За закрытой дверью

- Любимая, впусти меня.

- Я принимаю ванну. Тебе срочно?

- Мне…  вечно. Не могу без тебя.

- Подожди, милый, я скоро уже выйду.

- Принимаю ванну… есть в этом какой-то галантный отблеск 18 века.
Ванна с пеной похожа на любовника в белом парике, склонившегося к твоим милым коленям, целуя бёдра…

- Не ревнуй, я скоро.
У тебя так мило голос присел. Ты на полу?

- Мой голос прилёг… Лежу на полу и пытаюсь хоть что-то увидеть в щёлочку. Не могу без тебя.

- Меня так кошка преследует иногда.
Стоит запереться от неё, в комнате, туалете, ванне, и её чеширская лапка, словно в нежном кошмаре, выглядывает из-под двери, зовёт и манит куда-то.
Невозможно не улыбнуться и не поиграть с ней хотя бы пальчиком ноги.
Кстати, странно звучит: принимаю ванну.
Это ванна принимает нас в свои жаркие объятия.
Есть в ней что-то от лермонтовского Демона в конце поэмы, в черновой, неопубликованной версии.
У меня так сладко кружится сердце после горячей ванны… когда закрываю глаза, кажется, кто-то незримый, властно и ласково подхватил меня и вознёс далеко-далеко над землёй.
Груди касается талый холодок звёзд… и страшно, сладостно-страшно открыть глаза: а вдруг, я и правда увижу бездонное сияние глубокого, тёмного космоса и маленькую Землю, луну, похожих на блёсткие пузырьки пены в ванне?
Ах, как славно тогда погрузиться в ванну поглубже, прильнуть к жарким объятиям… незримого демона.
От моего движения, погружения резкого, вода покачивается у лица, шеи, груди, таким сладостным, мгновенным жаром… словно я влюбилась в кого-то.
Вода шелестит, словно крыло и его свет, прильнувший ко мне.

- Впусти меня, не могу без тебя…

- Твой голос привстал на цыпочки. Ты сидишь?

- Цветами моего влюблённого голоса зарастает дверь в ванной.
Цветы тихо растут и светло колышатся на незримом ветру…
Словно дети, проснувшиеся раньше родителей, ходят они вместе, взявшись за ручки, по неведомому, ласково-опустевшему дому, касаются зачарованной синевы на бокале, перепуганного солнечного зайчика в эдемских цветах на обоях…

- Твой голос отвернулся. Ты обиделся?

- Да нет. Сижу на полу, облокотившись о дверь и думаю о тебе…

- О чём же ты думаешь, если не секрет?

- О стихе Артюра Рембо — Венера Анадиомена. И о Цветаевой думаю…

- А говорил что обо мне… Вечно у тебя так. Про стих вроде не слышала. Надеюсь он приличный.
А почему о Цветаевой?

- Она однажды грустно записала в дневнике: В следующей раз, рожусь не на Земле, а на далёкой комете…
Когда тебя нет рядом со мной… когда ты от меня что-то скрываешь, мне кажется… я на далёкой комете.
С неё почти не видно земли. На ней холодно и одиноко.

- Ты сейчас на комете? В космосе?
Ты там… один, надеюсь?
Хьюстон, опиши что видишь. Всегда было интересно…

- Я не один…

- Так и знала. Кто бы сомневался. Кто она?

- Наша кошка. Она сейчас у меня на коленях, в позе Сфинкса. Вот бы и Сфинкс в Египте так мило лежал… подогнув правую лапку под грудь.
Мы тоскуем по тебе, любимая…

- О боже… вижу твои пальцы из-под двери.
Забавный ты у меня, непоседа мой.
А вот и белая лапка… хорошие вы мои.
Я скоро, дождитесь.
Так что ты видишь?

- Подснежники планет. Метели звёзд… кто-то лежит в синеве, расправив крылья.
Хочешь улыбнуться? В раннем детстве я молился, когда видел в вечернем небе, самолёт.
Думал, что это ангел. Перелётные ангелы, несущие в своих объятьях, грустные души: на землю ли, с земли… одинаково грустно.
За них и молился, и за ангела.
Ты себе не можешь представить, каким эдемическим трепетом, отозвалась во мне грудь на известие о том, как где-то далеко-далеко, почти на луне — в Африке, разбился самолёт (я искренне верил, что самолёты вечером летят на луну и к далёким звёздам. И что Африка быть может находится на луне: там пустыня… Я жил в детстве в фантастическом мире).
Я искренне думал, что это ангел разбился, который «по небу полуночи» нёс кого-то в своих объятиях, быть может, любимую…
Я рыдал и молился за падшего ангела и его любовь: им просто не было места на земле.

Проснувшись утром, я недоумевал: почему ничего не изменилось?
Почему люди идут с улыбками за окнами? Почему солнце взошло как ни в чём не бывало и почему мама с улыбкой готовит пирог и в комнате пахнет яблоками и счастьем, как в раю?
Мир должен был остановиться.
Все науки, религии, искусства, должны были как бы припасть на колени, а все войны, остановиться.
Но ничего этого не было.
Утром, у облетающей синевы окна, я упал на колени один и молился в слезах за падшего ангела и его возлюбленную.

- Странным и милым ты был в детстве. Да и сейчас…
Если сейчас из-под двери появится яркое оперение крыла, я вскрикну и сойду с ума. На миг.
Правда, сладко сойти с ума на миг и вдруг понять всё всё, и звёзды и милых животных и твоё странное сердце и даже… стать на миг тем, чем мы будем с тобой лет через 100, 1000, 1000000.
Ты ночной ветер в поле, а я простая травка, растущая навстречу тебе. Я лежу в поле, закрыв глаза, а ты меня целуешь, ласкаешь…
Ничего не изменится в наших отношениях и через 1000000 лет, правда?
Иногда мне кажется, что именно так и можно понять любовь: сойти с ума.
Когда я в детстве сильно отравилась и была близка к смерти….
Я лежала на блёстком полу, похожем на грустную траву поздней осени, и, как маленький Болконский, смотрела в высокую и притихшую синеву… за окном, как бы склонившуюся передо мной на колени: рядом со мной был треугольный, как острый силуэт крыла, отсвет окна.

Понимаешь? Раненый князь Болконский на поле Аустерлица, видел всю необъятную ширь небес, а я, маленькая, лишь окошко синевы, словно в ладонь набрали остатки неба и не осталось больше неба нигде.
Это было непереносимо…
Боже, как пронзительно я тогда любила эту прощальную синеву в окне!
Я ласково улыбалась ей, и, подняв правую ладошку, гладила её в воздухе…
А ещё я говорила с кем-то незримым, кто был в той комнате, и я чувствовала, как он гладит… нет, не совсем по голове.
Он словно бы светло гладил мою душу и даже что-то пронзительно-грустное в моём будущем.
А потом в комнату вбежала мама и вскрикнула… но словно не от того, что её дочка лежит на полу со странной, перевёрнутой на спину, синей скляночкой рядом, а от того, что над её ребёнком, склонилось странное крылатое существо, с сияющей дрожью кончиков крыльев, как бывает у высокой листвы тополя на заре.

- Может это был я? Я умер от вечной тоски по тебе и разлуки и стал ангелом, и времени больше не стало, и я поселился в летнем саду твоего милого существования, в котором каждое дерево, цветок или птица — это блики твоего возраста, или событий жизни.
Знаешь, я часто страдаю из-за этого: что тебя не было в моём детстве.
Это больше, чем фантомные боли воспоминаний: чувствую себя… инвалидом. Словно бы я вдруг мучительно осознал, что был лишён какого-то важного органа. Может быть… крыльев.
Если бы я был художником, нарисовал бы ангела инвалида, опирающегося на крыло, как на костыль.
А второго крыла нет.
Ловлю себя на мысли порой, что ласково глажу тебя, когда ты была ребёнком.
И сам я ребёнок…

А вот, помню, бережно-помню, я уже у твоей постели. Ночью.
Ты старенькая, но всё такая же милая.
Лунный свет из-за окна, склонился вместе со мной, к постели.
Я вижу каждую твою морщинку на лице… оно похоже на ладонь уставшего ангела, испещрённую линиями жизни, любви… словно орбиты далёких планет и комет, стали блаженно видны.
А носик твой, всё такой же прекрасный. Не могу удержаться и целую его.
Оставляю у твоей подушки, веточку сирени и стих.
Однажды… когда ты состаришься, и меня, быть может, уже не будет рядом с тобой, не будет на этой грустной земле, ты проснёшься утром и улыбнёшься веточке сирени и… солнышку на постели.
Своими земными глазами, ты не поймёшь, что это и есть мой стих, просто написанный на другом языке: языке ангелов.
И тогда ты вспомнишь обо мне и слёзы заблестят у тебя на глазах и ладонь света, тепло коснётся твоих каштановых, милых волос, с тонкими нитями седины.
Ты почему молчишь, солнце моё?

- Плачу…

- У тебя там дождик пошёл? Слышу шум дождя.
Совсем как в фильмах Тарковского: дождик идёт по эту сторону комнаты, стекает по окнам…
Бесприютный дождик, обретший дом и покой.
Наша любовь похожа на таинственный дождик Тарковского..
Больше не могу без тебя. Впусти.
Не понимаю, что ты там делаешь? Почему запираешься?
Я хочу видеть и касаться тебя всегда. Я задыхаюсь без тебя…
Неужели и в душе твоей, есть закрытые от меня двери?
Я хочу гладить рукой… малейший изгиб твоих мыслей, желаний, даже самых тёмных, интимных… которые и себе то не всегда выскажешь в полный голос.

- Ты хочешь войти в меня и лечь… как в ванну, в лёгкой пенке сорочки?
Хочешь стать мной, больше, чем я сама являюсь собой?
Ты же понимаешь… что это невозможно?
В душе есть такие бездны, которые и сама эта душа не должна видеть и знать.
Один из нас умрёт, если всё узнает друг о друге, все его мысли, желания и совершенно заключит его в свою душу.

- Любимая, я готов умереть и стать призраком, ангелом… лишь бы вернуться к тебе и войти в тебя, совершенно, став частью твоего милого тела, души.

- Ты будешь голосом в моей голове?

- Нежностью в твоём сердце.
Понимаешь… мне страшнее не быть с тобой, чем умереть.
В некотором смысле, я так докажу… некую тайну бессмертия: я готов совершенно подчиниться тебе, раствориться в тебе почти без остатка, оставить лишь малую, как звёздочку в ночи, искорку сознания себя: моя душа будет нежно-слита с твоими мыслями, желаниями, улыбкой твоих милых губ, движением ресниц и вздохом твоей маленькой и чудной груди, похожей на лилию в ночи, в той же мере, в какой душа после смерти блаженно-сольётся с милыми стихиями природы: ветром, сиренью на заре, августовским дождём…
Когда я глажу твои милые, тёплые бёдра, лёгкий пушок внизу живота.. я словно чувствую, что существую, что существуют звёзды, вон та счастливая ласточка в синеве и сирень за окном, но когда я порой глажу твою милую душу… я чувствую, что ты скрываешь от меня некоторые свои желания, чувства, и тогда моя рука, сердце, словно проваливаются в ледяное безмолвие глубокого космоса.
Мне хочется поднести руку к лицу… но я боюсь: кажется, что она постарела, озябла, изранена…

- Хорошо, входи. Боже… кошку то оставь. И прикрой дверь.
Меня порой экзистенциально смущает взор кошки… животных вообще, когда мы занимаемся любовью.
Есть в этом что-то рудиментарно-эдемическое.
Эдемический стыд… ангелов.

- Мне кажется, я вошёл в рай.
А мы будем заниматься любовью?

- Может рай так и выглядит?
Тёплый дождик накрапывает за дверью в светлую комнату, в вечер комнаты, посреди которой, в цветах, стоит ванна, с лежащим в ней, ангелом…
Раздевайся и залезай ко мне.

- Я умер, и мне это сказал ангел…

- Надеюсь, в раю у тебя будут… менее забавные трусики.
Без изображения оленёнка.
Смешной ты у меня.

- Как у тебя тут уютно… У женщин более уютная ванна, чем у мужчин.
Они словно… накрывают вечерний стол для свидания с ангелом.
И даже ваши вечные тюбики, ароматные флакончики, похожи на дивные, нарядные свечи, тихо мерцающие меж эдемской листвы и спелых плодов: так и кажется, что вот-вот, прямо из воздуха яркого, дивного, как по волшебству, один из плодов упадёт в ванну. А женщина и не удивится почти, лишь мечтательно улыбнётся…

- Значит, у меня свидание с ангелом?
Странное свидание, и странный ангел…
Но тем интересней. Кажется, что мы плывём с тобой в лодке, в чудесном тумане…
Ты чего улыбаешься? Что ты задумал?

- Ты что здесь делала?

- Отдыхала. Наедине с душой.

- А ещё?

- Думала о тебе.

- А ещё?

- Хотела побрить ноги и т.д.

- Давай я побрею? И т.д…

- Смотри, милый, какая забавная, улыбчивая лапка под дверью. Просится к нам.
Тебя ведь больше интересует «и т.д.», так?

- Меня всё в тебе интересует.
Ну что, начнём с ножек?

- Поставлю правую ножку тебе на грудь. Есть в этом что-то…. вечное: женская ножка на мужской груди.
Если прислушаться и не дышать, то можно почувствовать твоё сердцебиение. Прирученное, приноженное. Словно нежный зверь у моих ног…
Твоё сердце целует мне ноги… Так наверно себя ощущала, Ева, в раю, впервые ступая по Земле.

- У меня ощущение…  словно крылья растут из груди.
У художника Павла Челищева, вроде была такая картина: ангелы, с крыльями, растущими из груди.
А мне нравится проходить лезвием по твоим ножкам. Словно раздеваю белоснежного ангела.
Есть в этом что-то неземное в своей интимности.
Всё, готово. Теперь можно их поцеловать. Одну и вторую.

- В начале 20 века, где-нибудь в Париже, на солнечных улочках, на улочках солнца, похожие на чумазых ангелов, shoeshine boy, чистили ботинки до блеска и чудного отражения неба, почти рая…
Ты напоминаешь мне такого мальчишку-ангела. Хочется тебя поцеловать, после оказанной мне услуги. Нежно расплатиться.

- Крылья твоих милых колен… растущих из моей груди.
Чуточку раздвину их, не против? Словно в Эдеме… через папоротники, похожие на крылья и узоры изморози на окне, пробирается кто-то таинственный, от чего у Евы перехватило дух от красоты этого вечернего шелеста, от красоты звёзд.
За этим шелестом, трепетом, она и пошла ночью, тайком от Адама, пока он спал.
Пошла к Древу Познания. Как там в древности говорили о любви? — И он познал её, и она познала его…
Она бы пошла и на край света, будь её воля: сама женская душа тогда пошла в ночи. Душа-лунатик…

- Это ты моя душа, милый. Я на свидании со своей душой.
Так я тебе доверяю… иной раз кажется, больше, чем себе.
Что ты ещё хочешь сделать со мной?
Делай.

- Подними руки и уотерхаусно, ласково заведи их за голову, словно ты потягиваешься утром.
Вот так. Интересно, есть ли картина, как Ева, в первое утро пробуждения, сладко потягивается всем телом, душой и тем трепетом сна, слитым ещё со сном Адама, словно у них был один сон на двоих?
Так умеет потягиваться только женщина..
Меня сводят с ума твои подмышки.

- Чем же, мой милый князь Подмышкин?

- Есть в них что-то ранимое, таинственное, как закадровый, задний план на полотнах Леонардо.
Знаешь что мне нравится в твоих подмышечках? Что ты их порой не бреешь полностью, оставляя лёгкую штриховку волосков, как тихая травка на картинах Боттичелли, под ногами Весны и Афродиты.
Кроме того, именно тогда, подмышечки твои напоминают своей чуточку раскосой, карей протяжённостью волосков, те самые волоски внизу живота…
Так сладко, таинственно: прильну, бывает, к твоей карей подмышечке… дышу тобой, целую, и пальчиком разглаживаю волоски.
Словно что-то ищу, совсем как в детстве, невинно и светло.
А там ничего нет. Нет той блаженной, алой ранки, что у женщин внизу живота.
Словно сам пол, его вековая мука и сны, бессонница пола, исцелились и ранка заросла карей травой, и нет больше мучительной дистанции между любовью и дружбой. Телом и душой.
Пол стал нежностью души, тела, трепетом касаний. Как в Эдеме…

- Значит, не будешь мне брить подмышки?

- Разве что… только одну.

- Нет уж, так я буду, в некотором смысле, похожа на пирата с чёрной повязкой на глазу.
Больше нигде меня побрить не хочешь?

- Хочу, но позже.
Слышала про бритву Оккама?

- Давно слышала. Забыла. Расскажешь?

- Тогда поставь мне снова ножку на грудь.
А лучше, две. Они так похожи на смуглые крылья, растущие из моей груди...