Другой Т.С. Элиот

Автор: Эдвард Мендельсон (Edward Mendelson)
Т.С. Элиот в 1956. Фото Сесила Битона

1.

Большую часть двадцатого столетия высказывания Томаса Стернза Элиота носили характер повелений свыше. «В 17 веке», - писал он, - «воцарилось расстройство чувственности, от которого мы так никогда и не излечились». Вполне вероятно, что никакого распада разума и чувств так и не произошло, но компетентные историки писали о нем как о таком же свершившемся факте, как и промышленная революция. Элиот писал, что «поэзия – это не освобождение эмоций, но бегство от эмоций; это не выражение личности, но бегство от личности». Два поколения критиков шли у него на поводу, исключив из поэтического канона Шелли, которого Элиот осуждал за недостаточную объективность.

Проза Элиота берет свое рациональное и суровое начало в глубине и мощи его поэзии. Его длинные стихотворения «Бесплодная земля» (1922) и «Четыре квартета» (1943), как и многие короткие, пробудили синтетическое видение общественных и личных неурядиц: эмоциональных и сексуальных неудач отдельных лиц и хаотичного состояния современной ему Европы. Индивидуумы и народы жаждали животворящих вод и преображающих заповедей, которые «сказал гром» в «Бесплодной земле». Ни один другой современный писатель не имел сил, чтобы изобразить, одновременно и резко, болезни внутреннего и внешнего мира.

Когда Элиот умер в 1965 году, бóльшая часть его авторитета умерла вместе с ним. Литературоведы и представители прессы сошлись во мнении, что он хотел лечить общественные недуги путем навязывания авторитарных порядков; что, как WASP (белый протестант англосаксонского происхождения) из старой семьи с Восточного побережья, он считал евреев и другие национальные меньшинства второсортными по сравнению с высокой культурой, которую он воплощал; что он испытывал отвращение к женщинам и сексу. Его противники писали целые книги, излагая аргументы против него, в то время как его защитники в своих книгах эти аргументы опровергали.

Биография Роберта Кроуфорда «Молодой Элиот» (Robert Crawford “Young Eliot”, 2015) и «Стихотворения Т.С. Элиота» под редакцией Кристофера Рикса и Джима МакКью (“The Poems of T.S. Eliot” edited by Christopher Ricks and Jim McCue, 2015) позволяют как никогда глубоко заглянуть во внутренний мир Элиота, увидеть его устройство и многогранность под иным углом и осознать, что противники и защитники обсуждали те воззрения, которые сам Элиот ненавидел в себе, и те верования, которые его творчество одновременно выражает и осуждает.

2.

Первые шестнадцать лет жизни Элиота, начиная с его рождения в Сент-Луисе в 1888 году и заканчивая его учебой в школе Академия Милтон около Бостона перед поступлением в Гарвард, практически не задокументированы. Сохранились лишь два письма и несколько номеров рукописного семейного журнала, которым Элиот начал заниматься в возрасте 11 лет. Убедительнее многих ранних биографий «Молодой Элиот» восполняет пробелы, идентифицируя книги и события из детства по стихам. Разрушительный циклон, пронесшийся над Сент-Луисом в 1896, оставил после себя апокалиптический образ, предвосхитивший «влажный шквал/Приносит дождь» из «Бесплодной земли».

Другие фразы из этого стихотворения уходят корнями в то, что Элиот читал в средней школе: так «речной саван» Джемса Рассела Лоуэлла (1819-1891) превратился в «речной шатер». В зрелости Элиот завевал свою репутацию не в последнюю очередь благодаря поражающем воображению разнообразию цитат в «Бесплодной земле». Кроуфорд отмечает, что многие из этих цитат происходят из обязательной по школьной программе антологии Фрэнсиса Палгрева (1824-1897) «Золотая сокровищница английский песен» (1861).
Голос в «Бесплодной земле» приветствует на лондонских улицах некого Стетсона, словно узнав его по шляпе. Кроуфорд объясняет, что мать Элиота состояла в дамском клубе, возглавляемом миссис Стетсон. Элиот печатал стихотворение под псевдонимом Гус Крутцш, также это имя появлялось в одном из ранних черновиков к «Бесплодной земле»; одноклассника Элиота по сент-луисской школе звали Август Р. Крутцш.
Кроуфорд исследует двойственное отношение Элиота к его известной англо-американской семье, из которой также происходил Чарльз Уильям Элиот, президент Гарварда, который впоследствии убеждал писателя занять там преподавательский пост. Элиот гордился своими манерами и социальным положением, но чувствовал отчужденность по отношению к искренней набожности своих родителей, характерной для 19 века. Он ностальгировал по своим английским корням; «расстройство чувственности» как отмечали некоторые читатели, совпадало с добровольным изгнанием предков Элиота из Англии в Америку. Но также всю жизнь он ощущал «тоску по грязи», начавшуюся с историй о бродягах в его семейном журнале и продолжившуюся в полном ужаса очаровании жестоким миром ирландских боксеров и барменов Бостона в его «Суини» цикле, а также средой крутых ребят, нашедшей отражение в незаконченной пьесе «Суини-агонист».

Кроуфорд отмечает, что Элиот был грациозным танцором и отличным моряком, но стеснялся своих огромных ушей и врожденной грыжи, из-за которой носил бандаж. Он спрашивал себя в «Пепельной среде» (1930): «Зачем расправлять орлу одряхлевшие крылья?» (В то время ему было 40 лет). Дети его друга «прозвали Элиота «Орлом» за его длинный нос». В своем творчестве Элиот был склонен изображать человеческое тело не как единое целое, а как набор отдельных частей. Из «Прелюдий» (1917): «руки тысяч пар», «на желтых пятках желтые мозоли», «в коротких пальцах», «глазами он озирает пошлую банальность». Из «Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока» (1917): «к стене приколот шпильками тех глаз», «руки: на обнаженной белизне – браслеты». Из «Бесплодной земли» (1922): «идут, преграды не встречая, руки», «в Мурейте ноги мои, и у ног – сердце». Даже его образ примитивного бессознательного в «Пруфроке» - «Родиться бы с корявыми клешнями/И драпать ото всех по дну морскому» - был воплощением частей тела, а не чем-то цельным, как, например, каштановое дерево У.Б. Йейтса, которое не распадется на «лист, цветок и ствол». И в «Бесплодной земле» образ желаемого эротического удовлетворения стал еще одним коллажем из частей тела: «Сердце могло бы ответить радостно и послушно забиться, сильным рукам покорившись».
Молодой Элиот скрывал свои тревоги о физических недостатках под бесстыжим пылом своих комических (или псевдо-комических) виршей о короле Боло и его королеве, которые он сначала отправлял развязным однокурсникам, а затем таким знатокам грязной похабщины, как Эзра Паунд. Кроуфор с уважением пишет о поэзии и критической прозе Элиота, но дистанцируется всякий раз, когда встречает «намек на мизогинию или гомофобию», словно чтобы убедить строгих читателей, что он разделяет их чувство моральной необходимости ругать мертвых людей.

В Гарварде Элиот бездельничал весь первый курс и даже был переведен на испытательный срок в связи с неуспеваемостью. Он всерьез начал учиться, лишь когда дело дошло до древней и современной философии и языков. Вскоре после выпуска он написал двустрофное стихотворение «Тишина», которое никогда не публиковал, о «долгожданном» опыте, переполнившем его сознание. Вторая строфа гласит:
Это решающий час,
Когда жизни нашли оправдание.
Моря опыта,
Что были так широки и глубоки,
Так бурны и дыбисты,
Внезапно утихли.
Говори ты, что хочешь,
Но тишина эта пугает меня.
За ней нет ничего.
Кроуфорд предполагает, что стихотворение было вдохновлено попаданием Элиота в больницу из-за краснухи и описывает его, как произведение, «отмечающее эмоциональное расстройство» на почве чего-то «ужасного». Но в стихотворении есть момент религиозного трепета, ужасающего видения покоя, который превосходит понимание. Элиот возвращается к этому в минуты визионерства в «Бесплодной земле»:
ничего не видел – был
Ни жив не мертв, не ведал ничего.
Глядел я в сердце света, в тишину…
и в «Четырех квартетах»:
И лотос вздымался тихо-тихо,
И поверхность воды блистала, вобрав сердцевину света…
У.Х. Оден (1907-1973), делая предположения на основе поэзии, рассказывал друзьям, что у Элиота были мистические видения, о которых он никогда не рассказывал. (Оден добавлял, что у Йейтса не было ни одного видения, но он говорил о них постоянно). Между 1911 и 1914 годами, когда Элиот заканчивал факультет философии в Гарварде, он читал много буддистских и индуистских писаний. Эти религии были куда более трансцендентными и визионерскими, чем унитаризм его родителей, и сосредотачивались на загробном мире.

Сочувственно описывает Кроуфорд неудавшуюся любовь Элиота к его сверстнице из Бостона Эмили Хейл, «умной, ранимой, воспитанной в жестких рамках приличий». Элиот был опустошен, после того как объяснился с ней и не получил ни малейшей надежды, хотя на самом деле Эмили была тайно влюблена в него и сохранила это чувство до конца жизни. Кажется, именно к ней обращается Элиот, тоже тайно, в строчках «Бесплодной земли»: «Друг мой, кровь сотрясает сердце мое/Ужасную дерзость соблазна минутного…». В комментариях к новому изданию стихотворений Элиота можно найти исправление на французском с «Mon ami» на «Mon amie», при этом образующая женский род «е» трижды подчеркнута.
Элиот уехал из Америки в Англию в 1914 году, игнорируя мольбы о возвращении, исходившие от его семьи и факультета философии Гарварда. В 1915 году, в состоянии эротического отчаяния и по-видимому девственности, он под влиянием импульса женится на кокетливой и невротичной Вивьен Хейвуд. Брак этот был запутанным, сексуально неудовлетворяющем (по словам Кроуфорда) и жалким для обоих, регулярно переживавших физические и психологические кризы. Элиот, казалось, страдал от периодической импотенции; Вивьен завела роман с Бертраном Расселом. Кульминация последовала в 1921 году в виде нервного срыва у Элиота. В конце «Бесплодной земли» он спрашивает: «Смогу ли в порядок владенья свои привести?» Следующие несколько десятилетий Элиот потратит на то, чтобы выяснить – в «Четырех квартетах», «Идее христианского общества» (1939) и «Записках об определении культуры» (1948) – что же это за порядок.

3.

Вскоре после Мюнхенского соглашения 1938 года, когда Великобритания и Франция уступили территориальным притязаниям Гитлера в Центральной Европе, Элиот писал в «Идее христианского общества»: «Я верю, что должно быть очень много людей, которые, также, как и я, были глубоко потрясены событиями сентября 1938, и не скоро смогут оправиться от них; людей, которые в этом месяце ясно осознали масштабы бедствия… Новым и неожиданным стало чувство унижения, потребовавшее акт личного раскаяния, смирения, сожаления и исправления. То, что случилось, затрагивает всех, ответственен каждый».

Он оплакивал цивилизацию, которая дала ему так много в его молодые годы и в которой он стал литературной звездой: «Это не было… критикой правительства, но сомнением в ценности цивилизации. Мы не можем соотнести наши убеждения; у нас нет идей, которые мы могли бы противопоставить враждебным идеям. Было ли наше общество, столь уверенное в своем превосходстве, незыблемых моральных устоях и неотъемлемости своих территорий, чем-то большим, нежели кучей банков, страховых компаний и предприятий, и имело ли оно ценности более высокие, чем сложные проценты и обслуживание дивидендов?»
Это слова не сторонника фашизма. Элиота ошибочно принимают за такового, потому что он публично усомнился в ценности демократии, но его сомнения были основаны на неспособности демократического общества дать моральный и интеллектуальный отпор обожествлению диктаторов: «Термин «демократия», как я уже много раз говорил, не достаточно содержателен, чтобы выстоять против сил, которые вы [читатели] ненавидите – он легко может быть ими извращен. Если вы не поклоняетесь Богу (а Он – ревнивый бог), то поклоняйтесь Гитлеру или Сталину».

В мире практической политики выбор между богом и диктаторами очевиден, но Элиот думал, как и всегда в своих политических работах, о противостоянии душ благословенных и душ проклятых из «Божественной комедии» Данте, перед которыми был столь же очевидный выбор между восхождением в Рай через Чистилище и спуском в Ад.

Какие бы недостатки он не находил в демократии, Элиот никогда не воображал, что любая традиционная иерархическая политическая система знает лучше, как «обрести Господа». «Идентифицировать любую форму правления с христианством», - писал он, - «было бы опасной ошибкой, ибо мы бы смешали вечное с преходящим, абсолютное с условным». Несколькими годами ранее Элиот говорил Бертрану Расселу, что хочет написать о «Власти и Священстве», о некой форме религиозного правления, которое бы не основывалось на дискредитировавших себя политических системах. «Есть нечто во Власти в ее исторических проявлениях, что нужно упрочить, не упрочивая при этом никакие религиозные и политические организации, ставшие невозможными». В своем эссе он писал: «Идеи власти, иерархии, дисциплины и порядка, неверно применяемые в мирской жизни, могут привести нас к ошибкам абсолютизма или невозможной теократии».
Недоброжелатели Элиота цитируют его хвалу Шарлю Маррасу, чье движение «Аксьон Франсез» («Французское действие») было монархическим, националистическим и жестко антисемитским. Кроуфорд приводит обращение Элиота к Моррасу как к «дорогому мэтру»; но спустя 200 страниц он цитирует предупреждение Элиота английским читателям о «неумеренном и фанатичном духе» Морраса в его стремлении защитить французскую культуру от иностранного влияния.

Кроуфорд никак не комментирует это противоречие, но его решение может быть найдено в учебном плане Элиота, по которому он преподавал современную французскую литературу на курсах для взрослых. Под именами Морраса и его раннего союзника Пьера Лассера в плане есть краткое пояснение: «Их реакция на демократию была в целом разумной, но отмечена чрезмерным насилием и нетерпимостью». Элиот четко различал, с одной стороны, недостатки и слабости демократии, а с другой, «чрезмерное насилие» и «фанатичный дух» тех политических движений, что хотели ее свергнуть. Элиот практически ничего не говорил о демократических ценностях равенства и прав, поскольку считал, что истинное равенство достижимо лишь в обществе, построенном на убеждении, что каждая душа равна перед Господом, а права индивидуумов осуществимы лишь в обществе таком, как Рай Данте, где каждый может сказать, свободно и благодарно, «в Его воле наш покой».
Т. С. Элиот; рисунок Дэвида Левина

Элиот осторожно использовал свои аристократические манеры для карьерного продвижения, но в своих стихах он продолжал настаивать, что его социальное превосходство не приблизило его к Абсолюту, в котором, после своего обращения в англиканство в 1927 году, он пытался обрести Господа. Глава «Бесплодной земли», названная «Игра в шахматы», рисует перед нами картину эмоционально стерильного аристократического брака между невротичной Вивьен и молчаливым Элиотом в дорогой обстановке гостиной; затем следует монолог в пабе о распадающемся союзе простонародной пары Альберт и Лил. Суть в том, что оба брака одинаково эмоционально бесплодны, а общественное положение и дворянская утонченность, столь ценимые Элиотом в самом себе, оказались тщетными в борьбе против духовного падения.

Точно так же стихотворение, которое читается всеми как выражение антисемитского презрения, «Бурбанк с «Бедекером», Бляйштейен с сигарой», это отповедь Элиота своей собственной фарисейской фантазии, что образованный WASP ближе к богу, чем карикатурный образ еврея. Курящий сигару Бляйштейн ничто иное как скопление частей тела и культур: «На четвереньках, обезьяной/Аж из Чикаго он приполз/Еврей-купец венецианный». Но Бурбанк – автопортрет Элиота – ничем не лучше: все свои культурные познания он черпает из путеводителя «Бедекер» (в своем «Бедекере» Элиот писал заметки); он проявляет сексуальное бессилие («Бурбанк отнюдь не Геркулес»), когда его соблазняет Дева Роскошь (образ Вивьен) с ее «перстами, закованными в перстни»; он низводится до пассивной эстетической ностальгии о «мире в руинах».
Та степень, до которой писатель разделял предрассудки своей семьи, своего класса и своей культуры, расскажет нам о нем гораздо меньше, чем степень его стыда по поводу этих предрассудков. Элиот не просто стыдился, он был готов покаяться. Его стихи – это туманные признания о взглядах, которые, как он знал, он должен был отвергнуть, хотя он также знал, что, говоря словами Монтеня, «мы не можем избавиться от того, что осуждаем». Это объясняет, почему он продолжал переиздавать «Бурбанка» и «Геронтиона», - еще один автопортрет в образе духовного неудачника, воображающего себя выше еврея, - несмотря на возражения читателей и критиков. Он не желал отказаться от произведений, которые были покаянными признаниями, лишь потому, что другим людям не нравились эти признания.

Примерно в 1951 году в Лондоне состоялось чтение, на котором присутствовали Элиот и другие поэты. Один из писателей, Эмануил Литвинов, продекламировал стихотворение, обвиняющее Элиота в антисемитизме: «Меня не примут в ваш приход,/Мой родственник Бляйштейн». Другие поэты подняли крик в защиту Элиота. Тем временем, один из присутствовавших вспоминает: «Элиот наклонился вперед, зажав голову в руках, и бормотал снова и снова: «Это хорошее стихотворение, это хорошее стихотворение».

Раздраженная фраза против евреев в книге лекций «После странных богов» впоследствии стала печально известной и не несла в себе никакого раскаяния. Элиот воображал, каким могло бы быть традиционное общество, и, как всегда в своих политических рассуждениях, не делал практических предложений. «Серьезные трудности» ожидали любую попытку возобновить или установить традицию: «В настоящее время не имеет значения, практичны ли предлагаемые меры; важно, хороша ли цель». Его воображаемое традиционное общество было бы объединено таким образом, каким невозможно объединить общества реальные, с «однообразием расы и фундаментальным равенством». Важно, по его словам, «единство религиозного воспитания; раса и религия сделают большое количество свободомыслящих евреев нежеланным».

Элиот писал «После странных богов» для серии лекций в Америке в мае 1933 года. Позднее он говорил Исайе Берлину, что никогда не напечатал бы предложение о свободомыслящих евреях, если бы «знал, что произойдет, уже начало происходить, в Германии… Я до сих пор не понимаю, откуда в предложении появилось слово «раса», поскольку я сосредоточился на слове «свободомыслящие». И вновь рассуждая чисто теоретически о воображаемой параллельной вселенной, сформированной лишь традицией и теологией, он писал Берлину: «Теоретически, единственное верное решение состоит в том, чтобы все евреи стали католическими христианами [то есть, членами вселенской церкви. не обязательно Римской]. Проблема в том, что это должно было случиться давным-давно; частично по причине узости мышления вашего народа, частично [примечание Элиота» «Главным образом по этой причине»] по причине неправильного поведения так называемых христиан, этого не случилось».

Когда «После странных богов» вышло в 1934, Оден, чьи политические воззрения всегда были практическими, а не воображаемыми, писал Элиоту: «Некоторые общие места шокировали меня, потому что, если они будут применены на практике, а все к этому, видимо, идет, они послужат возникновению мира, в котором ни я ни вы не захотим жить». Уже в 1940, за год до того, как книга стала предметом полемики, Элиот признавался другу, что была «несусветная чушь», написанная во избежание банкротства. Он никогда не переиздавал книгу, ни полностью, ни частично.

Кроуфорд приводит письмо, написанное поэту его матерью, Шарлоттой Элиот: «Это очень плохо, но я испытываю инстинктивную антипатию к евреям, также, как и к некоторым животным». Вероятно, Кроуфорд делает вывод, что «антисемитизм был предрассудком, о котором Элиоты не говорили, но который все они разделяли». Однако, именно простое утверждение Шарлотты, что «это очень плохо», было скрытой темой произведений Элиота, в которых он одновременно презирал евреев и признавал свое собственное духовное поражение.

В 1934 году Элиот расстался с Вивьен. Ее психика становилась все более неустойчивой, и в 1938 ее брат отправил ее в лечебницу, где она и умерла в 1947. (Несмотря на слухи Элиот к ее заключению отношения не имел). После развода Элиот продолжил свою обычную рабочую жизнь в качестве директора издательства «Фабер и Фабер», в частной же жизни он ударился в аскетизм кающегося грешника. Каждое утро в 6.30 он вставал на колени на каменный пол в местной церкви. В квартире, которую он снимал на пару со своим другом-библиофилом Джоном Хейвордом, Хейворд занимал ярко раскрашенные передние комнаты. а Элиот – темные задние. Его спальня освещалась одной единственной лампочкой, над его кроватью висело распятье из черного дерева.

Чувство сопричастности Элиота с неудачами цивилизации происходило из того же глубокого источника, который давал ему уникальное видение личных и общественных неурядиц в «Бесплодной земле». В основе его мыслей и чувств лежало убеждение, что он, как и общество, в котором он жил, не смог стать тем, чем должен был стать, чем-то связным и целым; что со всем его авторитетом и со всей его славой ему не хватало единой личности. Точно также, как цивилизация казалась ему «кучей банков, страховых компаний и предприятий», он казался самому себе – как он сам сказал о себе в стихотворении на французском – «прелюбодейной смесью всего». Его тело было набором отдельных органов, его разум был смесью культур, эр, классов и языков, «фрагментов, которые я установил на своих руинах». В «Четырех квартетах» он встречает душу в своей современной версии Чистилища Данте; эта душа не индивидуальна как у Данте, но фигура «многих в одном», которые «сливались в призраке, таком знакомом». В «Геронтионе» он спрашивал: «После знанья такого какое прощенье?» Без личности, которую можно простить, Элиот не представлял себе прощения.

Все фрагментарные личности, его собственная и других – отчаянно нуждались в очистительном огне, который бы сплавил их в единое целое. Последний взгляд Данте на Арно Даниэля в Чистилище снова возникает в «Бесплодной земле»: «Poi s’ascose nel foco che gli affina» - «И скрылся там, где скверну жжет пучина». В «После странных богов» Элиот писал: «Именно в моменты нравственной и духовной борьбы, основанной на духовных предписаниях, мужчины и женщины становятся реальными. Если вы положите конец этой борьбе, предадитесь терпимости, доброжелательности, безобидности и перераспределению потребительской способности, совместив их со стремлением со стороны элиты к искусству, вы сможете ожидать, что люди станут нереальными».

4.

В «Традиции и индивидуальном таланте» Элиот писал, что «чем совершеннее становится художник, тем дальше друг от друга в нем человек, который страдает, и разум, который творит». В том же сочинении он писал, что у поэта должно быть «чувство, что вся европейская литература, начиная с Гомера и заканчивая литературой его страны, существует одновременно и создает одновременный порядок».
Биография Роберта Кроуфорда воздает почести Элиоту, который страдал от того, что был неотделим от творящего разума, несмотря на самоотрицание. Кристофер Рикс и Джим МакКью в своих удивительно обширных комментариях к англо- и франкоязычной поэзии Элиота воздают ему почести за то, что он выдел всю европейскую литературу одновременно.

«Стихотворения Т.С. Элиота» содержат все опубликованные и не издававшиеся работы поэта, включая его непристойные лимерики и рифмованные посвящения, которые он писал на открытках и конвертах, вместе с тысячами страниц комментариев и четырьмястами страницами текстуальной системы. Текст и комментарии были любезно предоставлены издательством «Фабер и Фабер» для американского издания, опубликованного Джоном Хопкинсом, но его издание странным образом разделено на два тома вместо трех: первый – стихотворения, второй - комментарии и третий - список текстовых вариантов. Подобное издание, в котором одна страница стиха расслаивается на дюжину страниц комментариев, напоминает экстравагантные издания, которые пародировал Владимир Набоков в «Бледном огне». На самом деле, Рикс и МакКью – образцы редакторского благоразумия, позволяющие Элиоту аннотировать самого себя. Их заметки включают, вдобавок к мыслям Элиотам, обширные цитаты из его поэзии и прозы. Редакторы обсуждают строчку из «Бесплодной земли» наряду с отрывком из «Традиции и индивидуального таланта»: «Развитие художника – это непрекращающееся самопожертвование, непрекращающееся изжитие личности».

Новое издание включает пять ранее неизвестных стихотворений, которые Элиот посвятил своей второй жене, Валери Флетчер. с которой он сочетался браком в 1957 году, когда ему было 68, а ей 30. Она была его секретаршей в «Фабер и Фабер», и, возвращаясь к его неудавшимся отношениям с Эмили Хейл, он был последним человеком в издательстве, который понял, что она влюблена в него. В последней пьесе Элиота «Престарелый политик» (1959) старый лорд Клавертон находит в любви своей дочери «мир, что следует за раскаянием». Ее прощение дарит ему реальность: «Я люблю тебя настоящего», говорит она.
Среди стихотворений Элиота, посвященных Валери, можно найти похвалу ее грудям, различным формам, которые они принимают, когда она лежит на боку или на спине, или стоит. В другом его пальцы двигаются от ее соска к ее пуку и ниже. Есть строчки о «девушке по имени Валерия,/У которой прелестная задница» и о том, как они занимаются любовью:
Я люблю высокую девушку. Когда мы в постели,
Она на спине, а я на ней,
И наши органы заняты друг другом
Мои пальцы играют с ее, а язык с ее языком
И все органы счастливы. Ибо она высокая девушка.
Он и его жена, как и в ранние годы, лишь куча частей тела, но некоторые из этих частей, «занятых друг другом», стали инструментами любви.

"Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ"
Перевод moorigan