Как прочитанные книги влияют на нашу жизнь

Читательские побуждения настолько подвержены внешним влияниям, что книга сама по себе только отдельная деталь индивидуальной головоломки / Alamy

Автор: Д. Дж. Тэйлор (DJ Taylor)

Какую из прочитанных книг вы бы назвали самой главной? Этот вопрос нацелен в самое сердце нашего самосознания.

Недавно, в ходе перекрестного допроса со стороны какого-то музыкального издания певица Флоренс Уэлч задумалась над тем, какую книгу она могла бы назвать самой важной в своей жизни – вопрос, который часто задают звездам, да и обычных людям тоже. Она с легкостью вышла из положения, засвидетельствовав под присягой: первая – именно она, безымянная, пробудила в Уэлч любовь к чтению. Певица припомнила свой первый день в школе, когда, уже обладая благословенным умением читать, оставленная без присмотра к углу класса, она с удовольствием изучила каждую книгу на полках.

Так случилось, что и в моей памяти сохранился подобный эпизод. Сентябрьским утром 1965 года я оказался в норвичской школе Колман-Роуд, изучая собрание книг, подобранных в соответствии с возрастом школьников-новичков. Мне тогда подумалось, что здесь, среди мягких обложек, загнутых уголков, ярких картинок, изрисованных переплетов с заломами и названий вроде «Поэзии для детей» проходит путь к нирване. «В жизни есть кое-что еще, кроме книг, но немного», как пел Моррисси (в песне «Handsome Devil» группы «The Smiths») двадцатью годами позже – строчка, которая всегда заставляла меня кивать, выражая фанатичное согласие, ведь еще будучи пятилетним ребенком, я знал, что это чистая правда.

Несомненно, всякий, кто развивает свой «литературный вкус», как это называли в начале викторианской эпохи, хранит в памяти нечто подобное – момент, когда книги прочно обосновались в вашем внутреннем чулане, печатные знаки мистическим образом приняли ясную форму, и, преодолевая бездну десятков или сотен лет, автор заговорил с читателем. «Он написал это для меня. Он знает обо мне все», -
эти слова произнес Джордж Оруэлл после своего первого знакомства с книгами Генри Миллера, и то же самое – с известными поправками – приходит в голову ребенку в школьной библиотеке, когда он решает, что Роальд Даль, Джоанн Роулинг или некто менее знаменитый и бесконечно далекий от предпубертатного мышления может сказать ему нечто, что никто другой – родитель, учитель, опекун – не способен сформулировать.

Как возникает предпочтение одного типа книг другому? / Alamy

С другой стороны, ответить на социологические вопросы, составляющие основу того, что можно назвать истоками литературной восприимчивости, далеко не так просто. Как люди учатся читать? Как они формируют свои индивидуальные предпочтения? Как возникает предпочтение одного типа книг другому? Откуда они получают информацию, позволяющую производить тот или иной выбор, и, владея этой информацией, как они ею распоряжаются? В конце концов, нет же безоговорочных правил эстетического выбора: Энтони Пауэлл, получивший в подарок от поклонника его цикла Танец под музыку времени декоративные часы с выгравированными на них именами Пуссена и Пруста, справедливо заметил, что книги «оказывают неодинаковое действие на разных людей».

Если все эти побуждения так трудно точно выразить, то причина кроется в том, что они очень индивидуальны, случайны, подвержены влиянию факторов, лишь косвенно связанных с книгами и их содержанием. Когда, например, в романе Патрика Гамильтона «Мистер Стимпсон и мистер Горс» (1952), в котором показан период между войнами псевдо-Тюдоров, напыщенная миссис Пламли-Брюс описывается как «жадная» читательница, проглатывающая «всякую модную, иллюстрированную и безудержно хвалебную книгу о Марии-Антуанетте, до которой только может добраться», современный читатель мгновенно делает вывод, что ее читательские интересы вторичны по отношению к ее претензиям на аристократизм, предполагающий определенные вкусы. Иными словами, миссис Пламли-Брюс – литературный сноб, совсем как хозяева дома, оставляющие где-нибудь на виду книги И пели птицы... и Мандолина капитана Корелли , чтобы вызвать восхищение гостей, или ваш покорный слуга, шествующий по территории колледжа с «Поэтикой структурализма» в руках (так, чтобы было видно заглавие).

Как мы можем проследить развитие «обыкновенного читателя», пользуясь термином Вирджинии Вулф, конца XX века через призму его отношений с книгами? Что можно сказать о его вкусах, устремлениях, сомнениях и радостях? Естественно, такое задание – статистический кошмар, потому что касается сферы, в которой статистика зачастую бывает бесполезна. Конечно, есть списки бестселлеров, перечни самых спрашиваемых в библиотеках книг (а их стало гораздо меньше на фоне недавних бюджетных сокращений), регулярные опросы, проводимые издательствами; само собой, есть еще и исследования статистических компаний, например, «Масс Обзервейшн». Но ни один из этих путей не поможет разобраться с условным книжным шкафом, который каждый носит в своей голове, или со сложным спектром обстоятельств, определяющих содержимое его полок.

Если говорить о моей любимой книге из подросткового периода, то это определенно не будет Толкин, К. С. Льюис, Розмэри Сатклиф или любой из авторов, как правило, оказывавшихся в списках учеников средней школы в 1970-х, скорее нечто на любителя – настолько на любителя, что второго экземпляра я ни у кого не видел – книга «Putting the Clock Back» («Поворачивая время вспять»), в которой пожилая квакерша Агнес Йейтс в 1938 году вспоминает о суровом викторианском воспитании на западе Англии, в основе которого лежали скромное благородство, смирение и страх перед Господом. Что до характера самой мисс Йейтс, то его можно объяснить почти готической атмосферой мира, лишенного преимуществ современной медицины, в котором массово умирали дети, а также духом самоотречения и спокойного принятия всего, что Создатель ей уготовил – это даже в 1970-х казалось настолько же далеким от современности, как широкополая шляпа со страусовыми перьями или банка цветного сахарного горошка.

Итак, что мы знаем об «обыкновенном читателе» в мире до интернета, бесплатного скачивания и амазоновских обзоров? Само собой, книги, которые он не читал, не менее интересны, чем те, которые прочитал. К числу этих последних (возможно, вас это не удивит) относятся многие романы, биографии, стихотворные сборники, мелькающие на страницах национальных газет – этот перечень всегда страдал от нехватки новых лиц. Нежелание даже самых активных покупателей тратить деньги на новинки от незнакомых авторов заставляло издателей заламывать руки еще со средневикторианского периода.

Таким образом, можно сказать, что предпочтения «обыкновенного читателя» устремлены в прошлое, о чем свидетельствуют факты. Нелла Ласт, экономка Карлайлов, чьи многотомный записи стали изюминкой проекта «Масс Обзервейшнз», все еще наслаждалась в 1950-х книгами Хью Уолпола и Джона Голсуорси, спустя несколько десятилетий после того, как их прославленные имена покрылись пылью. В 1970-х, когда умные обозреватели ставили на многообещающих новичков вроде Иэна Макьюэна и Мартина Эмиса, полки библиотек все еще были забиты популярными среди обывателей произведениями Р. Ф. Делдерфилда, А. Дж. Кронина, Джины Плейди и Мазо де ла Рош. Устаревшая «классика» по-прежнему маячила в воображении масс при поддержке радио и телевидения, адаптирующих и доносящих ее до всех слоев общества. Романист Алан Силлито (1928-2010), родившийся в трущобах в Ист-Мидлэндс, вспоминал, как его семья собиралась возле радиоприемника, чтобы послушать роман Чарльза Рида «Монастырь и дом», в ужасе от того, что компания-продавец может забрать приемник, купленный в рассрочку, поскольку им никак не удавалось придерживаться плана выплат.

В то же время полным ходом шла революция в чтении, заложенная в конце 1930-х доступными изданиями в мягкой обложке – за это нужно сказать спасибо сэру Аллену Лейну и его издательству «Пенгуин». Влияние этого издательства на книжный рынок трудно переоценить – высокие темпы продаж подхватили затем фирмы «Пан» и «Корги». Однако по-настоящему нельзя пройти мимо того факта, что всякое исследование читательских привычек молодежи в конце XX века не могло обойти вниманием значение «Паффина» - молодежного издательского филиала, созданного Лейном. Как Фрэнсис Спаффорд показал в «Ребенке, созданном книгами», целое поколение английских детей выросло на таких бестселлерах издательства, как цикл Туве Янссон о муми-троллях и книги Лоры Инглз Уайлдер о жизни американских переселенцев в 1870-х годах, и через воображение усвоило показанные в них ценности (смотрите сцену из книги Инглз Долгая зима , в которой Па Инглз не дает местному капиталисту нажиться на ограниченных городских запасах пшеницы в заваленной снегом Дакоте).

Глубокая привязанность к прошлому; радость чтения в сочетании с укоренившимся нежеланием тратить деньги на эту привычку; подъем книг в мягких обложках; натиск новых медийных каналов; образовательная система, зацикленная на «списках для обязательного чтения» - факторы, влиянию которых подвержен книголюб послевоенного периода, разнообразны и неисчислимы. Что до эффекта, который они производят, то любой, кто попытается как-то сформировать представление о читательских привычках последних семидесяти лет, неизбежно придет к неким общим местам. В автобиографии практически любого читателя встречаются сходные характерные черты: запертый книжный шкаф родителей или бабушек-дедушек; собрания сочинений Диккенса или Джейн Остин, часто заказанные через газетные объявления; советы от доброжелательного учителя литературы.

Иллюстрация к «Маленьким женщинам»: сцена, показывающая неотразимую привлекательность родительских книг

Для Дэвида Лоджа (род. В 1935), чья недавняя автобиография открывает просто бездну информации о культурных предпочтениях послевоенной мелкой буржуазии, советчиком стал его отец, большой поклонник Диккенса, владевший собранием сочинений, которое приобрел благодаря «Дэйли Экспресс». Кроме того на Лоджа повлияли книги Рикмала Кромптона о Уильяме, позаимствованные в публичной библиотеке Дептфорда, Айвенго и журналы для мальчишек. Даже у Алана Джонсона (род. В 1950), выросшего в нищете в полуразрушенном Северном Кенсингтоне, были похожие моменты: застекленный книжный шкаф с Гордостью и предубеждением и Островом сокровищ в доме одного из его друзей; подарки, принесенные с рождественской вечеринки местных рабочих (так он открыл для себя Маленьких женщин и Робинзона Крузо ); добродушный школьный учитель господин Карлен, который выдал ему деньги на покупку четырех экземпляров любой книги на его вкус для школьной библиотеки. Джонсон остановился на романе Оруэлла Да здравствует фикус! .

Странно, а может, и не странно вовсе, что все это словно зеркально отражает мой собственный читательский опыт. Я вырос в семье из среднего класса восточной Англии, и перед моими глазами всегда были четыре читателя: мать, отец и бабушка с дедушкой по материнской линии. После 16 лет ни один из них не изучал литературу, но все они читали самые разные книги и с разной степенью увлеченности. В гостиной моего деда стоял застекленный книжный шкаф, и если мне удавалось тайком его отпереть, то перед моим взором представали религиозные трактаты поздней викторианской эпохи, но кроме того – так старательно втиснутый между двумя книгами большого формата, что у меня создавалось смутное впечатление, что его туда запрятали – экземпляр Любовника леди Чаттерли в мягкой обложке от издательства «Пенгуин», демонстрировавший, что мой дед был гораздо более темной лошадкой, чем хотел казаться.

К этому шкафу стоит добавить еще отцовские запасы, в которых можно было найти все, что душе угодно – от потрепанных школьных изданий Жизни и приключений Николаса Никльби до замусоленных американский книжечек с названиями вроде «Холодный ветер в августе». И конечно, мамины книжные полки, на которых рядом со стандартным набором благовоспитанного обывателя, включающим Д. Б. Пристли и Сомерсета Моэма, притаились две книги, за которые я всегда буду благодарен – Дочь священника Оруэлла и Упадок и разрушение Ивлина Во.

Насколько широки были мои литературные горизонты в 15 лет? Я прочитал все, что было возможно, у Толкина, всю серию про Нарнию Льюиса и пару сотен избранных детских книг – и не все они были выбраны за свое молчаливое утверждение буржуазных ценностей. Затем были бесчисленные истории для мальчишек из 1930-х, переданные мне во владение отцом, например, «Самый интересный семестр в Темплтоне» и «Стрикленд из шестого» - в них румяные подростки наслаждались игрой в мяч в тени вязов. Магическое очарование таких книг было столь велико, что, отправляясь в частную школу в девять лет, я не мог понять, почему она не имеет ничего общего с Хэйвенхоллом в северном Йоркшире, где Стрикленд распространял такое здоровое нравственное влияние и почему хулиганы не сжимались от одного моего прикосновения.

Если говорить о книгах, заслуживающих уважительного отношения, то я восхищался Оруэллом, знал Диккенса и даже, спасибо еженедельнику для подростков-интеллектуалов «Смотри и учись», слышал о Прусте и Бальзаке. Что до современной литературы, она для меня практически не существовала. Кем были прославленные английские романисты 1970-х? Подростком я не мог ответить на этот вопрос. Единственным источником информации в то время для меня была библиотека Эрлхэма, в которой я рылся, иногда совершая открытия (Джон Фаулз, Пирс Пол Рид), а порой испытывая горечь поражения, если брался за что-то авангардное и не мог взломать его код.

А потом, совершенно неожиданно, заглянув в книжный магазин при Университете восточной Англии, я наткнулся на книгу Иэна Макьюэна Первая любовь, последнее помазание . Прочитав первый рассказ – о подростке, который планирует совратить свою младшую сестру – я обнаружил, что мне попалось нечто очень далекое от того, что я читал раньше. После этого по какой-то прихоти я стал покупать журнал «Спектэйтор» и читать книжные обзоры, в которых молодой Питер Акройд разносил в пух и прах прочную репутацию книг, встречавшихся на его пути. Соблазнительно и постепенно, как какой-то уединенный тропический остров, передо мной начал вырисовываться целый новый мир – мир, который тем и привлекателен, что мы создаем его сами и, таким образом, делаем неотъемлемой частью собственного опыта, своего «я». Как Флоренс в своей классной комнате, как Дэвид Лодж в библиотеке Дептфорда, как Алан Джонсон перед застекленным книжным шкафом, как любой, кто безнадежно застрял в паутине слов, я научился читать.

Перевод: Scout_Alice
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ