Как написать роман в стиле брутализм

Брутализм — это разбитая надежда... вы чувствуете волнение от того, что могло бы быть. Но еще — вы переживаете ощущение чего-то возвышенного

В литературе архитектура способна и создавать обстановку в романе, и участвовать, как персонаж. Когда я начал работу над своим романом «A Brutal Design» именно брутализм — периодически популярный стиль в архитектуре, возникший в 1950-х, для которого характерны глыбы открытого бетона — предстал передо мной как подходящая архитектура для моего романа. Но чем больше я исследовал это течение, тем дальше уходило мое вдохновение: я хотел не только наполнить свой роман бруталистским дизайном, но написать его в стиле брутализм.

В архитектуре нет более подходящего стиля для отражения внутренних противоречий персонажа, сражений, непримиримости между тем, кто мы есть, и кем хотим быть. Ни одно другое направление не предлагает работы настолько же поразительной, насколько и гротескной. Ни одно другое направление не предлагает такой пропасти между задуманным и реализованным. Брутализм — это худшая версия чего-то самого прекрасного. Героиня проходит по сводчатому бетонному залу и чувствует настоящий вес и необъятность здания, окружающего ее. У нее нет выбора, кроме как проявить какую-то реакцию. И у читателя нет выбора — мы узнаем что-то о ней.

Брутализм не должен быть по умолчанию стилем строений в романах с городской средой; для зданий-персонажей есть свое время и место, которое подходит не для всех произведений. Но я уверен, что брутализм представляет сложность, которая отражает сложность достойного романа. Лучшая литература противоречит сама себе. Лучшие романы растут над собой, при этом все время сопротивляясь неизбежному распаду.

Многие из моих любимых историй можно охарактеризовать словом «диссонанс» — диссонанс между тем, как они разрешают или не разрешают напряжение. Строение в стиле брутализм — это напряжение, находящееся непрерывно на грани разрешения. Они как не удовлетворяемые предложения. Да, мы хотим, чтобы романы приносили нам чувство удовлетворения, но так же часто мы хотим, чтобы они были и немного неопределенными. Не в том смысле, что она совершила или не совершила действия, но в том смысле, что хорошая история предлагает нам внести свои суждения и пристрастия в ее воплощение. Наше субъективное видение мира беспорядочно перемешивается с аккуратной структурой романа. Совершила героиня действие или нет, не существенно, имеет значение то, как мы это переживаем.

Брутализм зародился после Второй мировой войны из-за критической потребности застроить Европу после массовых разрушений инфраструктуры при ограниченных ресурсах и финансах. Бетон и кирпичи были легко доступны, но какая-то обработка этих материалов была контрпродуктивной, поэтому они использовались в исходном виде. Это стало основной особенностью стиля. Здания воздвигались, чтобы компенсировать огромные потребности как можно быстрее и справедливее. Они отражали социалистические ценности: сырой материал и обнаженные балки и крепления стали эмблемой открытости, торжеством рабочего класса и рук, закладывающих бетон.

Одним из самых значительных источников вдохновения для брутализма является Unité d’Habitation (жилая единица — семнадцатиэтажный жилой комплекс) Ле Корбюзье в Марселе. Это знаковое строение — дом полного обслуживания и плотного заселения, в котором есть квартал магазинов, медицинские учреждения и детский сад. Практическое приложение утопической идеи, некое подобие герметичного капитала, в котором бездомные массы могут найти все, что необходимо, в пределах одного здания. Это запечатанная вселенная — сообщество мечты, очерченное стенами. Это настоящая история, полная характеров и богатая сценами.

Как симптом модернизма, брутализм амбициозен. Это воплощенная утопическая фантазия, философия в бетоне, устремленная в будущее. Именно поэтому здания в стиле брутализм всегда тесно ассоциируются с тоталитаризмом — сильно искаженной утопией. Нацистский архитектор Альберт Шпеер или итальянские архитекторы времен Муссолини скрестили техники модернизма с неоклассицизмом и создали ландшафт доминирующих строений, нацеленный не только на устрашение населения, но и на то, чтобы разделить эпохи: до фашизма мир был темен, но эти гордые здания создают впечатление, что жизнь просветляется. Хотя превозносимая и порицаемая архитектура брутализма возникла в Европе и Советском Союзе после фашизма, она тем не менее обязана своим существованием эстетике тоталитаризма. В этом смысле у брутализма не было шанса — ассоциация с фашизмом была слишком сильной, стили слишком близкими, как и исторические периоды. Как и многие другие мечты о лучшем мире, брутализм был обречен на провал.

Муссолини и Ле Корбюзье — две стороны одной медали. Для Гитлера и Муссолини архитектурный раздел между прошлым и будущим был разделом между слабостью и силой. Бруталисты тоже хотели создать новую историю, но они в большей степени стремились сломать стену между равенством и неравенством. И все же не зря Ле Корбюзье идеализировал антисемитизм нацистов и одобрял антиеврейские законы Виши. Или, например, американский архитектор Филипп Джонсон, бывший директор отделения архитектуры Музея современного искусства (MoMA), первый лауреат архитектурной премии Прицкера был яростным пропагандистом нацизма. Не проблема брутализма, что он привлекает фашистов, они утописты, а утопия подходит не всем.

Связь фашизма и брутализма трудно разорвать, во многим именно поэтому брутализм так никогда и не был принят. Действительно пользы не принесло и то, что брутализм широко использовался в1960-х, 70-х, 80-х при строительстве административных и социальных зданий: автобусных депо, правительственных учреждений, кварталов доступного жилья, школ, библиотек. Теперь эти здания обветшали от погоды и стоят заброшенными. Их презирают не только из-за стиля, но и потому, что они представляют собой нарушенное обещание. Правительственные здания служат убежищем для бюрократов и плутократов, отравленных жадностью. В транспортных депо и библиотеках удобства страдают от сокращения бюджета и навсегда задвинуты на второй план.

Брутализм — это разбитая надежда. Вы стоите в тени строения в стиле брутализм и чувствуете волнение от того, что могло бы быть. Но еще — вы переживаете ощущение чего-то возвышенного.

Возвышенное считается чем-то чрезвычайно приятным или прекрасным. Слово «возвышенный» используется для описания вина или стейка, или арии. На самом деле традиционно «возвышенный» относится к чему-то головокружительному, к чувству беспомощности и ничтожности человека перед лицом подавляющей необъятности. Немецкий философ Артур Шопенгауэр утверждал, что чувство возвышенного частично «возникает из понимания исчезающей ничтожности нашего собственного тела в присутствии простора, который… сам по себе существует только как в нашем представлении, и о которым мы знаем как субъекты…»

Шопенгауэр объяснял идеи возвышенного, которые возникли у Иммануила Канта. У Канта было три вида возвышенного, но для наших целей интересен только один: «ужасающе возвышенное». Он писал, что возвышенное «должно всегда быть большим, простым и долгим», чувством, которое может «сопровождаться некотором чувством страха или даже меланхолией». Чувство возвышенного — это и «неприятное чувство, возникающее из-за неполноценности воображения», необходимое, чтобы оставаться разумным и рациональным, и «одновременно просыпающееся удовольствие именно из-за этой оценки недостаточности чувства».

И вот мы стоим в тени бруталистского строения и, если нам повезет, мы сможем потерять себя. Строение ошеломляет нас: противоречие его бетонных конструкций, его утопического провала, массивности, универсальности и интуитивной близости к злу. Мы потеряны и лишены надежды, охвачены ужасом от суровой реальности этой сложной конструкции.

Поставьте своего персонажа лицом к лицу с конструкцией в стиле брутализм и посмотрите, как она себя поведет. Она идет по своему пути от одной сюжетной точки к другой, когда внезапно ей на пути попадается бруталистское здание. От его откровенной тяжести у нее захватывает дыхание. Время замедляется.

Какие мысли текут в ее голове? Люди под давлением принуждения раскрывают свои истинные стороны. Вы узнаете, как она реагирует на такое близкое, но такое далекое присутствие совершенства. Брутализм дразнит.

Великая литература дразнит читателя. Нас дразнят надеждой понять, афористической моралью, обещанием развлечения, отвлечением. Нас соблазняют надеждой на завершение. Роман должен быть сложным, чтобы удовлетворить эти ожидания и не свалиться в клише.

Дума — экспериментальное поселение в сердце моего романа — нуждалось в брутализме. Зелник студент-архитектор, и он хочет видеть свое отражение в зданиях, которые проектирует, сходно тому, как то, что мы видим в мире, является отражением нашего собственного разума. По моим ощущениям, только брутализм может быть отражением его характера. Только брутализм достаточно сложен.

Роман «Brutal design» был частично написан в зданиях бруталистского стиля. Находясь в таких зданиях, я смог оценить духовную безнадежность Зелника. Входя в такие здания, я оказывался заключенным в то же лиминальное пространство, в каком обитали мои персонажи: между верой и отрицанием или ужасом и восторгом. Я вдохновлялся, когда непоколебимое уныние здания от меня противоречило его мольбе о гармонии. Я хотел упасть в обморок от отчаяния, но падал на колени в мольбе.

Центральный вопрос в моей книге — найдет ли Зелник своего пропавшего дядю? Он страдает от неопределенности, которая, я надеюсь, протащит читателя по образивной поверхности романа до конца. Работа над романом в бруталистском стиле сделала неопределенность реальной: неопределенность между модернизмом и фашизмом или нахождением и невозможностью найти. Поиск дяди Зелника основан на эпизоде из моей семейной истории, но одновременно и на напряжении, и на интриге брутализма. В какой-то момент вы понимаете, что знать, что произойдет дальше в романе, это роскошь. Некоторые писатели потакают читателю, некоторые сдерживаются. В бруталистском романе есть и то, и другое.

Закари С. Соломон

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ