«Степного волка» я читала тридцать лет назад.

Все забылось. При попытке вспомнить возникала смутная, дымная картина темного подвального кабака. А вдруг стало интересно – что мы тогда так вцепились в этого «Волка», ведь культовая, без преувеличения, была книжка в нашем кругу.
Вспомнилось с первых же страниц: нонконформизм.
Мы учились у Гарри Галлера осознавать себя духовными особами, страдающими от соприкосновения с глупым и подлым мещанским миром; быть за все хорошее – против всего плохого; рассматривать понятие нормы вширь до полного отрицания; гордиться расстройством психики как доказательством особенной натуры; и, конечно, называть словом «любовь» половую распущенность. Все вместе полагалось за непременные атрибуты пресловутой свободы, и лишь тот, кто прошел по всем ступеням, мог рассчитывать на избавление от рабской сущности обывателя.

Сегодня, когда без малого сто лет прошло, «Степной волк» читается, с одной стороны, как смешная книжка. Потому что видно, в каких карикатурных людей выродились его персонажи: все эти нынешние инфантилы под пятьдесят, ищущие смысл жизни на кушетке у психоаналитика; автор_ки, трансформеры всех мастей, – это все эхо того далекого «ау».

Но с другой стороны, необходимо признать, что Гессе написал сложный, многослойный и, можно сказать, эпохальный роман, под стать «Закату Европы» Шпенглера (что, вероятно, и не случайно: Гессе эту работу хорошо знал). Он в этом своем романе, правда, вряд ли сам желая того, показывает через призму своего главного героя, почему мечты человечества о «золотом веке» раз за разом рассыпаются в прах.

Итак, Гарри Галлер весь такой духовно богатый, образованный, разбирается в восточных мифах, преклоняется перед высоким искусством, отвергает насилие, лицемерие, ханжество, страдает от всех несовершенств «действительности» и, разумеется, от собственной сложности. Когда-то в юности он хотел изменить мир, к пятидесяти, когда мир его усилиями не изменился, он продолжил пить, мечтать о самоубийстве и трахаться, максимально при этом дистанцируясь от социума. Еще слушать классическую музыку, читать стихи, писать стихи и – антивоенные глобалистские статейки в газетах.

Мир ему не нравится, очень не нравится, Галлер прямо-таки не находит с ним почти никаких точек соприкосновения, кроме сугубо практических, вроде доходного портфеля ценных бумаг. Но своей вины, в том, что мир так плох, Галлер не ощущает. То есть он чувствует некую трагическую вину из серии «родился — уже виноват», но это скорее обреченность на страдание, без вины виноватый, как раз потому, что мир нехорош. Глядя на то, как Галлер живет, можно предположить, что идею первородного греха он тоже считает за мещанство. В этом плане самое показательное — его отношения с женщинами. Все они исчерпываются самодостаточным сексом. Навык получать «наслаждение» разнообразными способами преподносится как особая свобода духа, – типичная романтизация разврата. Вообще, если исходить из логики повествования, то лучшее занятие для женщины – проституция. Отношения Галлера с женщинами сводится исключительно к чувственной сфере. Рисуя образ обаятельной Гермины, этой альтерэго Гарри Галлера в «реальном» мире, нам сообщается, как общее место: родилась с умом, красотой, но без возможностей, куда же ей, в продавщицы, что ли, идти в секретарши? да полно! Прямая дорога в содержанки. Содержанка – это же гораздо лучше, чем секретарша. Тут тебе свободный дух, отсутствие рамок и никакого мещанства. Гарри Галлер все это чрезвычайно ценит и с энтузиазмом пользуется.
И вот этот момент крайне важен, то, что женщина предстает именно в такой ипостаси – как средоточие чувственности она является проводником Галлера в физическом мире, противоположном его миру духовному. И, ударяясь в ретроспективу, с кем как он постигал физическую свободу, Геллеру, специалисту по восточной мифологии, ни разу не вспомнился древний-предревний обычай, когда новобрачных чествовали, как царей. Потому что они, новобрачные, несли в себе великое обещание жизни. И каждый встречный кланялся этой их решимости нести жизнь в мир. Взаимная мастурбация Гарри с партнершами в этот мир ничего не несет, и он об этом даже не задумывается. Жизнь – сплошное мещанство. Да кому она нужна.
Таким образом, Галлер, по сути, олицетворяет принципиального противника жизни. Он не любит жизнь, не только свою или погруженную в мещанский быт, а жизнь вообще. Он не хочет, чтобы она продолжалась. Он мечтает о каком-то ледяном бессмертии далеко в космосе, где бы он с другими человеческими гениями смеялся бы высшим смехом. Ну и скажите на милость, может человек, не желающий жизни, претендовать на то, чтобы кого-то этой жизни учить? А он учит – и научает: как сбивать настройки, перемешивать понятия, переворачивать смыслы, менять местами верх и низ. А потом просвещенное, освобожденное от «скреп» и «мещанства» человечество с удивлением оказывается перед очередной катастрофой, получив нахлобучку, приходит в себя, но на время, потому что гарри галлеры заводятся буквально сами собой от сырости и размножаются с тараканьей скоростью – по историческим меркам, разумеется. И вот уже снова разъясняют, что попы вас дурят, соседи лицемерят, политики преследуют сиюминутную личную выгоду, а вы, поскольку не то, что они, должны в знак протеста отринуть и перестать.

Есть такое старинное выражение «леший кружит» – это когда в лесу человек, лишенный ориентира, идет-бредет и в итоге приходит на то же место, откуда начал. Вот и человечество так, постоянно возвращается на одно и то же место. И никогда не может понять: почему?