Трагический сад: садик, адик.
Почему-то я в детстве думал, что мой садик, это чудом уцелевший островок Эдема, и дело не только в странных именах воспитательницы и девочки, которую я любил: Ангелина, Ева..
Садик был удивительный, населённый переблесками солнца на стволах берёз и старой яблони, а также мотыльками, птицами, и прочим цветением воздуха.
Утром я плакал и не хотел идти в Рай, а в конце дня, я тоже плакал, и не хотел расставаться с Раем и удивительной девочкой, с чуточку разными глазами, цвета крыла ласточки: однажды я даже спрятался в раю… как мне казалось, навсегда.
В рай даже вызывали полицию и заплаканную маму успокаивали «ангелы».
Однажды за мной в рай пришла мама. Воспитательница (ангел, как я её называл), встретила маму с грустной улыбкой.
- А где Саша? (уже досрочно переживая, спросила мама)
- Вам лучше посмотреть самой.. пойдёмте.
Я сидел на коленях в траве, возле забора, заросшего солнцем и что-то делал в земле, всхлипывая и вытирая слёзы тыльной стороной руки.
У нас в раю произошла трагедия: мальчики и девочки играли в странные игры.
А каком-то энтузиазме бессмертия, свойственного детям, не знающих границы между жизнью и смертью, дети «пересаживали» бабочек и кузнечиков, словно цветы.. на Тот свет: они их убивали. Спасали их от мира.
Это было похоже на мрачную, апокалиптическую секту в Эдеме.
А я сидел на коленях у забора и хоронил их.
Делал маленькие могилки и крестики сверху, из карих и цветущих веточек: они выглядели чудесно, неземно, как в последние дни на Земле: словно крест зацвёл и вот-вот свершится Воскресение.
На некоторых крестиках, где были упокоены бабочки, порхала лазурь, живые бабочки, и я замирал почти с молитвенной улыбкой: я не знал, живые ли это бабочки посещали своих умерших возлюбленных, или же это призраки бабочек.
Когда воспитательница увидела маленькое кладбище в раю у заборчика, она вскрикнула.
Мама, привыкшая уже к моим странностям, молитвенному отношению к животным, не сильно удивилась, просто с грустной улыбкой покачала головой, подошла, нагнулась и обняла меня.
Вспомнил я об этом, прочитав один из рассказов «Трагического зверинца», в котором у девочки жили черепашки, но они убежали… словно, окуклились за ночь и прорвали «смирительную рубашку» своего кокона-панциря: они стали крылатыми.
Но девочка не видела, куда они делись и потому на окраине леска, сделала им могилки.
Поэт Хлебников, к слову, очаровавшись «Трагическим зверинцем», написал свою известную поэму — Зверинец.
А позже, завещал, чтобы на его могилке написали о том, что евангельские слова «возлюби ближнего», относятся также и к «братьям нашим меньшим».
В детстве я искренне думал, что одни из самых пронзительных слов Христа — Если обидите одного из малых сих, не войдёте в Царствие небесное, относятся не только к детям, но и к животным.
Часто, засыпая в детстве, я видел этот апокрифический образ: Христос сидит за столом с апостолами.
Вбегает перепуганная рыжая собачка и прижимается к ноге Христа, поскуливая, ища защиты: за ней кто-то гнался…
А ещё я помню как в детстве ос мной случился припадок эмпатии, предельного отчаяния и слёз: я увидел в какой-то книге иллюстрацию с распятыми львами вдоль дороги.
Эта жестокость.. была выше моего понимания.
Меня не так ужаснуло в детстве распятие Христа, как распятие животных в древней Сирии,
Я утаил самое главное, постыдное, в некоторой мере, перекликающееся с демонизмом детской души в «Трагическом зверинце».
Всё дело в том.. что именно я развратил тогда детей в садике.
Это был мой бунт против бога и людей.
Насмотревшись своим детским сердечком на распятие животных, я стал бредить религией животных.
Но дети меня совершенно не поняли и устроили.. гонения, на несчастных крылатых христиан.
Эта удивительная и ныне почти забытая книга Лидии Зиновьевой Аннибал, настоящее чудо Серебряного века, которой восхищались Цветаева.
Восхищалась этой книгой и удивительная поэтесса Аделаида Герцык.
Она писала Лидии в 1907 году, сразу после выхода книги (фактически, это было признание в любви.. Адель ещё не знала, что Лидии уже совсем скоро не станет).
Адель писала Лидии, что она, возможно, всю свою жизнь ждала эту книгу: так нужно было, чтобы кто-нибудь рассказал обо всех тёмных путях и богоборстве детской души, и инфернальных, странных детских играх.
А ещё Адель писала:
Я ещё не знаю, что надо сделать с вашей книгой, что-то ещё узнать из неё, что-то крикнуть о ней, чтобы все узнали!
Мне страшно, когда я думаю, что ведь всё это уже было в вас, и вы уже всё знали, когда я сидела с вами рядом.. отчего я не удивлялась и не полюбила вас ещё бесповоротней?
Ужасно люблю вашу книгу — навсегда!
Сегодня вся жизнь и сердце, бьются об вас и благословляют вас.
Кажется, что делаешь что-то непозволенное, читая вас и любя: будто подглядываешь цвет папоротника в Купальскую ночь.
Сама книга «Трагический зверинец», похожа на райское кладбище в момент воскресения: нет уже просто жизни и смерти: запястья крестов проросли цветами: весна материи, памяти, детства..
И в этом таинственном Эдеме детства, вместо Евы и Адама — инфернальная девочка Верочка, разговаривающая с цветами, душой милых зверей.. ангелами.
Ибо что есть звери, как не одичавшие и бесприютные ангелы, заросшие тоской по небесам, словно травой?
Что есть звери, как не юродивые красоты и природы, печально ютящиеся на паперти жизни… стыдясь войти в храм, вместе человеком?
Да присмотритесь на этих зверят! Копытце, рожки, хвост…
Да это же… чертенята! По своему, они молятся богу и служат человеку.
Читая «Т.З» я вспомнил об одном захолустном городе в Испании, в котором есть сумасшедший дом.
К нему примыкает маленькое кладбище, где нашли свой последний покой, пациенты.
Всё бы ничего, но надписи на могилках, потрясают чем-то неземным и райским: вот здесь, у большого камня, лежит Христос.
Рядом с ним захоронен Достоевский.
Рядом с Достоевским — Ангел (большая могила, больше обычной в два раза).
Чуть в стороне — покоится Кентавр.
А вон там, в сторонке, под яблоней, могилка древнего Змия.
Мне часто приходят странные мысли.
Они меня пугают, как призраки. Иногда, они ласкаются ко мне бездомными зверятами, и я глажу их с грустью.
Быть может, некоторые из этих мыслей, родились 100, 2000 лет назад, в душах несчастных людей, в любовных бессонницах, или же в душах зверей, не могущих высказать свою боль или ощущение от красоты мира.
И вот какая мысль пришла мне на сердце, во время чтения «Т.З.».
В том, как умирает человек, или зверь, в самом пейзаже умирания, словно в папоротниках и райских цветах на заиндевевшем окне, видна флора и фауна Эдема: жизнь человека с нечто звериным в себе, инфернальным, чем он тайно жил в душе своей, с чем боролся, чему причинял боль.
Вам.. никогда не было жалко чёрта, в легендах, где с ним борются и мучают, пронзают копьём?
Чёрт — тот же бездомный, безрайный зверь: небесная дворняжка.
В детстве, помню, много слёз пролил о нём, бунтуя против ангелов, словно барчуках на небесной охоте…
Так вот, я подумал об этих мыслях, вспомнив, как умирала Зиновьева Аннибал.
Удивительная была женщина. Инфернальная красавица, любящая женщин и мужчин.
Жена поэта Вячеслава Иванова, в легендарной «Башне» которого, собирался «трагический зверинец» его поклонниц.
Несчастных влюблённых в него, прекрасного демона, или лучше сказать — чёрта.
У Лидии и Вячеслава были странные свободные отношения: они считали, что если познали счастье любви, обрели друг друга, то почти христиански нужно поделиться этой любовью… и любимым, с другими.
Некая соборность любви, по которой томился ещё Перси Шелли.
В каком то смысле, эта соборность была похожа на «Трагический зверинец», на мрачный готический храм в ночную грозу: из стен выступают лики и крылья животных, неведомых, жутко-прекрасных, как и желания и страсти человека, словно бы пленённые навек, в человеке и молящие о свободе.
Свободные отношения.. знакомо до боли. До души.
Лидия порой с грустной улыбкой смотрела, как её милый поэт идёт уединяться в комнатку, то с Женей Герцык, то с женой Волошина, которую он совратит и разобьёт сердце… и брак.
Вот она, соборность любви. Но почему же разрывается сердце?
Может.. душа создана для такой любви, но тело, тело то не пригодно для этого совершенно!
Лидия умерла трагически-нелепо, символично.
Она думала, что переболела в детстве скарлатиной и поехала ухаживать за больными детьми.
Что есть болезни? Осиротевшие, грустные тени животных Эдема, разбредшиеся по миру.
Они робко ласкаются к людям, стыдясь своей безобразности, причиняя им смерть и ад вдохновения.
Лидия лежала в постели и сумрачно бредила о детстве, любви и зверях.
К ней в постель лёг Вячеслав. Обнял её, перевернулся на спину и Лидия замерла у него на груди: сердце к сердцу, лицо к лицу, дыхание к дыханию..
Так Лидия умирала. Так влюблённые лежали всю ночь.
На заре Лидия умерла.. Когда друзья зашли в жутко затихшие сумерки спальни… кто-то вскрикнул: влюблённые не двигались, не дышали, словно бы слитые в одно целое: казалось, поэт умер вместе с возлюбленной музой своей.
Но вот, он открыл глаза, перевернулся на бок, нежно положив умершую возлюбленную рядом с собой, и встал с постели со счастливой улыбкой.
Последними словами Лидии, сказанные жарким шёпотом в уста Вячеслава, были: Христос родился!
Безумно? Прекрасно? Инфернально?
Так могли умирать.. звери в Эдеме.
Я не знаю почему, но ни один поэт не описал трагедию и тайну смерти животных в Эдеме, которые были ещё не совсем зверями, в своей светлой прозрачности и бесприютной человечности.
В этом смысле, Трагический зверинец, на свой лад шепчет миру, детству и взрослым людям, предавшим небесное, не меньше чем детство: Христос родился!
Христос ведь родился в хлеву.. среди зверей.
В некоторой мере, они были первыми апостолами.
Трагический зверинец состоит из 9 пронзительных рассказов о детстве.
Композиция книги — изумительна и похожа на апокриф Божественной комедии, вот только вместо Данте, маленькая девочка с символичным именем — Вера, а вместо Вергилия — звери.
Крылатые Вергилии, косматые Вергилии..
Беатриче в детстве — в аду.
Экзистенциальный вопрос: возможно ли полюбить на земле, не любя целиком?
Не любя солнце, деревья, милых зверей?
Можно ли любить человека, не замечая страдания животных или причиняя им боль?
Рассказы, в основном, безумно трагичные, но есть среди них и пронзительно-светлые, словно.. синеющий лес вдалеке на исходе ночи: покидая чистилище, Данте увидел именно такой синеющий лес, как предвестие рая.
Рассказы символично кончаются двумя рассказами — Чёрт (о котором Цветаева в разговоре с Вячеславом Ивановым воскликнула: чёрт… это же я, я!! Сама Марина, уже в эмиграции, напишет изумительный и таинственный очерк — Чёрт, из воспоминаний своего детства, в некоторой мере являющийся апокрифом известной главы Братьев Карамазовых, но вместо Ивана, общающегося с чёртом в сумерках комнаты — девочка, будущий поэт) и — Воля.
Девочка, спускаясь по кругам Ада, переживает не только кафкианские превращения, демонизм детской души, вбирая в себя боль животных и… причиняя им боль, себе боль и богу, бунтуя против бога и в этом бунте — отыскивая тропку к нему и любви ко всему живому. В некоторой смысле, это путь Савла, апостола Павла, который глумился над Христом, распинал его в сердце своём, но однажды, путешествуя в Сирию верхом на лошади, пред ним развергся свет и голос сказал: Савл, зачем ты гонишь меня?
Почему-то все художники мира фокусируются на упавшем с лошади Савле, но, на мой взгляд, было бы правильным и художественно безупречно, показать лик измученной лошади в этот миг, узревшей и принявшей Христа, раньше Савла.
Дрожит огонёк лампадки ночной, словно алый язычок, и одинокая, обиженная взрослыми, девочка, в ответ показывает ей, иконке, своей язычок, и тут же бросается в постель и плачет..
Боже, какие бездны страниц Достоевского полыхают в детской душе!
Девочка в Т.З. словно бы проходит весь путь женщины, её инфернальных и тёмных переулочков взросления, которые уже сами по себе — молитва неведомому богу, молитва теням от веточек на стене, звёздам, иконке в уголке и милой природе.
Девочка проходит путь всего человечества.
Инфернальная девочка в аду детства, со своей крылатой, косматой свитой зверей.
В том же вечернем разговоре на улочке, между Цветаевой и Ивановым, поэт сказал, посмотрев на проходящую мимо грустную женщину: в каждой несчастной встречной женщине, распят Христос..
Марине понравилась эта мысль.
Впрочем, так можно сказать о многом: и о страннике бесприютном, и об озябшей веточке на заре, о несчастных животных..
В этом смысле, Т.З. поразителен тем, что он говорит не об эмансипации женщины — это слишком узко, — а об эмансипации всей поруганной женственности в мире: души, красоты, любви.
Как поэт знает тайну того, что душой может быть всё, от сломленной веточки, до звезды, так и женщина знает, что любовью может быть — всё.
Последний рассказ сборника — Воля, говорит об этом же: об инфернальном и крылатом освобождении души, женственности, детства.
Особенно любопытны посвящения к рассказам.
У каждого рассказа есть посвящения тем или иным людям, кроме одного, экзистенциального.
Но об этом чуть позже.
Первый рассказ называется — Медвежата. Посвящён он Маргарите Сабашниковой, очаровательной художнице… жене Макса Волошина, любовнице мужа Лидии — Вячеслава Волошина, и… любовнице самой, Лидии.
Иванов фактически разрушил брак Маргариты, уведя её от очаровательного «медведя» — Макса Волошина, причинив ему боль, изрубив ему сердце.
В своём рассказе Лидии вспоминает пронзительный эпизод из своего детства, когда два её старших брата привезли с охоты, двух медвежат.
Косматые непоседы стали членами семьи; гуляли вместе с девочкой по тенистой аллее, дурачились у крыльца, словно дети в раю, подтыривали медовые пряники со стола..
Время шло. Крестьяне пугались зверей. Рос ропот.
И было решено отпустить зверят в лес (к слову, солипсическая трагедия сострадания и демонизм вмешательства человека в природу, ибо человек уже так далеко от природы, что словно противопоставил себя ей, а значит и себе — но с того берега природы, красоты, божественности: что делать с медвежатами осиротевшими из-за демонизма вмешательства человека? Замкнутый круг, похожий на современные политический и экологический, нравственный солипсизм, цугцванг, когда каждый следующий шаг, хуже предыдущего.
И если в случае медвежат понятно, что в то время у них было два пути — быть убитыми, или остаться вечными пленниками на цепи, то в сегодняшнем мире, человек вторгся в экосистему красоты и любви, разрушив её, и осиротевшие истины, чувства, подчинил, или убил, или убьёт… но не признается себе, что разрушил что-то божественное в мире, и будет разрушать до основания, чтобы не сознаваться себе в том — что он (или цивилизация) уже фактически на одном уровне с серийным убийцей. Что грустно, в случае с медвежатами, как-то сразу ясен пример того, что изначальная вина была на охотниках, вполне добродушных, со скуки убивших медведя и оставивших сиротами - медвежат. Реакция крестьян, изувечивших медведей подросших, понятна. Это уже отголоски Того греха убийства. Но в современном мире, когда речь не от медвежатах а о нечто более масштабном, эта трагедия почему-то размывается, и особенно первоначальная вина убийства.
Есть термин эко-терроризм, но почему-то нет термина, очертившего в этом плане глубинную и экзистенциальную проблему происхождения зла, когда грубо вторгаются и разрушают экологию истины и добра. Понятия такого нет, и терроризма словно бы и нет).
Совершенно ручные медвежата, словно косматые ангелы, соскучившись по людям, увидели крестьян, которые косили в поле.
Вышли к ним из тёмного леса на задних лапках, ласкаясь к ним нежным рёвом, человеческой походкой..
Женщины — в крик а мужики, косами изувечили несчастных медвежат.
Это было экзистенциальное переживание в детстве маленькой Лиды.
Знаете на что оно похоже, если опустить муку сознания.. предательства, превышающее детское сердечко?
Второе пришествие Христа.
Не буквально, разумеется. Это ведь может быть и пришествие.. любви, которую мы увечим, похлеще крестьян с косами.
Рассказ начинается со слов, обретающих новозаветную светлую ноту, задающую лейтмотив всему сборнику, посвящённого зверям: Братья мои…
И что с того, что дальше, эти слова продолжаются прозаично и мгновенно как бы развоплощаются и дичают «на свету»? — Братья мои вернулись с охоты..
Боже мой… Братья мои!
Похоже на вековую вину человека перед животными, попытку встать перед ними на колени и попросить у них прощение (перед кем там модно сейчас на западе становится на колени, по поводу и без, в припадке искреннего идиотизма?).
Любопытно, что у Макса Волошина есть дивный стих о святом Франциске Ассизском: монах идёт в паломничество, и обращается с улыбкой, к волку: брат мой волк!
И к речке: сестра моя речка!
Весь мир — храм и все в нём братья. Вот она, подлинная соборность любви.
К слову, Волошину посвящён не менее пронзительный рассказ — Волки.
Апостол Павел (тот самый Савл), писал, что «вся тварь стенает и мучается доныне».
Как по мне, эта строка, не менее, а быть может и более прекрасная и глубокая, чем известная мысль Паскаля о трепещущем мыслящем тростнике — человеке: эта строка… тайный и непризнанный брат этой строки.
Лидия, смутно предвосхищая поэтику Андрея Платонова ( у которой и в дрожащей былинке на ветру, полыхает обнажённый космос и сердце всего человечества, словно томится ожиданием освобождения этих зверей.
Освобождения Слова, томящегося в звезде, траве, зверях.
Голубая песня песней
Ладит с думою моей,
А дорога – неизвестней,
В этом мире я ничей.
Я родня траве и зверю
И сгорающей звезде,
Твоему дыханью верю
И вечерней высоте.
Я не мудрый, а влюбленный,
Не надеюсь, а молю.
Я теперь за все прощенный,
Я не знаю, а люблю.
Это отрывок из стиха Платонова, из его единственного стихотворного сборника — Голубая глубина.
В русской литературе, насколько я знаю, лишь в одной книге, до того, встречалось это дивное словосочетание: Трагический зверинец.
Для Лидии, как и для Платонова, душа человека — неприличное животное.
В том смысле, что душа словно обнажена и изранена и стыдится показаться «на свет».
В поэтике Лидии, как и Платонова, между животным и человеком, разрушена метафизическая граница в той же мере, в какой в книге Бытия разрушена грань между земным и небесным, ибо ангелы сходили к дочерям человеческим и восходили по мистической лестнице: стены замерли в прозрачном обмороке, намокнув красотой мира, и потолка нет, и лестницы любви и сострадания, словно лестницы в Хогвартсе в Гарри Поттере, блаженно перемещаются в воздухе, словно крылья неведомых ангелов, ворочающихся во сне.
По сути, животные, растения, звёзды томящиеся — это и есть человечество, челоВечность, утраченная нами, но смутно припоминаемая в этой удивительной книге, не менее таинственной и прекрасной, чем и «Демон» Лермонтова.
К слову, это ещё один фокус, для дивного прочтения Трагического зверинца: вместо падшего ангела, девочку, посещают.. таинственные звери.
Девочка Вера в книге Лидии (тут любопытно ещё и то, что Вера — это дочка Лидии от первого брака. После смерти Лидии, Иванов хотел связать свою жизнь с Маргаритой, женой Макса Волошина.. но, однажды ночью, ему приснилась Лидия, умершая, и пожелала… чтобы её милый супруг.. женился на её молоденькой дочери — Вере. Поэт это искренне и радостно исполнил… к недоумению всех, особенно.. Маргариты, буквально убив её этим), сама не ведая того, восходит и нисходит по этой мистической лестнице овидиевых метаморфоз: она то Кентавр, то царица, инфернальная девочка с кнутом, повелительница мальчиков и зверей, то.. затравленный зверёныш, с грешными желаниями, посверкивающий своим глазками и чеширским хвостиком, где-то в перепуганных сумерках сердца.
Лидия Зиновьева-Аннибал, Вячеслав Иванов, и Вера.
Это пронзительно описано в сцене травли волков, на которую взяли Верочку и барышень: растянули сети в лесу и стали загонять несчастных зверей…
Напоминает Колизей, где сытые и благородные вельможи, смотрели как христиан травили зверями, как люди и звери убивали друг друга.
Лидия изумительно соткала узор 4-го измерения, из экзистенциальной девочки, заблудившейся в этом лесу, словно это её травили собаками (помните пронзительную сцену из Карамазовых, когда маленького, раздетого до гола, мальчика, символизирующего Христа, затравили насмерть, собаками, на глазах у матери?), и мучительного стыда за этот мир и людей, у колен её милой и.. смертельно больной матери: её болезнь, тоже, своего рода охотник, бесы, загоняющие её душу и тело, подобно ребёнку, в сумерки леса — боли, утраты себя.
Образ материнства в книге - сквозной и трагически-небесный, в том смысле, что сама Природа-мать - больна.
Совершенно апокалиптический рассказ, если правильно его прочитать (Волки).
А вот пронзительный рассказ — Глухая Даша.
Он единственный, без посвящения.
Ещё пару месяцев назад, я бы и не понял почему.
Ну без посвящения, и ладно.
Но дело в том, что в Серебряном веке, была лишь одна всем известная и глухая, поэтесса, с эмили-дикинсовской юродинкой: Аделаида Герцык.
В молодости, она почти полностью потеряла слух после того, как на её руках умер её возлюбленный.
В рассказе Лидии, Даша (душа!), это несчастная девочка-зверок, крестьянка, у которой отца забодал бык и её взяли горничной в господский дом (тема Достоевского, где сердце в сердце борются дьявол и бог, у Лидии расширяется как зрачок в темноте: сердце-зрачок, и поле битвы уже не сердце, а вся природа, и уже не понятно, где человек, бог и дьявол: но границы 1, 2 и 3 нарушаются и смертям нет числа).
Есть наивные люди, которые искренне думают, что дети рождаются светлыми ангелами и только жестокий мир их портит.
Во времена Достоевского, и особенно сейчас, так думали и думают об обществе, мол, нужно ему дать сытость и довольство, и он будет сам собой добрым и демократичным.
Нет, не будет. Сердце покроется салом и будет всё та же жестокость, но утончённая, вплоть до сладострастия причинить её.. чужими руками, или изуверское равнодушие.
В космогонии Лидии, мир — изначально грешен и безумен, и в нём ничего не уцелело, и желание вне любви основать любое счастье, цивилизацию — обречены на катастрофу.
С чуткостью Достоевского, Лидия исследует тёмный, предрассветный мир детской души.
У каждого из нас в детстве была.. знакомая девочка, или мальчик, над которыми издевались сверстники.
Это была почти иррациональная ненависть, жутко отражающая почти овидиев ужас основы мира: отражающее тот ложный факт, что жертва — иррациональное существо, не совсем человек и не совсем животное (экзистенциально грустно, то, что это безумие детства используется и сейчас, но в кошмарных масштабах и значениях, на уровне государств… но это почему то не замечается. Всем сыто и хорошо, не их трогают, и ладно).
Этому иррациональному существу из детства, хотело причинить.. не то, боль, не то — душу, любовь.
И странно: сделаешь больно, за компанию, даже с ноткой странного сладострастия, ибо в детстве, боль и эрос ещё нежно слиты, и нарушить границы другого, войти в границы другого, в душу и плоть, это таинственно, почти как выход в открытый космос.
По сути, об этом пишет и Лидия, когда Верочка.. причиняет боль юродивой Даше: космос боли.
Да, сделаешь боль… а потом ночью не спишь и бог знает почему, плачешь, словно ангела с далёкой звезды изувечил.
И потом в садике, утром, в тайне от всех, стоишь на коленях у этого чумазого ангела, дурно пахнущего, и просишь прощения, целуя ему грязные ручки.
Ту девочку звали как и меня — Саша.
Есть католическая легенда о Юлиане Милостивом: к святому отшельнику, в пещере его, пришёл прокажённый, в струпьях, смердящий. Он озяб и просил согреть его.
И Юлиан, с энтузиазмом самоубийцы, пустил его в свою постель и обнял: лицо к лицу, дыхание к дыханию… так лежала умирающая Лидия на своём муже Иванове).
Для меня всегда эта легенда попахивала нравственной ложью, использованием прокажённого, как.. вещь, как загранпаспорт — в рай.
У Лидии же — подлинное христианство детства, у которого нужно поучиться и взрослым, и даже… святым.
Верочка, причинив боль душе Даши, впервые осознала, что она — Вера, грешна, она впервые словно увидела, что Даша — человек (изумительная нравственная оптика не то Толстого, не то Андрея Платонова, увидевшего в замученной былинке или животном — человека, космос замученный и немой, стенающий), как и она, и это так пронзительно описано, такой катарсис… что кажется, Верочка встретила какое-то существо с далёкой звезды, и она обняла его и поцеловала и захотела с ней жить, молиться и спать.
Забавно.. в детстве, надо мной взрослые и сверстники смеялись, когда я гладил переломленный цветок в траве, и со слезами в голосе говорил, что он тоже.. человек.
Почти об этом и у Лидии. Даже простая мошка в рассказе (рассказ — Мошка), возвестившая о чуде весны,замерцав на белоснежной скатерти стола за завтраком, была словно ангелом, возвестившем Благую весть (уже моя оптика прочтения рассказа, но думаю, не сильно отличающаяся от того, что хотела сказать Лидия).
И что же сделали с этим ангелом?
Гувернантка, безусловно, добрая, милая, наверное, верующая.. убила мошку на глазах у ребёнка, убила чудо весны, первый лучик весны.
Этот микрокосм апокалипсиса детского, в рассказе Лидии, потрясает.
У Достоевского в «Идиоте», описывается картина Гольбейна — Мёртвый Христос.
Она приводила в ужас Мышкина: ибо это Христос без Воскрешения. Он умер навсегда.
Так и в душе есть чувства.. поступки, воспоминания, в которых бог, словно бы умирает — навсегда.
У Лидии эти моменты схвачены гениально: в её рассказах, бог, душа, природа — умирают и воскресают множество раз, и каждый раз — навсегда.
Похоже на космогонию чудесного немецкого пантеиста 16 века — Якоба Бёме.
К слову, об изумительном пантеизме «Трагического зверинца», демонический пантеизм а-ля Перси Шелли, Лермонтов, Андрей Платонов.
Как там у Сартра? — у человека в душе дыра, размером с бога..
У Верочки, эта дыра ещё не полыхает в душе, но детство ранено уже навсегда чем-то незримым: какая-то рана в душе и грешных желаниях, кровоточит, зудит, и девочка сама… колупает эту ранку, увеличивая её, и… словно экзистенциальная Алиса, пропадает в ней, следуя за солнечным, раненым ею, зайчиком.
У Верочки есть тайна, страшная: она догадалась по безумному миру, что бога.. нет.
Но в отличии от Ивана Карамазова — бога нет, всё позволено, — она ощущает в мире просиявшую пустоту… для полёта, падения, и в этом падение, сладостная возможность претерпеть, вобрать в себя все формы существования, боль и красоту всего мира.
Ведь и сострадание, всё тоже падение — в души других.
Всё есть боль и всё красота.
Чудная диалектика детского сердечка Верочки:
если есть холод, есть мороз. Если есть святость — есть бог. Если есть тёмные желания в душе — есть.. чёрт.
А может ли чёрт, быть без бога? Может ли чёрт.. быть святым?
Лидия словно бы пишет иконки и жития замученных зверей…
Как там у милого Кириллова в «Бесах» ? — я всему молюсь!
У Верочки есть ещё одна тайна: она… любит девочек. Это её тёмное, бунтующее желание.если бога нет, и всё в мире — пустяк и нарочно, сон, почему бы.. не любить вопреки этому миру, где убивать зверей, есть зверей — это нормально (к слову, Лидия была вегетарианкой), а любить… нет?
Может ли любовь перевесить выдуманную, нарочную реальность без бога, и словно из бездны, взмолиться и ощутить бога — в душе?
Откуда это смятение космоса в душе ребёнка?
Сделать больно — себе, богу, зверю.. и потом раскаяние и рай, причащение красотой мира.
Цветаева писала в дневнике о своей маленькой дочке — Але:
куда пропадает её прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: ва-ва-ва, ва-ва-ва!
И дальше у Марины, не менее любопытная, инфернальная мысль:
Детское веселье, не звериное.
Душа у животного — подарок, от ребёнка (человека), я её требую, и когда не получаю — ненавижу ребёнка.
Жестокие мысли? Удивительно, но ребёнок в повести Лидии (да и не только) мыслит так же, по отношению к миру и себе: он требует душу и чудо, и причиняет боль, желая размыть границы между «я» и «ты», словно.. памятью сердца, желая пошевелить, подобно крылом, вон той веточкой на ветру, сердцем того, кого полюбил, печалью животного или даже — звездой: имей возможность, ребёнок причинил бы боль и звезде: от переизбытка красоты и тайны к ней.
Совершенно райский эпизод одного из рассказов, где Верочка, резвясь зверочком в диком поле, встречает таинственную девочку с лошадкой. Почти Амазонку.
Девочка не ела давно, и лошадка голодна. И Верочка ворует для неё хлеб.
И далее происходит что-то райское, христианство детства: причащение хлебом — девочек и животного: в храме природы — все равны!
И так хорошо всем, блаженно.. так и хочется упасть душою, счастьем беспричинным, в цветы — спиной души!
А там, в цветах, в этом нежном падении, таинственная девочка обнимает Верочку и нежно-нежно целует, не по детски, и Верочка ощущает этот матовый холодок тайны и запретного наслаждения на сердце, словно бы тоже медленно опавшего в цветы, запретным и спелым плодом.
Кажется, что этот сапфический эпизод детства (у кого его не было?), говорит о таинственной встрече Верочки с душой природы, благословившей юную душу, любить всех и всё в этом мире: мужчин и женщин, звёзды, деревья, милых зверей, ангелов…
В последнем рассказе — Воля, завершаются Овидиевы метаморфозы Верочки.
Она пережила ад: в одном эпизоде, словно бы медленно проявляется, как на фотографии, мираж страха Достоевского о баньке с пауками на Том свете.
Но Лидия перенесла этот ад — в детство (ах, кто из нас не прятался в детстве в жаркие сумерки Нарниева шкафа, выплакивая там свою боль и скрываясь от безумия мира? чуточку умирая там, для мира.. Однажды в детстве я спрятался в шкаф с постелью, странной одеждой, похожей на гардеробную ангелов, и.. потерял сознание от духоты и недостатка воздуха: спас меня мой милый кот, мяукая и пытаясь лапкой открыть дверь в Нарнию.
Мама ему помогла, и меня, полумёртвого, бледного, вынесли на свет.. из рая).
В детстве Верочки, коридор от спальни к кухне, был похож на тёмный долгий луч, как на картине Иеронима Босха о Том свете: он мерцал насекомыми.
Верочка боялась по нему ходить, наступать на них в сумерках вечных: шла на цыпочках сердцебиений. Была бы возможность — оторвалась бы от пола и полетела..
Она чуточку умирала, когда шла по нему..
Так вот, уже повзрослевшая Верочка, в конце книги, покидает ад. Но не просто: её превращения завершаются экзистенциально, не в баньке из романа Достоевского, населённой пауками, но в старой и богом забытой избушке, где произошёл локальный конец света.
Есть редкая и дивная икона святого Христофора. Она уникальна тем, что святой на ней изображён.. с головой животного.
Я к тому, что Верочка в конце книги словно бы превращается в инфернальную царицу, в душу природы, фактически — в крылатого чёрта, выносящего из ада и безумия мира, младенца, прижимая его к своей девичьей груди.
(к слову, тончайшая, как ариаднова рассветная нить, сквозная сапфическая тема в книге: в первом рассказе сборника, говорится как бы между прочим, о влюблённости Верочки в чудесную акушерку: сам сюжет, таким образом, становится как бы платоновскими муками родов — бессмертной души, пленной красоты мира: экзистенциальный феминизм).
Но экзистенциальное прочтение этого рассказа в том, что этот младенец, прижатый к груди Верочки — сирота: мать умерла при родах, в той жуткой, богом забытой избушке: умерла её подруга детства, фактически — она сама. Она могла быть на её месте.
У Андрея Платонова, в пронзительной пьесе «Дураки на периферии», из-за жестокости и равнодушия людей, умирает младенец-Христос. И это сродни приговору этому безумному «взрослому» миру.
А в Трагическом зверинце словно бы умирает Богоматерь.
И этот ребёночек, такой беззащитный у неё на груди, ничем не отличающийся от ранимых зверят, теперь с ней, с нами.. она несёт его в безумный мир. Давая этому миру, ещё один шанс.
Мы в ответе не только за тех, кого приручили, но и за беззащитную красоту мира, которая должна спасти мир.
