренчгирдл записал день крещения «Гильельма, сына Иоганна Шекспира». Несколько месяцев спустя викарий добавил в тот же список смерть Оливера Ганна, ученика ткача, и на полях рядом нацарапал «hic incipit pestis» (здесь начинается чума). В тот раз эпидемия унесла жизнь пятой части всех жителей города. По счастливому стечению обстоятельств болезнь пощадила младенца Уильям Шекспира и его семью.

Такие вспышки не длятся вечно. При помощи строгого карантина и смены погоды эпидемия постепенно затухает, как и тогда в Стратфорде, и жизнь возвращается в привычное русло. Но спустя несколько лет чума вернется в города и пригороды королевства. Она поднимется на сцену почти без предупреждения и будет ужасающе заразна. Жертвы будут просыпаться с лихорадкой и ознобом. Ощущение крайней усталости даст дорогу диарее, рвоте, кровотечению изо рта, носа или заднего прохода, и бубонам — или распухшим лимфоузлам в паху или подмышках. Последует почти неизбежная смерть, часто сопровождаемая мучительной агонией.

Использовались бесчисленные превентивные меры, большинство из которых были бесполезны или, как в случае убийства кошек и собак, хуже чем бесполезны, поскольку на самом деле заболевание распространялось через блох, переносимых крысами. Дым сушёного розмарина, ладана или лавровых листьев, горящих в жаровне, должен был помочь очистить воздух от инфекции, и если эти ингредиенты не были доступны, врачи рекомендовали жечь старые башмаки. На улицах люди нюхали апельсины, начинённые гвоздикой. Если плотно прижать такой апельсин к носу, возможно, он мог служить своеобразной маской.

Довольно скоро стало ясно, что уровень заражения в плотно населённых городах намного выше, чем в деревне. Те, у кого была возможность, уехали в сельскую местность, несмотря на то, что при этом они часто привозили с собой и инфекцию. Городские власти, понимая, что толпы увеличивают заражение, делали расчёты, чтобы установить то, что мы сейчас называем социальной дистанцией. Собирая данные из приходских книг, они внимательно отслеживали недельную смертность от чумы. Когда количество смертей превышало тридцать, они запрещали ассамблеи, пиры, соревнования лучников и другие формы массовых собраний. Поскольку считалось, что невозможно заразиться в процессе молитвы, церковные службы не попадали под запрет, хотя больным было запрещено посещать их. Но публичные театры в Лондоне, где обычно собирались две-три тысячи людей в ограниченном пространстве, подлежали закрытию. Потребовалось несколько месяцев, прежде чем уровень смертности медленно снизился и власти позволили театрам открыться вновь.

Как партнёр и частично актёр в своей театральной труппе, а также главный драматург, Шекспир должен был постоянно бороться с этими повторяющимися, экономически разрушительными закрытиями. Особенно серьёзные вспышки чумы случались в 1582, 1592-93, 1603-04, 1606 и 1608-09 годах. Театральный историк Дж. Лидс Бэррол Третий, тщательно проанализировав сохранившиеся записи, пришёл к выводу, что в период между 1606 и 1610 годами, когда Шекспир написал свои величайшие пьесы, от «Макбета» и «Антония и Клеопатры» до «Зимней сказки» и «Бури» , лондонские театры закрывались более чем на 9 месяцев, в общей сложности.

Тем более удивительно, что в своих пьесах и поэмах Шекспир почти никогда прямо не касался темы чумы. Он не только не написал ничего настолько же мощного, но и даже отдалённо похожего на врезающуюся в память «Литанию во время чумы» своего современника Томаса Нэша :

Живущие богато,
Вам не поможет злато;
Всех лекарей припарки
Бессильней ножниц Парки;
Мороз от них по коже.
Чума во мне, о Боже!
  Господь, помилуй нас.

Увянут розы мая,
Померкнет воздух рая,
Прах скроет лик Елены:
Все люди в мире бренны,
И королевы — тоже.
Чума во мне, о Боже!
  Господь, помилуй нас.
(перевод: Г. Кружков)

У Шекспира чума присутствует в основном как постоянный подтон, ярче всего всплывающий в репликах персонажей для метафорического выражения ярости и отвращения. Смертельно раненый во время схватки между Капулетти и Монтекки, Меркуцио призывает «чуму на оба ваших дома». «Ты — язва, — говорит Лир своей дочери Гонерилье, — Чумной нарыв, гнойник распухший, мерзкий / В моей больной крови!» (перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник). «Вот золото, бери его; ступай, — предлагает мизантроп Тимон Афинский своему посетителю, — И действуй как чума, что возникает / Под гибельным влиянием планет, / Когда Юпитер наполняет воздух / Отравою над городом преступным» (перевод Н. Мелковой). «Да поразит вас вся зараза юга, / О стадо Рим покрывших срамом трусов!, — бросает Кориолан плебеям:

Пусть язвы и нарывы вас облепят,
Чтоб встречный, к вам еще не подойдя,
От смрада убегал и чтоб под ветром
На милю вы друг друга заражали!»
(перевод Ю. Корнеева)

Чума постоянно появляется в работах Шекспира в форме обычных, повседневных восклицаний: «Чума их побери, если вор с вором не может быть честным» (перевод В. Морица, М. Кузмина), «Чума задави этих горлодеров» (перевод М. Донского). Это знак не экзистенциального ужаса, но давнего знакомства, принятия чумы как неизбежной черты повседневной жизни. В таком случае её можно использовать для создания комического эффекта — например, когда Беатриче насмешливо говорит, что значит быть другом Бенедикта:

«О господи! Он пристанет к нему, как болезнь: он прилипчивее чумы, а кто им заразится, тот непременно сойдет с ума. Помоги, создатель, благородному Клавдио! Если он заразился Бенедиктом, леченье обойдется ему в тысячу фунтов».
(перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник)

Можно говорить об инфекции даже с интонацией шутливой покорности, как, например, графиня Оливия в пьесе «Двенадцатая ночь, или что угодно» удивляется, как быстро она влюбилась:

Ужели так заразна эта хворь?
Я чувствую, что, крадучись беззвучно,
Очарованье юного посланца
В мои глаза проникло... Будь что будет!
(перевод Э. Л. Линецкой)

Болезнь, продолжающая уносить множество жизней, превратилась в радостный образ любовной лихорадки: «Будь что будет!».

Чума как реальное событие явно фигурирует только в одной пьесе Шекспира. Брат Лоренцо в «Ромео и Джульетте» просит знакомого монаха доставить важное сообщение для Ромео, который находится в изгнании в Мантуе, чтобы оповестить его об особом средстве, благодаря которому Джульетта будет казаться мёртвой. В нескольких строках посланник раскрывает множество информации, намного больше, чем кажется необходимым по сюжету:

Отправился я спутника искать,
Из нашего же ордена, монаха
Босого, но его я не застал:
Он навещал какого-то больного.
Когда же я нашел его, то нас
Блюстители обоих задержали,
Вообразив, что в зачумленный дом
Входили мы. Печати приложили
Они к дверям, не выпуская нас,
Так что не мог я в Мантую уехать.
(здесь и далее перевод Д. Л. Михаловского)

Францисканцы, как монахи нищенствующего ордена, ходили босиком либо в сандалиях. Правила ордена предписывали путешествовать в паре, поэтому посланник должен был найти другого францисканца в Вероне, чтобы тот мог сопровождать его. Он обнаружил, что тот, кого он наметил себе в компаньоны, навещал больного, и соответственно, обоих монахов заподозрили, что они могли подвергнуться риску заражения. В результате их отправили на карантин «блюстители» — служащие здравоохранения, — буквально закрыв их и запечатав двери. Очевидно, карантин только что закончился. Брат Лоренцо возвращается к ключевому вопросу: «Но кто ж отвез письмо мое к Ромео?» — и получает обескураживающий ответ:

Письма послать не мог я; вот оно.
И не нашел я никого, чтобы
Письмо вернуть тебе: так все боятся
Заразы.

Вышло так, что не только письмо не дошло до Ромео, находящегося в Мантуе, но и доверенный монах не смог найти никого, чтобы вернуть недоставленное письмо брату Лоренцо и предупредить его о случившемся. Время упущено, и Ромео не получит вести, что Джульетта не мертва, а только спит. Это стечение плачевных обстоятельств приведет к самоубийству Ромео и Джульетты. Чума, слабо представленная в пьесе, не служит причиной их смертей, но глубокая социальная дезинтеграция, вызванная эпидемией, играет в этом, как ни странно, значительную роль. Не вовремя возникший карантин становится проводником трагической судьбы несчастных влюблённых.

В одной из пьес Шекспира есть отрывок, который ярко показывает, что происходит, когда всё население города или страны оказывается в железном кулаке чумы. Речь о «Макбете» , впервые поставленном предположительно весной 1606 года (тем летом возникла чума и заставила театры закрыться на семь или восемь месяцев).

Были еще свежи воспоминания об ужасной эпидемии 1603-04 гг., которая началась примерно в то время, когда умерла Елизавета I и ее преемнику, королю Якову IV Шотландскому, пришлось отложить вход в Лондон и все публичные торжества, запланированные на его коронацию.

Строки Шекспира вызывают в воображении страну, настолько травмированную, что она не узнаёт сама себя, страну, где улыбку можно увидеть только на лицах тех, кто совсем не следит за происходящим, а горе настолько универсально, что ему нет счета.

Увы!
Отчизна наша бедная от страха
Не узнает сама себя! Она
Не матерью нам стала, а могилой,
Где улыбаться может только тот,
Кто ничего не знает, где никто
Не замечает вздохов, воплей, криков;
Где самая неистовая скорбь
Слывет пустым экстазом; где никто,
Услышав похоронный звон, не спросит,
По ком звонят; где увядают люди
Скорей цветов на шляпах; умирают,
Не заболев.
(перевод С. М. Соловьева)

В английском Шекспира «modern» («современный») означает «тривиальный, обыденный»; например, персонаж «Всё хорошо, что хорошо кончается» размышляет: «Говорят, что чудес больше не бывает; и есть у нас философы которые стараются сделать обыденным (modern) и естественным все сверхъестественное и не имеющее видимых причин. Вследствие этого мы превращаем ужасные вещи в сущие пустяки, загораживаясь мнимым знанием, тогда как следовало бы покоряться неисповедимому страху» (перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник). «Экстаз» означал любое чувство в наивысшей степени, состояние выхода из тела. Поэтому для людей, затронутых чумой, большое горе казалось повседневной эмоцией, «пустым экстазом» («modern ecstasy»). Наивысшее страдание стало до банальности привычным — та самая адаптация к повторяющимся эпидемиям, которую мы наблюдали во множестве работ Шекспира.

И слова в совершенстве отражают течение жизни в неизбежном присутствии эпидемии и постоянном зловещем звоне церковных колоколов. Но что странно: строки из «Макбета» описывают не страну, которой овладела чума, но страну, которой овладел жестокий правитель. Их произносит персонаж Росс, которого спрашивают, как Шотландия живёт при Макбете, который номинально является её законным королём. Однако, все подозревают, что он получил своё высокое положение грязными методами: «… боюсь, / Что ты играл нечестно... » (здесь и далее перевод С. М. Соловьева).

Последующие события подтвердили самые худшие подозрения. Взойдя на трон, Макбет безжалостно преследовал врагов и предавал друзей. Вдохновленный своей женой, «дьявольской королевой», он пойдёт на всё, чтобы оказаться в атмосфере полной безопасности: «Здрав, как мрамор, прочен, как скала». Но несмотря на то, что ему всегда удаётся найти людей, готовых выполнять его преступные приказы, его всё сильнее одолевает тревога: он «сжат, / Охвачен, сдавлен, связан подлым страхом / И жалкими сомненьями». И под возрастающим давлением расчёт уступает голому импульсу, отчаянной уверенности, что его инстинкты никогда не лгут: «Пусть будут сердца первенцы мои / И первенцами рук».

Кажется, Шекспир разделял скептицизм Нэша насчет того, что когда-нибудь найдётся лекарство от чумы — бессильны «всех лекарей припарки» — и исходя из того, что мы знаем о науке того времени, этот пессимизм был оправдан. И Шекспир сосредотачивает внимание на другой чуме — на проклятии быть под властью лживого, беспринципного, некомпетентного, кровавого и в высшей степени саморазрушительного лидера.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ