О любви (исповедь) пмц

Словно в детстве, я вновь сижу вечером на подоконнике, и, прижав колени к груди, смотрю, как за окном, возле фонарей, тихо, как-то шёпотом, мерцает снег под наклоном, похожий на мгновенный, сверкающий, тающий почерк ангела: так ангелы переписываются друг с другом: вон там, вдалеке, где живёт моя любимая, мерцают звёздные огоньки окон, а тут, возле фонарей, мерцает снег.
В детстве тоже было грустно вот так сидеть. Словно я с самого детства ждал письма от любимой.. которая ещё не родилась. Она была ещё нежной частью снега возле фонарей, частью мерцанию звёзд и расцветшей сирени после дождя.
На моих бежевых колготочках (в детстве, разумеется), на правой коленке, был влажный след от слюнки и моих губ, от томления неведомых и зреющих во мне чувств и надежд, я прижимался губами к коленке.
А может просто, от одиночества: горьковато-печальный вкус моих колготочек, похожего на вкус травки, той самой, из детства, бесконечно одинокой; травка летних каникул, когда ты лежишь в траве, светит бессмысленно яркое солнце, не менее одинокое и нет во дворе никого, словно все люди исчезли и что-то страшное случилось в мире. А у тебя в губах — травинка. Поцелуй травы..

Летом я точно так же сидел в детстве на подоконнике и смотрел на ярких, как снег, мотыльков у вечернего фонаря, и думал о том, и думал о том, какой он, снег, на Юпитере или в созвездии Ориона.
А ещё я думал, что если бы снег сошёл с ума, он был бы похож на ярких мотыльков у фонаря..
Колени всё так же были прижаты к моей груди, и на правой коленке был всё тот же влажный след от моих губ.
Лето. Колготочек уже не было, и я ощущал на губах, сладковатый вкус своей коленки, с матовой ноткой кислинки, словно бы смутно предчувствуя вкус женщины.
Сейчас зима. Если представить дни, прошедшие со времён детства, в виде огромных и нежных снежинок, чуточку голубых, на просвет, как в созвездии Ориона, то получилась бы удивительная метель.
Пусть мою улицу не занесло бы, или даже мой дом, но мою комнату, постель и меня, лежащего в постели, одинокого и озябшего, занесло бы.
Маленький сугробик в постели.
Белоснежный сугроб, на плечах и спине. Словно крылья, озябшие..

Может падшие ангелы, это те, у кого крылья тают?
И не обязательно по весне.
Залетит такой ангел озябший, потерявшийся в ночи, в чужое окно, где женщина спит и тоскует во сне о неземной любви.
Проснётся она от шелеста крыльев в комнате, и увидит на полу обнажённого мужчину, а рядом  — лужицу сверкающую от крыльев.
И как доказать женщине, что ты не вор, но — ангел?

Когда я и любимая были вместе, я любил ходить голым по квартире.
Это не нудизм. А состояние души. Предельное обнажение сердца, тела, памяти, осязаний.
Я пишу стихи и рассказы. И часто пишу их — голым.
Это создаёт динамическую фиксацию обнажения мыслей, и всё доверчиво обнажено, как в любви: душа обнимает тело. Тело становится — душой.
В этом плане мне интересен сам процесс написания стихов: медитативная и молитвенная мысль о любимой и жизни.
Стихи часто получаются чуточку засвеченными, как полароидные снимки Тарковского, но от этого ещё более чудесные. Как просветы осенние, когда небо сквозится в листве.
Люблю, когда в стихе, в мыслях о любимой, можно нарушить законы. А только так и можно любить. А в стихе можно нежно нарушить законы ритма, синтаксиса, пространства и времени и ещё много чего. Словно душа стала райски прозрачна и проходит сквозь стены и преграды нелепые, идя к любимой, к ней одной.
В стихе я люблю изобразить пластически, нелепость своей жизни, её подрезанные крылья. Потому стих бессознательно выходит как бы с аритмией образности, ритма, словно у стиха — сердце болит. Но при всей внешней и нарочитой неровности стиха, мой стих-лунатик как бы оборачивается на карнизе, у окна, прекрасной и небесной строкой, всего одной, но такой, какую не стыдно было бы показать Андрею Платонову или ангелу или любимой моей.
В этой строке, в контрасте со стихом — утраченный и недостижимый рай моей жизни. В этой прекрасной строке — у меня нет смертельной болезни, моя жизнь нормальна, как у всех, а не изуродована, я не хромаю и.. что самое главное, я и любимая — вместе.
И вот как это объяснить тем, кто подсмотрел мои стихи, кто судит их не как грустную улыбку арлекина, а по линейке, как на фабрике меряют продукцию, отшлифованную и одинаковую?
Как объяснить, что стихи могут быть словно рисунки на полях тетради с прозой, задумчивые и полупрозрачные, как асфоделиевые цветы и папоротники и силуэты крыльев на заиндевевшем окне, или как узор от зонтика на земле возле лавочки, на которой ты сидишь с любимой и говоришь с ней о чём-то, а самое важное, почему-то не может сорваться с уст.
Как? Как можно судить такие стихи? Всё равно что подойти к человеку, плачущему на лавочке или рисующего зонтиком на песке какой-то причудливый узор, и сказать ему с умным видом: ну кто так плачет?? Кто так пишет стихи? Зонтиком!!?
Да, есть стихи у меня и не арлекинские. Ровные. Не стихи-лунатики. Но разве будешь незнакомым людям говорить о том, что вот это стихи-лунатики, это узоры зонтиком, а это просто стихи, на выход, причёсанные, в тесном смокинге.. который хочется к чёрту сорвать и убежать с любимой с этой скучной и благородной вечеринки поэзии?
Делить свою боль и душу? Делить стихи на солнечные и лунные? Всё равно что делить душу и тело..
Поэта Китса убили кретины, критикующие его поэму Эндимион. Его обнажённое сердце. У него открылось кровотечение в лёгких. Они глумились над ним прилюдно, с умным видом знатоков. Многие были поэтами. Но не всегда поэт тот, кто пишет стихи.
Порой в ребёнке, который сидит на подоконнике и что-то шепчет снегу за окном, касаясь ручонкой и лобиком, голубой прохлады стекла, больше поэзии, чем у многих «поэтов», насильно одевающих свои чувства, в тугие и тесные, как смирительные рубашки, стихи, но зато бессмысленно гладкие и мёртвые, словно им сделали лоботомию.
Для меня такие искренние кретины, стали символом той демонической пошлости в жизни, из-за которой рушится любовь и распинается красота.

Когда любимая моя пила утром чай с — душой, со мной, обнажённым, она так мило улыбалась, сидя на кухне в своей лиловой пижамке, прижав правую коленочку к груди.
Казалось, словно бы чуточку улыбалась и пижамка.
На стуле, возле столика, словно бы зацвела счастливая сирень и бежевая чашка с ежевичным чаем висела в воздухе как бы сама собой, как цветок или маленький, замечтавшийся Будда.
Голый, счастливый, с нежно-взъерошенной причёской после сна, идеально отражавшей в этот миг мои мысли, словно бы они стали блаженно видны (может поэтому, любимая по утрам так любила гладить мои непоседливые волосы? В её мечтательных, лунатических движениях в этот момент было что-то интимное, что выше и пронзительней секса), я стоял, прислонившись ягодицами к подоконнику, пил чай с сырниками и улыбался счастливой сирени на стуле.

Сирень улыбалась мне и говорила, что я напоминаю ей призрака.
Я умер, и теперь она живёт с нежным призраком..
Она в юности почему-то думала, что все призраки — голые, бесприютные, как.. дворняжки бессмертия.
Ей нравилось со мной, голым, смотреть фильмы, обнявшись на уютном карем диванчике, который напоминал нам порой ангела, воплотившегося почему-то — в диван, чтобы оберегать нас и мирить после ссор.
Ангел был скорее всего не один у нас в квартире. Была ещё наша чудесная постель.
На ней, моя любимая тоже любила смотреть со мной, голым, фильмы: она лежала на левом боку, положив мне на грудь свою карюю головку. Она была до бёдер накрыта одеялом.

Никогда в жизни, человек так не похож на русалку, как в постели, накрывшись до бёдер — одеялом.
Чудесные, словно бы смеющиеся складочки возле согнутых колен и заострённый краешек одеяла внизу, как краешек плавника, который хочется поцеловать.
Это так интимно и нежно.. после ссоры, лежать в постели, молчать, робко прижавшись друг к дружке и смотреть фильм французской Новой волны, о любви: он говорит о нас порой больше, чем мы могли бы сейчас сказать друг другу.
В такие моменты, заметив грустную улыбку на лице моего смуглого ангела, я любил спуститься с постели на пол, голым, разумеется, и подойдя к русалочьему хвосту любимой… проникнуть под одеяло, в доверчивую и тоже словно бы улыбающуюся и тёплую темноту, свою руку, а потом уже и головой проникнуть, и поцеловать её милые, тёплые ножки, дав им появится, родиться на свет: я называл это в шутку — принять роды у русалочки.

Мой смуглый ангел любила наши странные романтические свидания дома, когда она наряжалась в своё чудесное, бежевое платье в пол, подчёркивающее её прекрасную фигуру так нежно, интимно, что я иногда в шутку ревновал к этому платью, и выходила из спальни, идя не по лепесткам роз, но по голубым, зелёным, жёлтым и сиреневым листочкам с моими стихами. Она шла босиком и мои слова, покорные и счастливые, целовали её смуглые, милые ножки.
На кухне горели свечи и был накрыт стол, тоже, похожий на нежного ангела.
Я стоял возле стола, счастливый и голый, с розой, как Адам в апрельском Эдеме, когда Ева впервые робко стала приходить к нему на свидание во сне и у него случались первые, райские поллюции.
Любимая улыбалась нежно, принимая розу, и говорила, что если бы Маленький принц вырос, он был бы похож на меня.
А ещё она говорила, что я страдаю редким видом лунатизма любви.
Она принимала меня таким, какой я есть..

Так мы порой смотрим на спящих: нет ничего более приближенного к невесомой красоте и чистоте рая, чем вид спящего любимого человека: хочется поцеловать его сон и поклясться в верности навека. Именно — навека.
И ещё.. попросить прощения бог знает за что. Попросить прощения у сна женщины.
Боже, как часто я это делал! Порой любимая просыпалась и так мило улыбалась, видя меня на коленях перед ней. Она не понимала что происходит..
Небесное вещество сна проступает в расслабленном лице спящего человека, словно силуэт ребёнка, с которым ты играешь в прятки, и он, дурашка, спрятался за шторку и свет солнца ласково сфотографировал и очертил его смешную фигурку, невесомую почти, как в раю.

Вот и теперь я сижу голый на подоконнике.
Любимой со мной нет… почти как в детстве.
Колени всё так же прижаты к груди. Лёгкий снег звездится за окном.
На моей правой коленке, всё тот же влажный след от губ.
В детстве были сбитые коленки, а сейчас — сбитое сердце.
Сколько оно падало, милое!
Оно же совсем обнажённое у меня..
Сердце на ветру, как сирень на ветру.

В детстве, при чтении Библии, меня поразили не карамазовские подробности многих событий — этот мир словно и правда, придуман Достоевским, — а поразил невинный образ: обрезанное сердце. Мне было 11 лет.
У нас тогда во дворе, среди мальчиков, был странный миф, что если головку члена обнажить до конца, чтобы кожицы не было видно совсем, как при обрезании, то у тех мальчиков, у кого в жизни будет роковая любовь, возможно, до смерти, у того головка при открывании — упадёт: в травку, цветы вечерние, опустевшую ванну, похожую на одинокий берег острова Кифера, не важно. Мальчик потеряет голову..
Мы боялись это делать. Я был невиннее всех и о мастурбации не слышал даже, а на девочек и женщин смотрел как на ангелов, с телепатическими способностями: они всегда почему-то разгадывали мои мысли и странно мне улыбались, словно бы узнали обо мне какую-то забавную и грустную тайну.

Но в один зимний вечер, я набрался храбрости и решился это сделать: фактически, рискнуть жизнью.
Уже потом я узнал, что мальчишки подшутили надо мной. Они были гораздо более развращённые, чем я. Но разве это было важно? Для меня, бесконечно впечатлительного и наивного, это было правдой.
Мне было безумно интересно: а отмечен ли я богом любви? Будет ли у меня в жизни, та самая роковая любовь, о которой пишут в книгах, о которой снимают фильмы?
Разве меня, непоседу, с вечными вихрами на голове и сбитыми коленками, заикающегося, к тому же, сможет кто-то полюбить? Да ещё навсегда.. той самой вечной любовью.
Вот бы узнать сейчас..
И вот я решился. Ночью, под одеялом.
Я хорошо подготовился, словно Орфей, спускающийся в пещеру к Эвридике: я взял с собой фонарик, зелёнку и бинты.
Мало ли.. вдруг я и правда, потеряю головку. Пойдёт кровь. Ещё маму перепугаю. Но я стерплю боль, крик… как и положено в любви.
Со стороны, я наверно выглядел как сумасшедший: тускло светящийся холмик одеяла: ночной пейзаж где-то в Гренландии. Куда-то идёт огромный белый медведь и удивлённо смотрит на странного, почти голого мальчика с фонариком: этот холмик — мои поднятые колени, зелёнка рядом, бинт и спущенные бежевые трусики..
Я ещё не знал тогда, что это будет роковой, «походный наборчик» в любви моей взрослой жизни, пусть и как символ.

Вздохнув и перекрестившись (я специально делал «операцию» под одеялом, чтобы ангелы не увидели. Наивный! они наверное помирали от смеха. Я потом ещё долгое время ощущал по ночам светлый шелест крыльев в своей комнате, похожий на шелест в весеннем лесу. Густой и яркий шелест от множества незнакомых крыльев ангелов, словно воздух моей комнаты, как заиндевевшее окно, зарос узорами крыльев и цветов: мой ангел хранитель позвал к себе в гости друзей, посмотреть на необычного и забавного мальчика… которому в жизни было суждено пройти ад), я решил обнажить головку члена: я так не переживал даже во время первого секса.
В первом сексе ведь не бывает крови — у мужчин, — и ничего не отваливается, как у ящерки.
Я и правда ощущал себя под одеялом, каким-то маленьким и ненормальным чудовищем: жуткой помесью маленького принца с розой, и аксаковского чудовища (чувство это сохранилось и по сей день).
Была лёгкая, матовая боль и приятная, какая-то улыбающаяся щекотка, разлившаяся тёплым холодком в животе и даже в горле: похоже на бабочку, разрывающую кокон, или на таинственное веко, дремавшее сотни лет и вдруг прозревшее и ужаснувшееся миру: мне, с фонариком под одеялом, обложенного бинтами.
Ничего не отвалилось. Мне даже стало чуточку грустно: неужели у меня никогда не будет роковой любви?
Головка больше «незалуплялась», и я толком не знал, девственник я, или уже нет. А может.. я тогда умер под одеялом и стал призраком? Мама так странно смотрела на меня в то утро и улыбалась..
Может жалела меня и не говорила мне о том, что я умер? Готовила мне по привычке сырники утром, чай с ежевикой, и так нежно целовала меня в макушку..

В ту ночь, когда я откинул одеяло, я был вспотевший и моё обнажённое сердце билось во все стороны света.
Ласковая прохлада воздуха поцеловала меня всего, и я вдруг блаженно ощутил, как моя головка обнажена и бесконечно ранима, как душа.
Я ощущал малейшую складочку воздуха. Воздух как бы зацвёл надо мной и осыпался на моё тело тёплой прохладой невидимых лепестков, и я всем своим существом: воспоминаниями, надеждами, смутным предчувствием любви, горячим лбом, шеей, обнажившейся головкой, ощущал эту ночную, блаженную акацию воздуха надо мной, и тогда я тихо заплакал: я впервые понял образ «обрезанного сердца», обнажённого всем ветрам и дуновениям мира.
После этого я был уже другим. Я ходил с какой-то байронической грустью в глазах, я точно знал, что у меня не будет роковой любви, быть может даже просто, любви, но зато у меня обрезанное сердце. Это я знал точно.
Той ночью, свершилось что-то удивительное. Это был мой подвиг, на который не отважились бы и взрослые.
Это был мой первый стих. Почти как у Блока: ночь, улица, фонарь, аптека.
Но у меня было чуть иначе: ночь, постель, фонарик, бинт..
Я был словно маленький Диоген любви, ищущий с фонариком под одеялом, удивительную девочку, с глазами, цвета крыла ласточки..

Я вырос и встретил своего смуглого ангела, с глазами, цвета счастья, цвета крыла ласточки.
И потерял её навсегда. И вот я сижу на подоконнике и у вечернего окна, обнажённый и чуточку пьяный и целуюсь с правой коленкой.
Мурашки на ногах, руках и плечах, похожи на призрачный снег.
Такой снег быть может, был бы в раю, если бы однажды ночью, бог ушёл из рая, как Толстой из Ясной поляны.
А может бог и ушёл, и ангелы перелётные, живописным клином, перелетают на землю, на юга жарких любовных томлений, страданий.

Боже! Знала бы любимая, что со мной..
Может думает, что я, как многие мужчины, гордо и романтично погрустив для приличия, пустился во все тяжкие и обнимаю в ночи какую-нибудь очаровательную незнакомку.
Какое там! Сижу на подоконнике, голый и озябший и целуюсь со своей правой коленкой..
Сладковатая, с матовой ноткой приятной кислинки. Вкус женщины. Вкус счастья, воспоминаний.
Боже мой! И почему я раньше не замечал этого?
Какие огромные колени у взрослых людей, если прижать их к груди!
Совсем как крылья, сложенные, блаженно-тяжёлые, как сирень или акация после дождя.
Однажды, после ссоры, рано утром я нёс, прижав к груди, огромный букет цветов для любимой.
Мне казалось.. что я несу ребёнка.
Может так дети рождались в раю? Поссорились мужчина и женщина, мужчина от тоски по любимой, от вины перед ней и боли жизни без неё, и беспредельной нежности к ней, в сумерках леса рождает ребёнка. Он просто появляется у его груди кровоточащей..
И женщина рождает ребёнка где-то на одиноком и вечернем берегу озера. И вот они идут друг к другу мириться, обессиленные… видят детей другу у друга на руках и так нежно обнимаются, целуя детей, словно нежные мысли друг о друге..

Я любил нежно по утрам нежно раздвинуть коленочки любимой, словно смуглые крылья. А там, боже.. открывался рай, обнажённое, алое сердце, которое я целовал.
Интересно, в Эдеме можно было поцеловать обнажённое сердце любимого человека?
Я точно знаю, что это реликт воспоминания о рае, эта тоска: желание поцеловать обнажённое сердце любимого, хотя бы в алом обнажении пола.
Быть может… секс в раю, в этом и состоял. Просто, невинно целуешь обнажённое сердце любимого человека, его мысли заветные и тёплые сны.
Если бы непослушного ангела туго завернули в крылья, словно в смирительную рубашку, и он, содрогаясь и плача, со стоном, пытался бы высвободиться, это было бы похоже на секс, каким его видят.. ангелы.
Мне в детстве секс представлялся именно таким. Да и сейчас.
А потом, высвободившись, измученный ангел лежит на постели, похожей на смятое крыло, и смотрит на звёздное, бездонное небо, какое не снилось и князю Болконскому, и тихие слёзы текут по его щекам и крылья уставшие, кротко лежат рядом, прижавшись друг к другу, словно мужчина и женщина после ссоры.

На днях, я вот так лежал в постели, без любимой, измучив себя до предела сексом с собой, с тишиной и воспоминаниями (высвобождался из нескольких смирительных рубашек, словно четырёхкрылый ангел), глядя на мерцающий снег у фонаря, мне пришла в голову мысль, что у Вечного возвращения Ницше, грация не фатальных и скучных кругов, но неправильных и пьяных кругов бабочек у вечернего фонаря.
Грация полёта ласточек..
Влюблённые вообще, знают больше всех философов, эти пронзительные силуэты Вечного возвращения — в ссорах, в одних и тех же словах, подобно лунатикам, обречённых брести по Дантовому кругу, похожего на грустную арену цирка в аду, по которой бессмысленно носятся по кругу, несчастные звери, рождённые для просторов лесов и полей.

Как я в детстве боялся цирка, боже мой!
Казалось, что мама узнала о каком-то моём страшном ночном грехе и решила мне показать, как выглядит ад.
В моей непоседливой памяти, рядом стоят два события, которые слились в один, как бывает на рисунке в школьной тетради, когда лист закрывается и потом открываешь его, а обоих листах, — симметричный рисунок ласточки, или розы, но второй рисунок, более прозрачный, ранимый.. как моя жизнь.
Примерно лет в 6, я пережил ад, который не снился и многим героям Данте, и на моей голове поседела прядь волос и я стал заикаться.
И вот, в памяти о моём воспоминании, мне кажется, что я выхожу из цирка, седым ребёнком.
Это по своему забавно. Все улыбаются, счастливы, а я..

Беда, а может и счастье, в том, что мы часто не можем отличить ада от рая, во многом, из-за своей статичной привычки мышления.
Мы смотрим на многие события, как на пейзаж бытия, или время года, и не можем посмотреть со стороны на них.
Если бы человек умерев, оказался на небесах, и увидел там обыкновенный и бескрайний цирк, и уставших зверей с печальными глазами, бегающими по кругу и ангелов-клоунов, с не менее печальными глазами, и аплодирующих этому всему — людей, то это было бы страшнее чем ад, страшнее чем та самая банька с пауками на том свете, из кошмара Достоевского.
Для этого нужно чуточку умереть. У детей это хорошо получается. У сумасшедших и у влюблённых с разбитым сердцем.
Я недавно делал уборку и нашёл под кроватью карий носочек любимой.
Боже мой! Это было похоже на рай.. который тайно проступил у меня под кроватью.
Рай искали Данте, Боттичелли, Фома Аквинский, Платон, Достоевский… а он у меня под кроватью. Чудеса.

Карий носочек любимой.. я упал перед ним на колени, словно перед раненой ласточкой, и со слезами на глазах целовал его.
Он был для меня дороже всех сокровищ мира.
Ночью я брал его в постель и спал с ним, гладил нежно и разговаривал о том.. что не успел сказать любимой.
Раньше я смеялся над религиозными святынями, над поклонениями косточками святых, частям их одежд..
А утратив любимую, понял, что любовь по природе своей  — христианка, и что все религии мира, искусства, лишь повторяют силуэт её мышления и снов.

Мне стал часто снится один и тот же сон: на заре, он тепло касается моего сердца, как крыло ласточки — лёгкого неба реки.
Мне снится, что я бегу к любимой. Бегу и страшно опаздываю на свидание с ней.
Это необычное свидание, странное. Я знаю точно, что если я за 11 минут не добегу до любимой — то умру.
И каждый раз во сне, я оказывался в кошмарно-отдалённых от любимой, местах: в Африке, на озере Чад, в заснеженной Гренландии, На острове Афродиты - Кифера, в 14 веке в Авиньоне, где цвела чудесная акация, в Равенне, времён Паоло и Франчески, то в дивной России 26 века, то на луне.
По странным законам сна, я искренне верил, что в этих местах у меня свидание с любимой.
Но странное дело. Добегая до места встречи, я останавливался, с бьющимся во все стороны света — сердцем, и с ужасом осознавал, что я напутал что-то, что я виновен перед любимой и мой грех отдаляет меня от неё, и поэтому, расстояние между мной и любимой, измеряются не земными отрезками, как положено, ибо люди не могут на земле отдалиться друг от друга, больше, чем находясь на разных частях земли, но расстояния между нами полыхают космическими вёрстами.
И в этот миг я бессильно падал на колени в жаркий песок в Африке, или в лунный грунт, сбивая колени, и сердце моё разрывалось, как разрывается любой предмет на глубине океана: мне попросту нечем было дышать без любимой, нечем было жить без неё.

Но и это было не самое безумное.
Иногда, я ощущал себя во сне — ласточкой на заре, тихим снегом у ночного фонаря, стихом Петрарки или одиноким гумилёвским жирафом, бог знает как оказавшемся в заснеженной Москве: я робко заглядывал в окошко любимой, стыдясь своего уродства: любимая проснётся, увидит меня и перепугается.
Я рвался к любимой сквозь века и пространства, разрывая паутину натянувшихся меридианов.
Иной раз, я делал невозможное и достигал любимой. Я видел вдалеке моё смуглое счастье, но трагически понимал, что я не успею до неё добежать и умру, моё сердце уже медленно разрывалось, и тогда я нежно улыбался любимой: в этой улыбке, я словно бы долетал по воздуху к ней и обнимал её, и любимая улыбалась мне, ещё не понимая, что я умер и упал на колени перед ней.

Иногда, я долетал до любимой — ласточкой, 19-м сонетом Петрарки, музыкой Дебюсси (танец снежинок), доносившейся до неё из-за стены, от новых соседей.
Ласточка падала у её смуглых ног. Стих замирал на её милых руках, томиком Петрарки.
Музыка замирала навсегда в её сердце, и словно сама собой, по её правой щеке, текла блестящая слеза: она думала в этот миг обо мне, грустно улыбаясь за ежевичным чаем.

Мне часто кажется, что я толком не проснулся. Рядом со мной — бессмысленно-пустая и холодная постель, похожая на поверхность какой-то далёкой и грустной планеты.
Хочу проснуться дальше.. но не получается.
Без любимой, мир словно бы сошёл с ума.
Он держался, терпел века, боролся, надеялся.. а потом вдруг сдался, лёг в снег, «делая ангела», а потом замер, свернулся калачиком. как ребёнок и тихо заплакал.
Я утратил любимую, и всё как-то пошло к чёрту.
Страшно смотреть на мир, страшно обернуться в прошлое, страшно засыпать и ещё страшнее — просыпаться.
Вот, Маяковский сидит на бежевом диване в гостиничном номере, но любимой нет со мной больше, и в этот миг пуля попадает в сердце поэта.
Вот Перси Шелли плывёт на яхте — Ариэль, к своей милой Мэри, но любимой нет со мной, и на море вдруг налетает грозовая буря, огромные волны поднимаются, и поэт тонет.

Летят века, искусства, красота мира.. но любимой больше нет со мной, и они превращаются от боли, в ласточку и разбиваются о незримую преграду, как о небо окна и бессильно лежат на земле.
Без любимой, мир темно накренился и несётся куда-то с головокружительной скоростью, в тёмную пустоту, несётся каждый атом, сошедший с ума, несутся прекрасные стихи, не достигая читателей, несутся птицы, напрочь сошедшие с ума, люди бегут куда-то, едут на машинах, в пустоту и тьму, зачем-то смеются как сумасшедшие..
Но почему? Почему люди не замечают, как планета летит среди звёзд в безумном и страшном пространстве вечного безмолвия? Почему уши и сердце не закладывает у них от этого полёта?
Почему люди идут по улицам, занимаются сексом в тёплых постелях, весело кушают в кафе или смотрят кино, и не осознают вдруг, что мир летит в пустоту и не заплачут, закрыв руками лицо?
Или они просто.. счастливы и их любят?
Значит, просто в сердце отдельного человека, потерявшего любимого, свершается локальный конец света, и другого конца света и не будет? И официантка в кафе, принеся чай, с милой улыбкой, не поймёт, что она принесла чай к бездне осыпающейся. звёздной, за которой умер бог и человечества больше нет и луна раскололась на части и слышно шорохи жутких чудовищ, рыскающих по руинам земли.

Ночь. Я сижу на подоконнике, голый и чуточку пьяный.
Колени прижаты к груди. И роза — прижата к груди. Маленький принц вырос и сошёл с ума от любви.
В моей правой руке — фонарик. Я им свечу в тёмное окно, слегка заросшее асфоделиевыми цветами мороза. Свечу и закрываю ладонями. Я подаю сигналы звёздам, ангелам и людям.
Я знаю всего два слова на азбуке Морзе: люблю и помогите. Что, впрочем, почти одно и тоже.
Луна взошла над моим левым плечом, с грацией крыла..