Превращение (история из жизни)

Снова снился этот странный сон: за весенним окном, голубой краской, я крашу ветви высокого дерева, на котором поёт соловей.
Такая прохладная, шелестящая лёгкость от этого сна.
Просыпаюсь на вдохе и держусь за постель руками, боясь упасть… то ли, с постели, то ли — в небо.
А ты лежишь рядом со мной, такая тёплая, милая, и совсем, совсем не держишься за постель. И не падаешь… в небо.
Ты удивительная. Тогда я ласково касаюсь твоей руки и держусь за неё.
Твой носик так сладко белеет в ночи…
Помнишь, однажды утром, я написал тебе шуточный, милый стих, на мотив лермонтовского «Паруса» — Белеет носик одинокий…
Не могу удержаться. Невозможно не поцеловать твой носик в ночи, когда проснёшься вдруг ни с того ни сего.
Чудо, а не носик.
У меня ведь с ним особые отношения, ты знаешь.
Я ему и признания в любви писал, и нежные письма утром оставлял на подушке, и подписывал — носику.
А ты утром читала с улыбкой и прикладывалась носиком к моим строчкам.
А когда мы однажды поссорились и долго не разговаривали, я… написал робкую записочку твоему носику, сказав, что на Чукотке, чукчи целуются - носиками.
Чукчи, удивительные, как и ты. Они и мирятся, нежно соприкасаясь носиками, и даже, когда хотят заняться сексом, тоже, игриво соприкасаются носиками.
А потом, после страстной ночи, чукчи лежат на снегу, счастливые и блаженные, смотрят на большие и яркие-яркие звёзды, на северное сияние, едва соприкасаясь руками, и носики у них — красные-красные, как у райских алкоголиков.

Мы тогда так славно помирились, помнишь?
И потом были яркие-яркие звёзды. Казалось, в эту круглую, как луна, счастливую ночь, звёзды были по всей Земле.
Полнолуние ночи, которое могут почувствовать только влюблённые, блаженно-лёгкие сердца, после ночи любви: тел — нет. Сердца бьются сразу — в звёзды, и ладонь любимого человека, так ласково ложится на сердце, чтобы и оно не исчезло.
И тогда сердце, доверчиво и жарко, бьётся для одной ладони любимого человека, ласкаясь к ней, к ней одной в целом мире.
Словно оно не видело ладонь, целые годы, века, потому что такое счастье невозможно вынести в человеческом теле: нет больше ни тел, ни времени.
Есть только звёзды в ночи, сердце и ладонь.

Сказать тебе сейчас, пока ты спишь, или… позже?
Почему это так сложно: всего 3 слова. Или.. 4? Да, 4.
Да и спящей тебе, твоему милому сну, это тоже, сложно сказать.
Неправильно это.
Как это странно… закрою глаза, возьму тебя за руку, прижавшись лицом к твоей тёплой подмышечке (рука так мило откинута на подушку, возле ушка, словно ты слушаешь ракушку, море: словно море тебе дозвонилось), и кажется, что я держу за руку, твой чудесный запах, или даже — сон.
Да, это чудесно и таинственно: запах любимой женщины в ночи, когда она спит.
Такой запах похож на открытые глаза души. Бессонницу души.
Ты лежишь в ночи с открытыми глазами души и держишь меня за руку.
Запах плачет. Ты чуточку вспотела во сне.
Капельки пота на шее, плече, так сладко и лунно блестят: похоже на белую сирень в ночи.
Целую твой тёплый, милый запах, целую влажные от слёз, глаза твоей души.

Слёзы на моих глазах. Моя слеза, капнула на твоё плечо и грудь.
Забавно… твоё плечо и грудь — плачут.
Что тебе снится?
Целую плечо и грудь. Тёпленькая, сонная… как лилия в ночной реке.
Ты любишь лилии.
В 14 веке в Японии жил поэт. Однажды ночью, он влюбился в отражение луны в реке и бросился в реку, раскрыв объятия, и.. утонул. В луне.
А я, моё сердце, утонуло в твоей милой груди.
Боже… почему это так сложно сказать?
Словно я стою… на расстреле.
Кстати, а где я стою? У стены, на траве, или же… целюсь в кого-то?
В кого? В тебя? В себя? Словно у нас одно сердце на двоих: попаду в тебя, и упаду лицом в прохладную траву.

Ты не думай, это не поэтический образ: я обыгрывал эту ситуацию.
Не так давно, идя по тропинке в парке, остановился, воровато обернулся по сторонам и сошёл с тропинки.
Почему-то стало труднее дышать, словно воздух был только на этой тропинке. Тропинке наших странных отношений.
За этой тропинкой, дневной, солнечной, сразу — безвоздушное пространство и тьмой полыхающий космос.
Нечем дышать. Рядом с тобой, когда мы столько раз шли с тобой по этой тропинке, так сладостно было дышать, словно я дышал и тобой и сиренью и счастьем, нежно путая вас, и дышать было так хорошо, как и жить; дышалось — дальше, глубже себя, тобой дышалось, словно крылья за моей спиной, стали лёгкими ангела, наполненными твоим милым воздухом.
И вот, в стороне от тропинки, среди звёзд, хотя и светило солнце, где-то слышится смех детей в листве; я лежу лицом в прохладной траве и еле-еле дышу, и словно бы крылья за моей спиной, натужно, зыбисто дышат: астма крыльев.
По тропинке проходила девушка в синем платьице и остановилась на миг, смотря на меня, лежащего.
Что она подумала? Что я пьяный? Сумасшедший? Или что мне — плохо?
А я просто… люблю.
Я ей улыбнулся в траве и травинка у моего лица, от движения улыбки, тоже, чуточку, чеширски улыбнулась.
Девушка грустно улыбнулась мне в ответ и ушла в сторону солнца.

Боже мой! Как безумен и страшен этот мир!
Живёшь на земле, открываешь друзьям, любимым, душу свою, рвёшь душу, раздаёшь её… и не видишь этого ласковой грусти понимания, как у этой незнакомки в парке, понявшей меня без слов, меня, простёртого во тьме, среди звёзд, в прохладной траве.

У Цветаевой в дневнике, прочитал о нас:

Не могу — естественные границы человеческой души.
Снимите их — душа сольётся с хаосом, перестанет быть.
При отпадении каждого моего «не могу», у меня двойное чувство презрения к себе и лёгкости: ещё немножко меньше меня!

Родная, я должен тебе кое-что сказать. Я… не могу тебя больше любить.
Я люблю другую.
Счастлив ли я с ней? Безумно.
Но есть одно но. Какая-то тихая, нарастающая шизофрения сердца.
Я чувствую мучительную раздвоенность любви: с души, заживо сдирают тело, словно бинт с засохшей сукровицей.
И что самое страшное, в этом голубоватом сиянии боли, пустоты, пропитавших душу и тело, я толком не знаю, что от чего отдирают: я попросту не знаю, где тело, а где — душа.
После тебя — душа словно выжжена, как бывает выжжен лес после пожара.
Ты была в лесу после пожара? Апокалиптическое зрелище.
Словно проснулся в чужом сне страдающего человека, что-то смутно шепчущего в бреду: каждый шаг даётся с болью, экзистенциальным стыдом невозможности ничем помочь.

Там всё сгорело. И моя любовь и твоё равнодушие и наши молчания, боль, нежность, ссоры.
Но… странно: вместе со всем этим, сгорела и моя душа.
Остался маленький островок весны и жизни, как бывает в сгоревшем лесу.
Он похож не то на пейзаж стиха Гумилёва про «увянувшие розы», не то на луну, взошедшую во тьме бездонного, космического пространства.
Там я теперь и живу. Пытаюсь жить и любить.
Маленький, апокалиптический островок: пару деревьев, женщина, ещё одна женщина — призрак, один соловей и сизая травка. Всё.
И да, там трудно дышать, на этом лунном островке: одно дыхание на двоих.

Удивительно. Есть фантомные боли от утраченных конечностей, а есть… фантомные боли слов, нежности, крыльев.
Обнимаю свою любимую, и нежно срываюсь в неё, пытаюсь отдаться ей совершенно, дыша ею одной… и мои губы в ночи, шепчут ей ласковые слова, которыми я называл, тебя. Мои руки ласкают её так, как я ласкал тебя, и только тебя…
После этих ласк, на моих ресницах дрожат слёзы. Я лежу на простыне в ночи, словно раненый князь Болконский и смотрю не в высокое синее небо, а куда-то в бесконечность звёздной тьмы.
Словно бы каждое такое слово — пуля, засевшая в моих бёдрах, груди, плечах, которые ты столько раз целовала, и вот, эти пули вытаскивают раскалёнными щипцами без анестезии, ковыряясь в теле и кровоточащей душе.
Порой мне кажется, когда я с ней занимаюсь сексом, что смятая и влажная простыня под нами — влажна от моей крови.
Но в ночи, счастливая, она этого не видит. Не видит, как сама измазалась моей кровью.
Вот сейчас, сейчас, прервав стоны, затушив их как ангел — свечу, мы откинемся на спину, блаженные, лёгкие, и будем просто дышать, едва касаясь рук друг друга.
Если не знать, что мы занимались любовью, можно подумать, что мы только что пережили что-то экзистенциальное, и теперь лежим и пытаемся осознать это, чтобы попытаться жить дальше.

Любимая встаёт с постели, включает свет, подходит к зеркалу и… вскрикивает: она вся, в крови.
Переводит взгляд на меня, и кричит ещё сильнее, закрывая алыми ладонями, лицо: вся постель в крови, как и я.
Это кровь.. наших слов. Невыносимо нежных, умерших без нас, слов.
Хаос ночи, звёзд, даже северное сияние, бога знает откуда взявшееся, вплывают в окно, просачиваются сквозь поры стен и плещутся возле нашей постели.
Свет луны и звёзд, уже на нашей постели, твоём милом плече, бедре… Поцеловать твоё тёплое бедро — всё равно что поцеловать далёкие звёзды, населённые таинственной жизнью.
Звёздный свет просачивается сквозь поры моего тела, пронзают душу.
Боже, как больно и светло! Вся душа освещена! Все закоулочки боли и нежности, снов!
Я ведь тебя любил всей душой.
Моя любовь… словно бы шла к тебе из глубин моего печального детства, из шелеста сирени шла и августовского дождя среди солнца, когда я ребёнком смотрел на эту чудесное, бессонное солнышко, сквозь зеленоватое, как травка, стёклышко.
Мир так сладостно, молитвенно замирал какой-то вечной весной мира, словно припадал на колени, вместе с моим сердцем, предчувствовавшем тебя.

Родная… что-то странное, немыслимое случилось со мной. С нами.
Превращение, какое не снилось и Кафке.
Однажды ночью я проснулся и с ужасом посмотрел на тебя, спящую, и ужаснулся: кто это, рядом со мной?
Совсем, совсем чужой человек.
Быть может, так отлетевшая душа, с грустью неузнавания, с лазурной высоты смотрит на тело, простёртое на постели…
Боже, как страшно проснуться в ночи, с чужим человеком!
Неужели он был когда-то частью меня? Я целовал его губы, грудь, нежные бёдра? Я дышал им…
Почему же вдруг озябло сердце и больше не чувствую его?
Страшно сказать: простой цветок в парке, паучок на веточке сирени, улыбка незнакомки, мне более понятны и милы, чем этот человек…
Кто он? А кто — я? Если он мне чужой, то и я себе чужой.
Так порой перележишь руку в ночи и не чувствуешь её, пугаешься… неужели так можно и отношения, душу, любовь заспать?
Кто из нас перележал, заспал мою душу? Так женщина может заспать ребёночка под боком…
Интересно, что снится такой женщине?
Что снится тебе, лежащей в ночи рядом со мной?
Не чувствую, совершенно не чувствую больше тебя. Это… страшно. Невыносимо.
Хорошо, что ты не видишь, как я сейчас плачу.
А чувствую ли я себя? не знаю.
Недавно перележал руку и испугался ей в ночи, как нечто чужого в постели, а потом, понял, и, с какой-то едкой ухмылочкой, пока ты спала, сделал себе надрезик на руке.

Алая веточка крови зацвела чуть выше запястья.
Так забавно и странно, даже интересно.
Улыбался и смотрел в лунных сумерках, как кровь бежит по руке, чужая мне кровь, по чужой руке, с чужой болью, смутно, с улыбочкой, оборачивающейся на меня.
Удивительное чувство: я ощущал себя идеальным убийцей.
Я убил человека, а мне за это ничего не будет.
А кто… этот человек? Он не чувствует боли. У него нет имени.
Ещё миг назад, его не было на Земле, и скоро не станет совсем.
Он лишь на миг проявился у меня на постели… словно моя душа и любовь… наша.
Ах, неужели смерть, бывает столь гостеприимна, покорна и нежна, словно женщина ночью?
Интересно, можно ли заняться любовью… со смертью?
Знаешь что забавно? В сумерках предсмертия, стираются границы между телом и душой, душой и памятью, и проступает нечто андрогинное: я терял жизнь, как женщина теряет девственность: я кровоточил, и с улыбкой нежности понимал, принимая в себя смерть, нежно ей отдаваясь, что эта жизнь — лишь бесконечно маленький, почти ненужный лепесток плоти, по сравнению с моей бесконечной любовью.
И смерть, ласково и тепло, шептала мне в сердце: не бойся, расслабься, откинься на спину: с делаю всё сама.
Просто закрой глаза. Сегодня ты… мой.

Разлюбив тебя, я… словно бы умер.
Полюбив другую, я лишь ярко осознал, что умер окончательно.
Смерть вообще страшна тем, что похожа на любовь: умерев, мы это не сразу понимаем, боимся понять, и лишь светло качнувшаяся на ветру сирень мгновений, к которой мы с улыбкой тянемся, с грустью напоминает нам, что нас уже нет: нечем уже ощущать, ни себя, ни мгновения счастья.
И тогда декорации мира, комнаты, ласково рассыпаются, осыпаются, как лепестки алой розы на нашем окне...
Родная, прости меня…
Ты плачешь? Не надо, не плачь. Я, кажется… вспомнил.
В том весеннем парке, отойдя от тропинки, с дивно растущей сиренью, я убил себя из пистолета и упал в прохладную траву, и замер там навсегда, и женщина, в синем, как небо, платье, увидев меня, вскрикнула…
Последнее, что я помню, это птицы, блаженно-медленно, словно во сне, взлетевшие в голубое, высокое небо.
А моя душа, словно лунатик бессмертия, по привычке пришла к тебе, легла в нашу постель...поцеловав твоё милое плечо.
По крайней мере, пытаясь его поцеловать. Нежно промахнувшись, моё лицо, душа, проникает в тебя и целует твоё тёплое сердце…
Прости меня, любимая.