Сжигая дом дотла: горькая привлекательность литературы о расставаниях

Автор: Лесли Джеймисон

Когда мне было 22, я пыталась написать историю о расставании. Я сама только что пережила расставание. И да, мне было неловко писать об этом. Но мое сердце болело, и мне хотелось верить, что из этой боли можно извлечь что-то глубокое.

Писать о самом расставании было легко. Трудности начались в той части истории, где описывалась сама любовь, счастье до момента разрушения. Когда я попросила моего учителя по писательскому мастерству порекомендовать какую-нибудь литературу, которая вызывала бы чувство любовного блаженства, он предложил мне роман Скотта Спенсера «Анатомия любви» . Где, помимо любовного блаженства, я обнаружила отношения «с огоньком». Причем буквально: после расставания парень поджигает дом своей бывшей подруги.

Как оказалось, мой учитель был прав. Роман включал в себя восторженные описания ухаживаний, заканчивающихся великолепной капитуляцией, но оказалось, что даже поиск текста о радости любви неизбежно приведет меня к докладу о ее болезненных последствиях. По-видимому, любая лавстори – всегда рассказ о том, что любовь заканчивается или, по крайней мере, напряжена и омрачена предчувствием возможного конца. Расставания создают и поддерживают повествование намного легче, чем долговечная любовь, по множеству причин. И, в конце концов, сам разрыв – это тоже сюжет. У повествования нет отправной точки без конфликта. Перефразируя любимое изречение Толстого, «все счастливые отношения похожи друг на друга, каждые несчастливые отношения несчастливы по-своему» — и в обоих случаях это выражение одновременно и правдиво, и ограниченно. Счастье может быть столь же отчетливо описано, как и несчастье, а разбитые любовные отношения могут тесно сочетаться с хорошо знакомыми формулами: интрижки в командировках, кипящее отчуждение во время тихих обедов, бессонные ночи из-за маленьких детей или саморазвитие, оставляющее второго партнера далеко позади.

Но в обращении к сюжету о расставании есть исключительно срочная необходимость: он становится попыткой запечатлеть близкие отношения в момент их исчезновения, подобно фотографии волны за секунду до того, как она устремляется обратно в море. Это порыв сохранить рождается из страстного желания сберечь то, что иначе будет безвозвратно потеряно. «Почему длиться лучше, чем сгореть?» — спрашивает Ролан Барт в «Фрагментах любовной речи» . И создание искусства об (или даже из) обугленном трупе любви – это способ дать горению возможность длиться, даровать ему красноречивое бессмертие.

В мой личный канон расставаний входят классические произведения, как «Анна Каренина» Льва Толстого , «Конец одного романа» Грэма Грина , «Путешествие во тьме» Джин Рис (хотя, на самом деле, любой ее роман может считаться) и, конечно, «Антуанетта» — который, возможно, не столько о расставании, сколько о женщине, которая насильно заключена в тюрьму своей сердечной боли, так что решает сжечь дом дотла (появляется тема), чтобы таким образом выразить свою ярость и потребовать свободы. В новелле Элис Манро «Удача Симона» героиня, которую мужчина бросил после нескольких недель свиданий, начинает проверять газетные некрологи в поисках его имени, не в силах поверить, что он мог так быстро разлюбить ее. И ее ход мыслей отражает что-то одновременно абсурдное и искреннее в этих глубинах негодования и наигранной скорби, которые может породить вполне обычное расставание.

Роман Ричарда Йейтса «Дорога перемен» (1961 год) рассказывает о распадающемся браке Фрэнка и Эйприл Уилер, которые живут в губительном для души пригороде Коннектикута, мечтая переехать в Париж. Хотя роман довольно мрачен в своем изображении провинциального конформизма и семейной отчужденности, изображая растущую дистанцию между двумя людьми, он находит в этом болезненную многогранную правду о расстояниях между всеми нами. Роман «Световые годы» Джеймса Солтера представляет собой замедленное описание брака и его распада в течение более 20 лет, следующее через удовольствие и отчуждение вместе с героями – Недрой и Вири. Роман исследует основополагающую непрозрачность других людей, называя сознание другого человека «таинственным, как лес» — что-то такое, что постигаемо на расстоянии, а вблизи ошеломительно распадается на свет и тень. Это мучительный роман, но он содержит прекрасные детали. Например, яблоки и ножи для пикника с деревянными ручками, на которых остались пятнышки от солнца. Это изображение удовольствия до того момента, когда брак стал портиться, настаивающее на том, что счастье останется заложенной в истории истиной, даже если в конечном счете оно уступит место потере. В жизни мы рассказываем истории наших расставаний не потому, что эти истории причиняют боль, но потому, что хотим сказать: эта любовь была, и часть ее все еще жива.

Желание думать, говорить или писать о разрушенных отношениях постоянно сопровождает стыд: стыд остановиться, задержаться в этих воспоминаниях, стыд солипсизма. Мы боимся, что тратить так много времени на прошлое — бесполезно и является признаком слабости, что это сужает или блокирует существование всего остального мира. В стихотворении Эдны Сент-Винсент Миллей «Пока не догорела сигарета» главная героиня разрешает себе вспышку ностальгии продолжительностью только в одну сигарету («я позволю своей памяти вызвать / твой образ»), как будто ей необходимо рационально обосновать возможность такого запретного удовольствия. В своем стихотворении «Стеклянное эссе» Энн Карсон находит нужные слова не только для передачи чувства опустошения после расставания, но и для чувства стыда за то, что она ощущает себя настолько опустошенной. Основой стихотворения стало окончание пятилетних отношений: «”Это недостаточно круто”, — / Сказал он о пяти годах нашей любви. / Я почувствовала, сердце в груди разорвалось на две части / разлетевшиеся в разные стороны…» Впоследствии мать героини становится рупором идеи, что кто-то вообще мог прожить вместе так долго: «”Ты слишком много помнишь, — / сказала мне недавно мама. / — Зачем хранишь всё это?” И я ответила: / “Куда могу я это положить?”»

Литературные произведения о разрушенных отношениях не только стараются «хранить всё это», переписывая или придумывая заново истории о потерянной или остывшей любви. Они в первую очередь пытаются ответить на вопрос, почему стоит «хранить всё это». Это одна из величайших расплат в основе литературы как таковой: можем ли мы извлечь суть из того, что причиняет нам боль? А когда эта попытка граничит с эгоистичным заблуждением или наталкивается на свои собственные пределы? Рэндалл Джаррелл удачно определил скептическое отношение в своем стихотворении «90 градусов северной широты»: «Из тьмы приходит боль, / что мудростью зовём мы. Но это – боль».

И несмотря ни на что, мы продолжаем искать эту мудрость. В своем стихотворении «Евридика» Оушен Выонг так описывает это болезненное озарение: «вопреки гравитации / наши коленные чашечки нужны для того, чтоб показать нам небо». Нигде мы так целенаправленно или безнадежно не ищем небеса, как мы ищем их в историях о потерянной любви. В «Стеклянном эссе» Карсон не столько драматизирует процесс восстановления после мучительного разрыва, сколько документирует надрывный хаос попыток найти в нем смысл – или скорее борется с предположением, что в этом вообще есть хоть какой-то смысл. Вероятно, ее коленные чашечки сломаны, потому что она потеряла всякую уверенность, под каким небом она живет: «Днями и месяцами после ухода Лоу / Я чувствовала, будто бы от моей жизни оторвали небо».

Тем не менее, Карсон предполагает, что расставание может обострить и даже расширить ваш взгляд, а вовсе не сузить его, опровергая предположение, что разбитое сердце неизбежно заставляет погружаться в себя и думать только о себе. Хотя мать героини всегда закрывает шторы в своей спальне, сама героиня отмечает: «Свои же я открываю как можно шире. / Мне нравится видеть всё».

Резонансное качество пристального внимания – одна из определяющих черт сборника Мэгги Нельсон «Васильки» — культовой классики, которая одновременно и «история расставания» и нет, потому что сам текст противоречит обеим частям этого понятия. Это не традиционно структурированная «история» (вместо этого книга составлена из последовательности пронумерованных фрагментов размышлений, называемых «суждениями»), и она не касается исключительно «расставания». Сама выбранная форма – это характеристика разбитого сердца: жизнь никогда не бывает чем-то одним. Всякий раз, когда наши сердца разбиты, в то же время происходит тысяча других вещей, как в нашей жизни, так и за ее пределами.

По большей части «Васильки» являются одержимым исследованием синего цвета: сборник сплетает воедино дискуссию о различных теориях зрения (некоторые древние «считали, что наши глаза испускают некую субстанцию, которая освещает или ”чувствует” то, что мы видим»); синие картины Ива Кляйна («как будто синий цвет с них пышет с таким жаром, что может прикоснуться и, может быть, даже обжечь мои глаза»), усыпанные синими вещами гнезда атласных шалашников («когда я вижу фото этих синих гнезд, то чувствую такое восхищение, что интересно, могла ли при рождении я перепутать биологический вид?») Рассказчица часто возвращается к своей тоске по «принцу синевы», к их свиданию в отеле «Челси», к его голубым глазам, бледно-синей рубашке. И хотя она создает красивое синее гнездо из своей печали, она не желает пребывать в нем вечно. «Я не хочу тосковать по голубым вещам», — говорит она. «И прежде всего я хочу перестать скучать по тебе». В этом и других смыслах прогулки в книге – это не отвлечение от темы, они и есть тема. Уделяя внимание множеству вещей одновременно, эти тезисы одновременно вызывают чувство одержимости одной идеей (всё синее!) и многообразия (так много всего вокруг!). Шторы в спальне открыты.

Это формальное рассмотрение одновременности меняет трагическую ценность картины Брейгеля «Икар»: юноша падает с небес в то время, как все остальные продолжают ходить на рынок. Пожалуй, есть нечто обнадеживающее в этой одновременности, в самом факте, что мир продолжает существовать за пределами твоего разбитого сердца – и, возможно, именно разбитое сердце дает тебе возможность увидеть все под другим углом. Рассказчица признает те времена, когда эмоции стали восприниматься как отпущение грехов. «Я плакала, пока я этим не состарила себя», — говорит она. «Осознавая этот декадентский ритуал, не понимала, как остановиться». Литература о расставаниях признает, что есть такая боль, которую невозможно «куда-то положить», и в то же время становится горным уступом, где страдание может на время утихнуть – не только для персонажей или даже их автора, но и для читателей, которые приходят к этим историям и находят в них эхо своей собственной боли.

Это сродни чувству утешения, которые посетители находят в Музее разводов в Загребе (Хорватия). Люди приносят в музей предметы, свидетельствующие о потерянной любви: тостер, топор, детская машина, модем ручной работы. Музей собрал все эти артефакты в конкретное олицетворение нашей жажды историй о расставаниях, нашего страстного желания увековечить свой собственный опыт и столкнуться с чужим, чтобы через этот акт встречи, возможно, стать менее одиноким в своей печали. (Охранникам музея часто приходится утешать плачущих посетителей.) Утешение, которое мы находим в обмене опытом, — это обратная сторона стыда, возникающего из ощущения тривиальности. Героиня «Стеклянного эссе» восклицает: «Так больно было, что я думала, умру», а затем иронически прерывает себя: «И в этом чувстве нет ничего необычного». «Обычность» чувства может вызывать смущение, но также может и утешать. Можно почувствовать себя лучше, услышав о чьем-то ужасном расставании, когда вы находитесь в эпицентре своего собственного; не обязательно из чувства злорадства, а потому, что это позволяет вам прожить свое чувство.

Ким Аддоницио начинает свое стихотворение «Женщине, которая безудержно плачет в соседней кабинке», обращаясь к незнакомке: «Если ты когда-нибудь просыпалась в платье в 4 часа утра / сдвигая ноги перед мужчиной, которого ты любила, и раздвигая / их для того, кого нет…», и заканчивает обещанием, что есть и другая сторона: «Если ты думаешь, что ничто и / никто не сможет, / послушай: я люблю тебя. Радость грядет». Возможно, это единственный способ, которым мы можем оценивать литературу о расставаниях и то, что она делает для нас. Это способ разговаривать сквозь туалетные перегородки с незнакомцами, которых мы могли никогда не встретить.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ