Первая любовь

Мне было лет 6, когда я с изумлением для себя, открыл эту странную истину, вовсе не детскую.
Я даже и сейчас не уверен, насколько известна эта истина. Просто вся необычность в том, что в 6 лет такие истины не открываются.
В некоторой мере, у меня был допинг — страдание.
Оно расширяет душу человека и душа покидает границы тела, выходя из него, равно касаясь Того и Этого берега.
Это сравнимо с опытом посмертных ощущений.
Вы спросите с улыбкой: что же это за страдания такие в 6 лет?
Ответ прост: любовь. Точнее, неразделённая любовь.

Начиналось всё довольно забавно и мило: я каждый день шёл в садик с цветами в левой руке.
Правой рукой я крепко держал руку мамы: я шёл на свидание.
Со стороны это выглядело, наверно, чудесно и чуточку нелепо.
Но ещё чудесней было то, что каждое утро, я шёл на свидание вдоль тёмной аллеи, к воспитательнице, в которую был романтически влюблён.
Байрон впервые влюбился в 8 лет. Лермонтов — в 9. А меня накрыло в 6..
Воспитательница мило улыбалась.. мне и маме.
Принимала от меня цветы, на миг, чеширски-нежно, теряя своё лицо (и моё сердце) в букете сирени, ландышей или флоксов.

Другие воспитательницы ласково подшучивали над ней и называли нас — Ромео и Джульетта.
Нам тоже не дано было быть вместе.
Одна женщина даже странно пошутила, что моя возлюбленная, как и Джульетта, умрёт раньше меня.
Я тогда не понял эту шутку.
Нежно подшучивал над Джульеттой, и её муж, иногда заезжавший к нам в садик: я к нему очень ревновал.
Бывало, он уединится с моей Джульеттой в тенистой аллейке, возле сирени, говорит с ней о чём-то, спорит даже.. а потом они обнимаются и замирают, а я… стою за стволом зацветшего каштана, прижавшись к нему бледными ручонками, лицом и.. страдаю, ревную.
Мужчина иногда замечал меня и с улыбкой говорил: смотри, твой Отелло снова следит за нами..
Ты знаешь, я его чуточку боюсь.

Отелло в слезах убегал в садик и прятался там в тёмную подсобку.
В подсобке были вечные сумерки, как на далёкой и грустной планете.
Я подносил левую ладошку к лицу, смотрел на свои сбитые колени, поднимал футболочку… везде, везде я был чёрный!
Я узнал от мамы, что Отелло был негром. Также от неё я узнал, что и Пушкин был чуточку негром.
В моём детском воображении, Отелло был дедушкой Пушкина.
Меня назвали в честь Пушкина. Александр Сергеевич сидел в подсобке, страдая от ревности, и искренне, с каким-то приятным ужасом думал, глядя на свою тёмную ладонь у лица, что он превращается в негра.. а может в Отелло, или даже в Пушкина.

Я предавался мечтам с каким-то сладострастием детской мести: вот выйду сейчас из подсобки, и мне, маленькому мавру, ужаснутся: вот мол, до чего довели ребёнка! Вы только посмотрите на него! Он, бедный, в муках любви стал мавром, с чёрной кожей и сердцем, сожжённых солнцем. Он стал.. Пушкиным!
Я закатывал глаза в подсобке и с улыбкой в темноте представлял, что на двери садика однажды повесят табличку: в этот садик ходил Саша Пушкин. Он был чёрным от ревности… он любил.
Правда, полёт моей мечты омрачало одно, мне было стыдно: что я скажу маме, когда она к вечеру придёт за мной в садик?
Я даже подбирал оправдания:

- Саша! Сынок! Боже мой… что с тобой? ты весь.. чёрный!

Стоя возле берёзки, оперевшись на неё левым плечом, я несколько секунд молчу, трагически смотря в небеса, на милых ласточек, и говорю после вздоха, по-взрослому переводя грустный взгляд на маму:

- Пришла пора, и я влюбился. Прости..

Мавром я так и не стал. Хотя, поздним вечером, перед сном, происходило нечто болезненно-странное: я страдал от ревности в своей постели и не мог ничем унять эту неизбывность боли, которой словно не на что было вполне опереться и потому она опиралась на всё сразу, сжигая меня, делая меня столь же прозрачным, беспричинным, вне жизни.
Своими завечеревшими, тёмными ручонками, я медленно брал себя за шею и… слегка душил, как настоящий мавр: я душил свою боль, но на её пути было моё детское тело.
Иногда, я увлекался, т.к. очень сильна была боль ревности, и душил себя сильнее обычного, и тогда эта боль, с каким-то ментоловым холодком, вечерела, сознание моё, чеширски гасло на миг и я отключался с улыбкою беспричинного счастья.

Как сейчас помню: иду я с мамой по тенистой аллейке, сквозящейся счастьем и синевой неба в листве, держу маму за руку, а сам с улыбкой смотрю на свою левую ладошку у лица, по которой журчат тени листвы.
Моя рука мигает и щурится от солнца, превращаясь то в руку негра, Пушкина, то в обычную руку мальчика.
Мама переводит на меня улыбающийся взгляд (я никогда не мог пройти и 2-х минут спокойно и мама, хоть бочком, но смотрела на меня, тихо улыбаясь), спрашивая, что новенького в садике, и я тут же прячу руку за спину, мило улыбаясь и целую её ароматную руку в своей правой ладошке: ничего, мама.
Я тогда ещё не знал, что это было любимое русское слово Бисмарка, высеченное у него на кольце.
Оно было и моим любимым, на все случаи жизни: сынок, ты как себя чувствуешь?  — ничего.
Саша, тебе что задали в школе? — ничего.
Сейчас, мысленно смотря на своё детство, мне чудится на среднем пальчике левой руки, серебряный посверк кольца, на котором красуется таинственное, неверморное — Никогда.

На следующий день, к нам в садик пришла новенькая девочка: у неё были удивительные волосы и глаза —  цвета крыла ласточки.
В моей руке, были цветы для Ангелины Викторовны: алые розы.
Девочка в синем платьице, с милой ссадинкой на левой коленке (словно она шла по полю ржаному, в котором случайно пророс маковый цвет, поцеловавший её в коленочку), стояла рядом с моей сорокалетней Джульеттой.
Я… растерялся. Сразу и навек, я понял, что люблю эту девочку.
Понял, что именно её ждала моя душа, что всю свою бескрайнюю, шестилетнюю жизнь (возраст, похожий на рост цветов, ласково достающих до колен исполинских ангелов), я предчувствовал её: мои цветы — алые, лиловые, сиреневые, были словно дрожащей стрелкой компаса любви, как и моё сердце: они просто указывали и плыли в воздухе, в садик, цветы словно росли в синеве воздуха, вдоль тёмной аллеи, и я просто следовал за ними, подобно лунатику: если бы отпустил, разжал руку, цветы бы этого не заметили даже и всё также плыли бы по воздуху, в садик.

Я словно знал, что рядом с воспитательницей в садике, встречу свою любовь.
В этом детском томлении любви, была некая синестезия чувства и времени: они были нежно перепутаны и ласково дрожали, словно листва на ветру, своей бледной и зелёной стороной: так звёзды порой дрожат на ветру, и влюблённое сердце.
Весь бледный, как влюблённый призрак, я смотрел растерянным взглядом, то на Ангелину Викторовну, то на девочку.

- Это Вика. Познакомься, Саша. Вика, а это Саша. Наш придворный.. поэт.

Мы робко протянули друг к другу ручонки. Вика улыбнулась мне, и тут же мне улыбнулось её синее платьице на ветру.
Я был сражён… навека.
Совершенно потерявшись, не помня, кто — я, что — я, просто желая всего себя подарить девочке, всё своё цветущее и непоседливое сердце, похожее на сирень на ветру, я… почему-то протянул Вике свою левую руку, без цветов.
Не знаю.. быть может я бессознательно чувствовал, что левая рука ближе к сердцу и в её запястье, нежно пульсирует сердце, сквозится синевою и счастьем, как солнце и небо в листве, когда быстро и радостно идёшь по тенистой аллейке.
Не сознавая того, я протянул девочке с каштановыми волосами, всю свою жизнь: своё обнажённое сердце в руке..
Девочка словно бы поняла это и взяла мою раскрытую, тихо трепещущую на ветру, ладошку.
Взяла её как ландыш, двумя руками, нежно-нежно… как умеют брать цветы одни только женщины, словно они новорождённую душу берут.

Опомнившись, я с робким стыдом взглянул на Ангелину Викторовну: она мне ласково улыбнулась, и опять же, как-то совершенно по-женски, кивнула мне, словно благословив на любовь.
Я повернулся к Вике и протянул ей красные розы.
Мы с ней держались за стебельки роз, словно за зонтик. Где-то за синевой, в вышине, неслись и падали дождём,  незримые звёзды.
Я ощущал своими пальцами, робкое дыхание пальчиков девочки…
Закрыв глаза как при поцелуе, не выдержав такого блаженства, я через секунду потерял сознание и упал к ногам Вики, к её сиреневым носочкам.

Уже потом, вечером, мама сказал мне в постели, что мама девочки мило улыбнулась и промолвила: всех новеньких в вашем садике встречают так мило?
Так началась моя настоящая любовь: первый, сладостный трепет всего моего существа, похожего на таинство мурмурации: это когда птицы в небе составляют живые, мгновенные узоры: мурашки синевы..
Ясно помню, как тогда, в детстве, ещё не зная этого таинственного слова из словаря чеширского кота, я сидел на дереве и смотрел то на чудесную девочку Вику в синем платьице, то на небо, в котором стайка птиц творила своё волшебство и узоры.

Я ощутил во всём своём теле, сладостный и жаркий, переливчатый трепет, похожий на эти узоры птиц в синеве.
Я даже играл с этими яркими волнами сладкого жара во мне: они мерцали то в животе, то в груди и плече, губах и на шее.
Да, я смотрел на птиц и улыбался от счастья.
Мне казалось, что небеса тоже влюблены во что-то прекрасное, быть может, в мою Вику, и я ласково улыбался им и совершенно не ревновал, а, напротив, протягивал к ним руку и закрывал глаза, чувствуя мурмурацию.. миграцию перелётных мурашек во всём моём теле, словно в нём где-то тайно расцвёл рай.
Яркий, ментоловый холодок мурашек, мерцал в животе, на приоткрытых губах, шепчущих имя любимой, и, казалось, прозрачно и светло переходили и на самое имя любимой, вслед за моей душой..
Я протягивал руку к небесам и птицам, в совершеннейшем исступлении, чувствуя мурмурацию мурашек в своём плече, запястье левой руки..
Открывал глаза в совершенном катарсисе, ибо мурмурация пульса сливалась с мурашками птиц в синеве: я ясно чувствовал, что узоры птиц вот-вот сложатся во что-то таинственное, небывалое.
И если прямо сейчас орнитологи увидели это, они бы изумились; науке пришлось бы переписать учебники биологии, отношение человека к животным, изменилось бы навека, и самые поиски жизни на далёких звёздах, дивно бы преобразились, сместились на самое настоящее и неземное чудо, здесь, на Земле.

Ах, как сладостно у меня замирало сердце!
Я думал в каком-то блаженном и невесомом состоянии, томительно пугаясь мысли своей, которую словно могла услышать и Вика: так громко билось моё сердце: на весь переулок билось, на весь город, до самых птиц..
Я думал: Если Вика сейчас посмотрит на небо в мурашках птиц, она.. догадается, как я её люблю. Она прочтёт… все прочтут.
Но Вика не посмотрела. Точнее, она посмотрела на меня, сидящего на ветке каштанового дерева: неудержавшись, я свалился в траву и исчез, как чеширский котёнок.
Ах, почему ещё никто до сих пор не описал чеширских котят?
Как же мило они играют в прятки с мамой!
Мама даже не знает толком, сколько она родила чеширских котят: возле неё, сам собой, как полтергейст в невесомости космоса, передвигается носочек по полу. Но мама не обращает на него внимания: мало ли чего не бывает в мире.
А ночью, к маме-кошке подкрался котёнок-непоседа, до того, незримый, и со вздохом уткнулся ей в грудь, присосавшись и став зримым от блаженства и счастья ощущения мамы рядом.

Я услышал в траве, милый девичий смех.
Казалось, что трава действительно смеётся, улыбается на ветру.
Не выдержав этой зелёной и солнечной нежности, я повернул лицо и поцеловал траву.
Приподнял левую руку к птицам, ощутив сладостный трепет, словно бы шепчущий о девочке.. словно рука моя была нежно преисполнена девочкой, и, приблизив ладошку к губам, поцеловал её, закрыв глаза.

Вскоре, сладость любовного томления сменилась любовной истомой: весну сменила осень.
В любви, словно на далёкой и грустной планете, времена года проходят иначе.
Девочка меня не замечала, словно я был призраком.
По утрам, мама по привычке отводила шестилетнего призрака в садик.
В садике я вёл призрачную жизнь: было сладко,скрывшись в уголке, тихо наблюдать за тем, как Вика пьёт какао.
Вот она встаёт из-за стола: на её губках, блестят милые, чеширские усики., которые она слизывает на ходу и бежит куда-то с симпатичным мальчиком в чёрных очках.
А я, с трепетом и бьющимся во все стороны света, сердцем, задевающим соседние столики, одинокую пухленькую девочку в синей футболочке с лягушкой, уплетающую уже третье пирожное (дочка директора садика), подхожу к бокалу Вики, наклоняюсь к нему, и, с наслаждением целую то нежно-карее место, откуда пила моя любовь.
Сердце, сделав круг, словно ласточка, возвращается на место: мне кажется, левая сторона сердца, чуточку в побелке: ласточка крылом коснулась потолка..
Улыбаюсь и глажу сердце своё. Нежно касаюсь указательным пальчиком, бокала, сладостно медлю, прикрыв глаза, и ухожу..

Вскоре и правда настала осень.
Я жил лишь моей возлюбленной, не обращающей на меня внимания и встречающейся с непоседой в чёрных очках, чуточку заикающимся.
Он довольно мило заикался.
Знаете, заикание вообще похоже на солнечного зайчика голоса, тепло дрожащего то тут, то там.. от разбитого стёклышка прошлого, или открытого окна грустного воспоминания.

Все дети были кто в игровой комнате, кто на улице, а я.. обитал в чистилище всех садиков и школ: на гранитной старой лестнице на последнем этаже, где царили лёгкие сумерки.
Застывший, оледенелый водопад лестниц..
Оперевшись левым плечом о стену, окрашенную в цвета прохладного неба, я медленно спускался вниз, что-то говоря с заиканием: стих Пушкина, имя Вика, своё грустное имя.
Потом, оперевшись на правое плечо, я медленно поднимался, увеличивая дистанцию между плечом у стены и ногами: шёл под наклоном, словно птица-подранок в полёте, или… своя же тень.

Я мог очень долго вот так страдать на лестнице: мог прыгать на левой ножке, спускаясь вниз.
И усложняя: на правой ножке, через ступеньку. Это было сложно и опасно, особенно если быстро.
Чудесно и как-то, таинственно, было спускаться с лестницы, спиной, закрыв глаза.
Сердце билось в тугой и покатой темноте и не находило себе места, оно словно пропадало на миг из груди и появлялось бог знает где, и это было сладко и чуточку жутко.
В таком состоянии потерявшегося сердца, было славно грустить и любить Вику, страдать по ней.

Вечером, мама забирала шестилетнего влюблённого призрака, домой.
Меня забирали позже всех и я часто находился с Ангелиной Викторовной в её кабинете.
Мы сидели за столиком, и, как старые любовники, бог знает что пережившие на своём веку, грустно смотрели друг на друга.
Ангелина Викторовна, тихо коснулась подбородком, сложенных впереди рук у лица и, ласково улыбнувшись (я рисовал ласточек в небе и.. девочку в синем платье, в небе), промолвила: Саша… ты о чём задумался?
Ты слышал, кто такой Шагал?
Я молчал, сосредоточенно рисуя летающую девочку.
Ангелина Викторовна встала, тихо поцеловала мою макушку и подошла к окну, сложив руки на груди.

Дома, моё любовное томление продолжалось.
Я не находил себе места, как и сердце во мне.
Мне хотелось куда-то забраться, скрыться, исчезнуть хотя бы на миг.
Я забирался под каштановое кресло в зале, сжимался там в комочек и замирал в доверчивой и какой-то прищуренной, тесноте, темноте.
Было отрадно чувствовать, в этой бескожести любовного страдания, что безмолвие вещей меня по-матерински нежно обнимает и не даёт душе обветриться и озябнуть: душа имела опору в добром безмолвии вещественности мира, которое на самом деле, было душой вещей.
Я сам становился чуточку, вещью, ничем, и моё сердце прозрачно билось в тёплой, почти парной пустоте и боль исчезала на миг.
Мама спрашивала сверху: а где Саша?

- Под кресло забился. От любви. — отвечал мой старший брат, и добавлял с улыбкой в голосе: Барсик тоже, видимо страдает от любви: он рядом, за диван забился.

Место под креслом, было моей скромной Нарнией детства.
Залезая туда душою и телом, ползком, я переживал и неразделённую любовь, и наказания от мамы, и свои первые стихи.
Я там любил и просто помечтать, погрустить, особенно, если там, под креслом, спал мой чёрно-белый кот Барсик (чудесная, раздвинутая белая шторка окраса на лобике и чёрная клякса на носике).
Я обнимал его на полу и лежал с ним долго-долго.
Он иногда просыпался и ласково лизал мне волосы. Это было мило и щекотно, а иногда и больно, если он долго лизал на одном месте, так что волосы становились мокрыми в этом месте.
Ах, наши кошки детства, к которым мы припадали на колени, в грусти, кошки, лижущие наши волосы, лобик.. вы — ангелы наши. Вы спасали нас не раз, ласково гладя наши бедовые головушки, мысли..

Повзрослев и снова страдая от любви, я пробовал забавы ради, снова забраться под кресло.
Наверно, со стороны это смотрелось нелепо и смешно (я весь не помещался, торчали ноги и кое-что ещё: кто видел как повзрослевший кенгурёнок пытается забраться в сумку в животе своей мамы, тот меня поймёт) и если бы меня в таком состоянии увидела любимая.. то, может статься, она простила бы меня, обняла бы с грустной улыбкой и сказала: я и не знала… что парни вот-так странно страдают в любви. Мы, девушки, всё же от вас сильно отличаемся..

Именно тогда, в той Нарнии детства, лёжа под креслом и дыша пылью, этой травою безмолвия, выводя на нём пальцем, странные узоры, я додумался до той самой мысли, вовсе не детской.
Незадолго до этого, брат, с энтузиазмом школьника-просветителя, рассказывал мне, словно язычнику или индейцу, про чудесный мир атомов: в атомах есть более мелкие частички, а в них ещё более мелкие, и ещё: нейтрино, кварки..
Как я тогда смеялся над этим лягушачьим словом!
Мне тогда казалось, что ночью, у реки, квакают не лягушки, а сама звёздная материя реки и прибрежной травы, о чём-то грустит и мечтает.
Брат, с карамазовским, умным видом, сказал, подняв палец вверх: атомы повсюду! Всё из них, и ты, и я и звёзды. Они бесконечны..
И ушёл.

А я робко оглянулся в опустевшей комнате.. на атомы, нахмуренно смотрящие на меня отовсюду, и.. залез под кресло страдать от любви.
Не знаю, чем объяснить такой иррациональный наклон мыслей у ребёнка.. неужели и правда, любовью?
Я додумался до существования больших и малых бесконечностей.
Если атомы бесконечны — думала я под креслом, словно Диоген в своей бочке, — а в каждом атоме, допустим, по два кварка, то кварков в два раза больше в мире.
Странным образом, это на миг успокоило любовное страдание, оно словно распределилось по всей вселенной.
Возле реки, за окном, мечтательно-грустно квакнула лягушка, и моя боль, словно ласточка, вернулась из самых тёмных глубин космоса, принеся на крыльях, словно бабочка пыльцу — талый холодок звёзд.

Я любил. И чем больше я любил, тем больше страдал: страдали мои сны, моё сердце, мои надежды, мои стихи: я весь страдал..
Страдало самое моё страдание: мои руки страдали без любимой, мои губы страдали, волосы мои непоседливые: я ощущал, как каждый атом во мне страдает без любимой.
Голова болела и тихие слёзы текли по щеке..
Мой чёрно-белый ангел, с кляксой на носике, забрался ко мне под кресло, и стал своим шершавым язычком лизать мои волосы, мои грустные мысли..
Мне становилось легче… ненадолго.

Однажды, светлым осенним днём, я спросил у одного мальчика, того самого заики в чёрных очках: Как ты с этим справляешься? Как у вас это выходит?
Он виновато улыбнулся и даже не понял, о чём я.
Я ему сказал, прислонившись к дереву в саду: ну.. страдание. Любовь. Как ты живёшь с этой болью?

- С кккакой болью? — всё так же удивлялся мальчик, чуть не сорвавшись в кваканье.

Я потёр себе сконфуженно лоб и отошёл.
Я спрашивал об этом других мальчиков и девочек, но никто не понимал, о чём я.
А я не понимал себя.
Всё моё детство я страдал от неразделённой любви.
Эта боль была столь постоянна и естественна, как рост волос, дыхание или цвет глаз.
Я.. искренне думал, что все люди на земле, с самого детства мучаются от любви и нет конца этой муке, ибо и любви нет конца.

Весь бледный, я сидел за столиком возле окна, положив лицо на сложенные перед собой руки, закрывшись от всех: я мечтал о кресле… почти так же сильно, как о Вике.
Дети играли на улице и в окне как бы покачивались на ветру, лиловые и алые бутончики их весёлого смеха.
Я ощутил на своей макушке тёплый поцелуй.
Поднял заплаканные глаза и увидел Ангелину Викторовну.
Она стояла надо мной в своём чудесно синем платье и грустно мне улыбалась, гладя правой рукой мои волосы.
У неё были тоже, заплаканные и покрасневшие глаза.
Некоторое время мы молчали, глядя друг на друга, а потом она тихо сказала:

- Сложная штука, любовь. Правда, Саш?

- Правда, Ангелина Викторовна — промолвил я, совсем по-взрослому и кротко прижался лицом к её животу.