Шестое чувство

Ночью снова это случилось.
Я уже не знаю что и думать. Кажется, я тихо схожу с ума. Как вон та веточка клёна за окном: она совершенно безумна…
Любимая ещё не проснулась, но я знаю, что когда она узнает об этом, то тихо заплачет: что есть слёзы, как ласковое безумие плоти, ставшее на миг — душой и болью?
Сначала мы думали, что это месячные виноваты…
Боже, это и правда похоже на бред: мы просыпаемся утром… перепачканные кровью.
Постель в крови, наши тела, лица — всё в крови.

А однажды, крови не было в постели, но на полу были следы крови, в форме отпечатков босых ног.
Это выглядело жутко. Словно кто-то нас посещал ночью, сделал что-то ужасное, и покинул постель.
Утром я тихо пошёл по следу незнакомца, по чеширским и алым следам.
Они вели в ванную. Дверь была неуверенно приоткрыта.
Слышались лёгкие всхлипывания: кто-то таинственный плакал в ванной.
Быть может, это ангел?
Он что-то сделал с нами ночью, и плачет, сидя на полу в ванной?
Что же он натворил? Почему пол в крови?Неужели… он кого-то убил?
Наши души? Любовь?

Страшно открыть дверь в ванную.
Страшно встретить там ангела, падшего, несчастного, с окровавленным ножом в дрожащей руке.
В мифах говорят о ласковом и непоседливом крылатом Амуре, с колчаном стрел и луком, разящего сердца влюблённых.
Но почему-то не говорят о том несчастном крылатом существе, который прекращает любовь…
Я бы поставил памятник ему в парке, в виде крылатого и несчастного Рогожина, опустившегося на колени у постели любимой.
Да, не так страшно встретить в ванной чудовище, как ангела… совершенно беспомощного, убитого… кого-то убившего.
Это не ванная, это — душевая потерянных душ.
Здесь нет бога. Человека нет. Мира, почти уже нет…
Здесь нечем дышать. Свет мигает тьмой и вечностью, словно в первом дне творения, словно бог написал первую страницу творения, в муках творчества… и слегка смял её рукой, тихо заплакав.
Нужно ли всё это? Поймут ли его замысел? Или всё это сорвётся в пошлость и невиданные страдания, и крики людей, словно ласточки боли, прорежут сумрак первого утра?
Но вот рука бога медленно разжимается и сердцебиение света медленно сочится из под пальцев.

Свет в ванной заикается, мигает.
Страшно войти. Можно сойти с ума. Мы не готовы видеть ангелов, Мы не готовы даже видеть боль любимого человека.
Быть может мы вообще не готовы видеть то, что чувствуем. Мы убиваем что-то главное в чувстве, ещё до его рождения. Мы убиваем себя, любимых, бога, мира... не замечая этого.
Мне всегда казалось, что описание Дней творения в книге Бытия, похоже на Весну Боттичелли: цветение, рождение осязаний.
И самое последнее, шестое, в котором из сна родилась женщина, это самое высшее чувство — любовь.
Значит, зрение — это реликтовый свет первого дня творения. Зрение… реяние той самой птицы над водами ночи.
В этом осязании — и сомнение бога в себе, и ранимая, доверчивая красота мира.
Может потому я и упал на колени в том парке, когда впервые увидел свою любимую у фонтана?
Ноги не держали. Душа еле держалась в теле… голубой ласточкой взора я реял где-то над миром, влюблённым и тихим.

Рука тянется к выключателю. Сладостно-страшно выключить свет совсем.
Есть в этом жесте, что-то от самоубийцы, приложившего тёмный холодок револьвера, к виску или груди.
Как это странно… нажать выключатель, всего лишь выключатель в ванной, и раздастся лёгкий щелчок, словно выстрел вдалеке, из под подушки, и тьма просияет над миром, и кто-то умрёт.
Кто? Ангел? Я? Любимая?
Вхожу в тёмную ванную. Кажется, там отменили законы природы. В России так бывает, то воду отключат, то свет, то законы природы…
Шагнул в пустоту и вечность.
Невесомость. Я приподнимаюсь к потолку.
Что-то капает в ванну. Кто-то плачет. Тьма — плачет.
В уголке ванной, что то блестит в кромешной тьме.
Может, это звезда?
Может это и есть, смерть, такая нелепая, странная?

Я умер и лечу куда-то вверх, во тьме, к далёкой звезде…
Боже, какой до боли знакомый плач! Так плачет любимая…
Может она ангел? Это её тайна?
Так вот куда она отлучается по ночам. Говорит, что в ванную, в туалет…
Но я ей не верю.
Милая, в лиловой пижамке своей, босиком… такая беззащитная, вечная.
Что все картины Боттичелли, перед этим чудом?
В светлых сумерках, любимая идёт в туалет… идёт походкой ангела, трогательно почёсывая ягодичку: трусики вжались в кожу, словно сирень, расцветшая за ночь, прижалась к окну, сонному, тёплому от света звёзд, и нет уже границы в это тёмное утро, меж звёздами, сиренью и сном женщины…. и её рукой.

Тьма первого дня творения.
Я опускаюсь на колени и обнимаю плачущего ангела.
Ангел пахнет добрым теплом моей любимой.
Глажу ангела по плечам… у него такие же волосы, как у любимой: чуть ниже лопаточек. Останавливаются ровно там, где должны расти крылья.
Кажется, что это просто иное качество крыльев, растущих ввысь: женщины знают эту тайну крыльев у себя за плечами.
Это не ангел плачет в ванной. Это любимая.
Она прижимается ко мне и шепчет: Саш, я больше так не могу, не могу…
Тьма. Звёздочка блестит где-то в уголке.
Вечность случайно настала, как настаёт весна или зима.
Пятое время года. Шестое чувство…
Мы умерли? Живы? Не важно. Мы вместе.

Я не знаю, что с нами происходит.
Часто, после ссор… после молчаний, похожих на ледяное безмолвие глубокого космоса, мы просыпаемся в нашей постели… в крови.
Как я уже сказал, это не кровь месячных.
Видимых ран у нас тоже нет.
Словно это кровь наших душ, обнажённых сердец.
Смятая постель вся в крови, и два бьющихся сердца на ней.
Тел нет. Да и мира, быть может, тоже, нет.
Звёзды, как в первый раз, доверчиво сияют в ночи…
И сердца словно тоже бьются, как в первый раз.
И солнце взойдёт утром, как в первый раз.

Когда я занимаюсь сексом с любимой, мне кажется… я каждый раз теряю девственность.
Но теряю как-то странно. Словно я в любви — уже не совсем человек, и самое тело моё, норовит превратится во что-то невыносимо-нежное, что не снилось и Кафке.
Я словно теряю свой пол в любовных объятиях, нежно сливаясь с любимой в одно целое.
Тело цветёт лиловыми волнами сирени на ветру…
И как блаженно-нелепо сказать, где начинается мир — вон в той далёкой звезде, с дыхания моей любимой у меня на груди или с качнувшейся веточки клёна за окном, также нелепо, блаженно-нелепо сказать о моём поле сейчас, о моей душе: я не знаю и не хочу знать, где они начинаются и заканчиваются.
Я знаю лишь то, что я трепетно принадлежу сейчас моей любимой, весь, без остатка.
Любимая целует мою грудь, моё бьющееся навстречу её губам, обнажённое сердце.
И я пронзительно ощущаю, что мой пол, как и моя душа, находится сейчас — в груди.
Где губы любимой, где её дыхание, там и моя душа, а значит и мой пол.
Мне так хорошо и блаженно в груди, вечно, в груди, в эти мгновения.
Кажется, что любимая что-то рассекает в груди и она нежно кровоточит, как при потери девственности.
И что-то жарко цветёт из груди… не то крылья, не то слова, девственные, чистые, светлые, ещё не измазанные миром и грубой страстью: они родились в груди и сразу же родились в мир, прошептав: я тебя люблю…

Прошло время, как проходит снег и звёзды по утру.
Времени не стало.
Это тоже качество — время исчезает, и всё становится душой.
Даже загрустившее зеркало в ванной, словно забытый и озябший ребёнок, трогательной лаской отражения бросается к тебе, и даже чашка горячего чая утром на столике, тоже может стать душой.
Да может с этой чашки и начался мир, и солнце встало возле неё и птицы полетели куда-то в парк... где я встретил тебя.
Это так чудесно, таинственно: солнце, месяцем света, показалось в сумерках утра из-за крыш дома.
И такая невесомая алость зацвела в облаках, на верхушках деревьев...
Словно заря взошла не над городом, не над этой улицей счастья, а над всем миром.
И так хорошо от этого, что мысль сама, как Орфей, оборачивается на любимую, словно есть тайная связь между красотой природы и её красотой.
Да, это тот таинственный огляд Орфея, когда он не обрывается адом утраты Эвридики, а, наоборот, обретает её навсегда, словно Орфей лежит с любимой в цветах, и не может наглядеться на неё, спящую, милую, и ему не важно, мёртв он, или нет, ему просто страшно отвести взгляд от возлюбленной.
Но вот он переводит взгляд на прекрасную зарю… и улыбается. И снова смотрит на любимую.
Она спит, мило посапывая во сне.
И так блаженно в груди от всего этого, что красота любимой, её бессмертная, бессонная красота и в свете утренней зари и в улыбке любимой и даже в душе Орфея.
Любимая — нежно-повсюду. И она рядом, так сладостно рядом, что даже если умереть, то всё равно нельзя с ней разлучиться.

Однажды утром я открыл глаза и увидел как любимая лежала в постели и с грустной улыбкой смотрела на меня.
Она была в крови.
Это было после нашей ссоры. Я ей сделал больно и она вечером наговорила мне много лишнего, пытаясь меня ранить.
Её слова, душа, сами собой срывались с её уст, как листва осенью, срывались с самозабвением самоубийцы.
А мне невыносимо больно от того, что я не могу их всех подхватить и спасти.
И тогда я просто молчу… ложусь у милых ног любимой, словно упал откуда-то с синевы.
А она стоит надо мной и говорит, говорит, срываясь в крик и слёзы, в душу срываясь, и замирает, закрывая дрожащими ладонями лицо… нет, душу.

Мне иногда кажется в такие моменты, что она может нечаянно заговорить на каком-то древнем языке, на испанском или древнегреческом.
Она вот-вот в кого то может превратиться, как нимфа, убегающая от Пана: в замёрзшую речку, в сирень на ветру…
А я лежу на полу, обнимаю её милые, смуглые ножки, целуя их…
Мне страшно глянуть наверх. Кажется, любимая уже превратилась во что-то.
Шумит сирень. Ангелы бездомные, как ласточки на заре, летают в нашей спальне…
Может и я в кого-то превратился у её ног? Может потому любимая и закрыла лицо руками?
Я в шутку называю это состоянии у любимой — пмц. На манер пмс.
Переводится просто — пьяная молодая Цветаева.

И вот сейчас любимая лежит в постели, сонная, милая… в крови, и улыбается мне.
Потянулась рукой к моему лицу. Испачкала кровью мой нос. На левой щеке провела алую полоску. Коснулась губ…
К этому времени мы уже поняли, откуда эта кровь: кровь наших душ.
Любимая поцеловала меня и прижала к себе.
Теперь и я был в крови любимой. У нас была одна кровь на двоих.
Любимая задумчиво промолвила, скользнув крылом взгляда по моей груди и глядя в окно, на зарю:

- Я почти люблю страдания. Нет, не сами плохие события, а чувство внутри меня. Оно так размягчает душу в хорошем смысле, что душа может впитывать больше красоты природы и любви. Всё видится иначе. Чем-то состояние похоже на любовь. В нём плывёшь и блаженствуешь. Но это только если не озлобишься на мир за то, что он жесток к тебе.
Я словно лечу над миром, не зная веса…
Милый, не делай мне очень больно, хорошо? Иначе я умру…
Знаешь, мне кажется, я поняла картину Шагала — Влюблённые, летящие над городом.
Там женщине сделали больно, и она чуточку умерла, прижавшись душой к ласковой красоте мира, и мужчина понял её боль, впервые понял, и тогда тоже чуточку умер, последовав в небо, в лазурь, за любимой…

- Ты сейчас фантастически выглядишь, любимая.

- Похожа на ведьму?

- Подними свою руку к лицу. Видишь?

- Она почти прозрачная… боже. И светится изнутри сиреневым светом.

- Ты вся сейчас полупрозрачна.
Я вижу, как бьётся твоё сердце. Вижу тёплый блеск твоих внутренних органов: похоже на вечернюю гальку в лунно свете где-то на берегу рая…
И всё источает такой ласковый свет. Нет больше границ меж телом и душой, памятью и мыслью.
Я вижу твои мысли, любимая. Ты сейчас раздета до мыслей обо мне. До любви…
Я вижу как ты трепетно любишь меня.

- Тогда поцелуй меня в мою мысль о тебе…

- Это не сложно. Но мысль, словно вечерняя травка на ветру, дышит, волнуется, не стоит на месте.
Поймать бы её губами…

- Милый… ты точно целуешь мою мысль о тебе? Мою любовь? Она разве внизу живота?

- Она повсюду, и внизу живота, и в животе, и в горлышке твоём и на левом запястье…

- А ты видишь мою боль? Видишь, как я сильно страдала?

- Вижу, любимая. Прости меня…

- Поцелуй мою боль. Поцелуй навсегда, как если бы душу мою целовал. И обними… тоже, навсегда.
Ты сейчас тоже, блаженно прозрачный.
У тебя грудь закровоточила… тебе не больно, милый?

- Всё хорошо. Просто я тебя очень сильно люблю.