Среди миров (история одной бессонницы)

Можно ли перепутать проститутку — с ангелом?
Это случилось ночью. Почему всё самое удивительное, случается — ночью? Ночь — 4-е измерение времени суток; уцелевший (нравственный!) пейзаж самого таинственного дня творения — первого. В ней одной, таинственно слита благоговейная тишина всех ночей творения...
Когда у меня бессонница, я мучаюсь странным лунатизмом впечатлений: подхожу к окну и смотрю на падшее на землю — небо: звёздные огни ночного города.
На них можно смотреть вечно и находить даже — новые созвездия. Я иногда люблю с той, кого люблю, стоять, обнявшись, у окна и её пальцем, в моей руке, словно на песке где то в раю, чертить, создавать из пустоты, удивительные созвездия зонтика, кита, задумавшейся у письменного стола, Цветаевой, с сигаретой в руке.

Голубая прохлада мурашек по сердцу: небо, пало, а ангелы ещё не поняли этого, они где-то в просиявшей пустоте, ещё спят.
Боже мой! Какие они беззащитные в этот миг...
Вот, один из ангелов проснулся, сладко и светло потянувшись крыльями - весна крыльев! — и вскрикнул в пустоте.
От крика проснулись другие ангелы и тоже закричали.
Их просиявшие крылья, бессильно бьются в пустоте, словно рыбы на берегу, захлёбываясь тишиной: крыльям нечем дышать.
От этой фантазии, можно сойти с ума…

Я стою у тёмного окна. Оступившееся дыхание ладони на стекле...
Не могу спать. И жить, тоже, не могу. И умереть мне нельзя: будет больно любимым: всё равно что просто подойти к любимому другу, и воткнуть в его сердце, нож. Безумие...
Вон та звёздочка вдалеке, в почти космической пустоте, так ласково и грустно светит…
Это горит чьё-то окно. А может, фонарь, или блоковская аптека.
Звёзды на небе и огни ночного города, так блаженно сливаются на горизонте…
Где-то на горизонте сердцебиений, сладостно сливается тело и душа.
Я их нежно путаю, особенно когда когда хочу что то главное сказать той, кого люблю.
Хочется отправиться ночью к этой ласковой и далёкой звезде.
И мне не важно, окно это чьё-то в ночи, где быть может не спит женщина и грустит о чём-то, или же это просто фонарь, а может и просто — звезда, населённая удивительной жизнью.

Кто отправится к этой звезде? Моё тело? Душа? Я не знаю…
Да это и не важно, как и не важно, в некоторой мере, жив я ещё, или уже мёртв: может я недавно выбросился из окна, а душа моя осиротевшая, перепуганная и совсем одинокая в незнакомом для неё городе, мире, стоит у окна и смотрит по привычке, на звёзды?
Что есть жизнь после смерти, как не лунатизм бессмертной души?
Быть может, мир населён одними лунатиками, по ту и эту сторону жизни…
Тот, кто влюблён или очень одинок, видит в мире — лунатиков: лунатики по ту сторону жизни, почему-то называются — красотой.
Таких лунатиков можно увидеть в самых странных местах: боже, куда только не забредают лунатики!
Я однажды видел в старом, заброшенном подвале на окраине города, грустную бабочку, со словно бы ослепшими крыльями, бьющихся среди бетонных, грязных в разводах, напоминающих очертания далёких и прекрасных стран и осколками зелёного стекла на полу.
Это был какой-то адский гротеск на прекрасное весеннее небо в облаках и счастливую травку под ветром.

Я бережно поймал эту несчастную бабочку, быть может никогда не видевшую солнце и небо, подлинный мир, а не насмешку на него… (или она как раз и видела подлинный мир, каким он станет в будущем? Руины...) и вышел с ней на свободу.
Маленький нюанс: я сам, спустился из этого подлинного и весеннего мира и ада людских отношений, в мрачный подвал, желая… покончить с собой.
Странная шутка, жизнь: спустился в Эвридиков ад подвала, чтобы умереть и никогда не выйти на свет, а вышел из него с замученной, ослепшей бабочкой, держа её у груди, словно душу.
(К слову, на месте Орфея, я бы остался вместе с Эвридикой, в её аду, которого как раз и не заметил Орфей, остался бы вместе с её страданием тайным… и почему об этом никто так и не написал до сих пор?
Всё просто: Эвридика покончила с собой.
Если бы Орфей даже вывел её на свет, он бы снова… утратил её: обернулась бы уже она, на свою боль судьбы, души.
Огляд Орфея — был просто памятью сердца. Он просто смутно обернулся на свою вину и смерть Эвридики: робкая попытка, взором, остановив время и спутав причину и следствие, обогнав тело, вновь сойти в ад и припасть к милым ногам Эвридики со слезами прощения).

Почти неземным счастьем было просто выпустить эту бабочку, в сирень, закипающую на ветру лилово-синими волнами, словно таинственная и далёкая планета.
Боже мой, как райски заметалась над ней, бабочка!
Я физически ощущал это сумасшедшее, неземное счастье крошечного существа, сравнимое, должно быть, со счастьем души, попавшей в рай и встретившей там улыбающихся Тарковского, Цветаеву… и ещё — прижавшегося к ноге, своей пушистой душой — любимого кота, чью смерть ты оплакал когда-то.
Я просто стоял и радовался мотыльку и сирени, жил ими, и чувствовал, как у меня от слёз, должно быть, блестят глаза.
Недалеко от меня, у забора, я заметил ещё одного лунатика: голубой цветок, придавленный доской и росший как-то змеисто, горизонтально, в вечной тени и гнёте умершего дерева.
Словно мерзкий и пьяный насильник, навалился на несчастную жертву всем своим тёмным весом и… умер, а она не может освободиться и тихо сходит с ума.
Боже! Как пронзительно смотрели на небо голубые глаза цветка!
Князю Болконскому такое не снилось…
Как кротко бредил цветок на ветру!
Может, так и душа моя, жизнью и ночью, придавлена?

Моя душа (или — тело?) полетела навстречу звезде (или всё же это горело окно вдалеке?).
Есть в этой решимости среди ночи, сорваться бог знает куда, в невесомый пустяк, на миг просиявшей предметности мира, что-то от… самоубийства: к слову — обратно-лунная, самая таинственная сторона лунатизма.
Сами попытки самоубийства, мне уже скучны, до синевы зевочка закатываемых глаз.
Мне интересно то, что будет после, с душой: куда она полетит? В ад, или в рай? Или же в просиявшую на миг, пустоту?
Кого я встречу в этой пустоте?
Ах, быть может, того самого мотылька… или замученный, голубой цветок, растущий из пустоты, темноты… а рядом с ним, одинокая женщина, или ангел.

Проехав на машине полгорода (боже, блаженно и сладостно, словно во сне, было ехать на машине — в никуда, быть может на далёкую и грустную звезду!), я остановился у того самого огонька, который мерцал мне вдали: мне хотелось верить, что это был именно он.
Это было окно на 23 этаже. Вокруг него была гладкая рябь темноты других окон, так что зажжённое окно было похоже на распустившуюся под луной, прекрасную лилию.
Я не решался подняться… Кто жил там? Мужчина? Женщина? Может там сейчас занимаются любовью, или… убили кого-то и мужчина в слезах простёрся над телом своей возлюбленной.
Всё это так таинственно… не менее таинственно, чем жизнь на далёкой звезде.

Чужой, мрачный дворик, словно бы в спешке нарисованный детским кошмаром за миг, перед  спасительным пробуждением.
На ветру надо мной, перепуганный шорох ветвей и теней: ветер раскачивает тени, а двигаются — ветви, пятятся и прижимаются к стене дома, совсем как дети.
Стоят качели в цветах, в сумерки напоминающие ангела на костылях…
Что я тут делаю? Среди ночи? Может… это и есть, смерть?
Просто умираешь и оказываешься в каком-то картографическом идиотизме, незнакомом до бессмысленности, ночном дворике, с грустно раскачивающейся на качелях, бабочке.
Разумеется, бабочки на качелях не было, но могла бы быть, и быть может, недавно — была (прекрасный в художественном смысле, образ. Жаль, не успел… может, я через весь ночной город мчался к этой бабочке на качелях?
Если бы увеличил скорость.. врезался бы в свет и фонарь и умер бы и душа моя, блаженно-вовремя, добралась бы до бабочки...а быть может, и стала ею).
На краю сидения качели, я нарисовал грустную, синюю бабочку…
Сел на качели и стал слегка раскачиваться, совсем как в детстве, когда в бессмысленно опустевшем, словно во сне, летнем дворике, я одиноко ждал хоть какого-нибудь друга, робко задевая кончиком кроссовка, несчастную травку и гладкую-гладкую, светлую, как млечный путь, дорожку земли, протоптанную тысячами детских ножек.
Бессмысленно раскачивался в космических сумерках чужого двора и смотрел на свет в окне на 23 этаже.
Из пустоты, раздался заплечный, женский голос: молодой человек, вам тоже не спится?

Я был в таком странном состоянии распахнутости в мир, души, знакомом многим одиноким людям, страдающих бессонницей жизни, что я одинаково был бы рад как женщине, так и ангелу, даже если в него и не верю.
А может, ангелы, именно так и предстают перед человеком?
На старых качелях, в чужом, ночном дворике, под высоким сиянием звёзд…
Я не сразу понял, что это была проститутка.
Грустная, одинокая… она была в бледно-синей блузочке. Её плечи зябли и она так мило поёживалась, обнимая свои плечи. Зябла.. сама душа.
Я встал с качелей и накинул на её плечи свой пиджак, цвета вечернего дождя, той ласковой грацией, с какой накинул бы на её плечи  — крылья.
Улыбнувшись, пригласил сесть её на качели и стал её тихо раскачивать.
Женщина мило улыбалась, мы весело болтали, обо всём и ни о чём, как это бывает у детей, влюблённых и у… самоубийц, незадолго до смерти.
Качели робко поскрипывали, как старая кровать.

Мне вдруг стало так невыносимо хорошо и блаженно, что я подумал, что такие качели, с кротким островком травки, и протоптанной, млечной дорожкой под ними, должны быть и в раю.
Век бы так раскачивал эту милую женщину, её душу и грусть, на зависть всем ангелам..
Я попросил разрешения проводить её до дома: ночь, ни души вокруг. Лишь звёзды и шум листвы.
Я до конца ещё не был уверен: правда ли она — проститутка, или же… ангел?
И куда провожать? На звезду? А если нет, где окно её дома?
Вот мы сейчас придём к ней домой, она улыбнётся, включит свет, и, словно бы послушная её улыбке, где-то в космических сумерках города, если смотреть на него глазами моей жены, проснувшейся в одиночестве и подошедшей к окну, обняв себя за озябшие плечи, зажжётся звёздочка… населённая грустной жизнью.

Дойдя до высокого, голубоватого дома, я нерешительно спросил её, одна ли она дома? Можно ли.. к ней?
С искренностью ребёнка, долго-долго прождавшего в одиночестве во дворе, я сказал, что у меня бессонница и мне сейчас некуда идти.
Мне сейчас одинаково сладко было бы умереть, заснуть или полететь на луну.
Женщина грустно улыбнулась и сказала, слегка склонив голова набок: а вы странный. Но милый.
У неё дома было очень уютно. Лёгкий, творческий беспорядок, похожий на курчавый, мелкий почерк влюблённого школьника.
В зале стоял чудесный шкафчик с книгами.
Если его составляли с любовью, то он похож на обнажённую душу: если грубо дотронуться — его хозяин может вскрикнуть, словно чудовище из Аленького цветочка, даже если он находится в другой комнате.
У неё были довольно любопытные книги: Эфраим Севела — Почему нет рая на земле. Виктория Эрбино — Сон на ладони. Эльфрида Элинек — Пианистка. Александр Грин — Алые паруса. Кэтрин Бэннер — Дом на краю ночи. Торнтон Уалдер — Небо — моя обитель.
И синий томик стихов Перси Шелли.
Это было так удивительно… словно где-то в глубинке Франции, на старой, тёмной улочке, в мурашках первых капель дождя на вечереющих окнах, встретил друга.
Здравствуй, милый! — Прошептал я Шелли, погладив корешок книги…
На кухне, за уютным, серовским столиком персикового цвета, мы выпили чудесный чай с черникой.
Я читал женщине, стих, из фильма Завтрак у Тиффани — Лунная река: куда бы ты не пошёл, мой черничный друг, я последую за тобой…
Читая стих, я смотрел то на улыбающуюся женщину и чашку чая в её руках, то на её обнажённую ножку, тоже, словно бы улыбающуюся, выглядывающую из-за стола (сидела боком, ногу на ногу) с белоснежным изяществом крыла.
Не столько допив чай, сколько поцеловав чашку с чаем и смотря на меня карей, чайной улыбкою глаз, она промолвила:

- Чем займёмся? Ты же… пришёл не затем, чтобы выпить со мной чай с черникой?

Иногда, особенно по ночам, я не менее наивный, чем князь Мышкин.
Даже в этот момент, я ещё допускал, что пью чай не с проституткой, а с ангелом.
Когда она тихо взяла меня за руку и привела в спальню, притушив свет и включив лёгкое бра на стене над постелью, свет которого был похож на яркое крыло, упершееся в стену, изогнувшись женской, счастливой ладонью, я ещё оставлял маленькую надежду, что это… ангел.
Странный, конечно, но, ангел.
Мышкин во мне краснел, качал головой и в итоге, закрыв ладонями лицо и прошептав: я опаздываю на поезд в Швейцарию, чеширски исчез.
Женщина перед этим робко спросила: какого именно секса я хочу?
Сказала расценки (я плохо разбираюсь в ангелах… но, быть может, и такие ангелы есть? Их мало, но они есть).
Самая дорогая цена была у запретного наслаждения, которое любили Байрон, Чайковский…
Она назвала цену. Я с улыбкой заметил, что за эту цену можно было бы очень мило украсить спальню, весенними цветами.

Зардевшись, как гимназист на экзамене, я робко спросил: а есть… что-нибудь другое? Самое запретное, развратное, дорогое?
Загадочно, с лёгкой грустью улыбнувшись, женщина сказала, что есть, и назвала довольно кругленькую сумму.
Мечтательно, словно всё тот же влюблённый гимназист, но уже в раю, я сказал: на эти деньги… можно было бы полететь в Авиньон, с пересадкой… там родилась Лаура, которой Петрарка посвящал стихи.
Женщина улыбнулась в голос, совсем как девчонка: почему именно Авиньон и Лаура?
Ещё она сказала:

- Я так и знала, что ты.. странный.
Сладко и немножечко жутко было ехать с тобой в лифте. Было чувство, что едем… не то в ад, не то в рай: может я что-то не то нажала? Долго ехали…

Женщина повернулась к тёмному окну и стала снимать с себя синюю блузочку. Стала уже снимать юбку… но я её остановил, сказав, что юбку не нужно снимать. Пусть будет.
На её пояснице, чуть левее позвоночника (не слово, а целая таинственная история! - звонок в ночи, зажжённый ночник, звук босых ног по светлому полу...), была чудесная родинка, совсем как капелька дождя на вечернем окне.

- Оригинал. (прошептала она с улыбкою в голосе, и провела ладонью по моей щеке).

Она легла в постель. Лёг и я.
Лежим вместе в нежном сумраке, с примятым, счастливым крылом света над нашими головами.
Лежим молча. Чуточку дольше, чем положено лежать и просто молчать с проституткой, а, быть может, и с ангелом.
Смотрим в потолок, как мёртвая Настасья Филипповна и затихший после припадка, князь Мышкин (боже мой.. только тогда понял весь трагизм сходства между Князем Болконским и князем Мышкиным: первый, лежал раненый на поле Аустерлица и смотрел в высокое, голубое небо, а второй, лежал на полу, рядом с постелью мёртвой возлюбленной своей, и смотрел в потолок, за которым полыхало вечернее, бездонное небо и звёзды..).
Женщина, ласково так, с прищуринкой в голосе:

- Ты… стесняешься?
У тебя был до этого только обычный, нормальный секс, а такого… не было?
Хочешь, я начну первая? Могу вообще сделать всё сама. А ты просто будешь лежать на спине.

Снова лежим и молчим, в тишине и сумерках.
Поднимаю ладонь над свои лицом:

- Мне говорили, что у меня руки, как у пианиста. А я даже не умею играть. Так грустно…
Если так сказать про душу, которая может любить как Цветаева, Шелли… то станет грустно до слёз.
В душе такая пустота, ты бы знала. Всё выжжено одиночеством и болью. Нечем уже любить.
Ты знаешь, за что я дал тебе деньги? Почему заплатил как за самый грязный разврат?

- Не знаю. Надеюсь… ты не маньяк. Ты ведь не маньяк? (прищуринка улыбки в голосе).

- Да вроде нет. А у тебя красивые руки… родинка на левой руке, между безымянным и указательным, совсем как муравейчик. Словно я и ты лежим в весенних цветах где-то далеко-далеко отсюда, во Франции или Швейцарии. Смотри, наши пальцы так нежно переплелись, что муравейчик вот-вот перейдёт с твоей руки, на мою, и даже не заметит этого.

- Если у тебя рука как у пианиста, то у меня… на что похожа рука?

- На белые клавиши рояля, с веточкой сирени на них: твои ноготки…
А ещё… твоя рука похожа на душу. Ты наверное много страдала, да?
Можно я… поцелую твою ладонь?

- А ты забавный… ты ведь тоже много страдал, я права?
Это как-то сразу чувствуется. Даже когда человек просто молчит, это чувствуется.

- Не больше других. Другое дело, что не все замечают своё страдание, как и счастье. Да и чужое..
Некоторые даже не замечают, что давно уже умерли.

- Ты хочешь со мной сделать что-то, но не решаешься, да?

- Угадала.

- Тогда делай, что задумал. А то я как перед расстрелом. Уже сил нет… ждать.

- Закрой глаза.

- Хорошо. Начинай…
Ты снова поцеловал мне ладонь? Смешной ты, её богу. Продолжай, что задумал…

Я продолжил. Повернувшись в постели к женщине, я взял её ладонь, прижал к лицу и снова поцеловал.
Так мы лежали с ней долго, и говорили, просто говорили в ночи, как звезда со звездой говорила в стихе Лермонтова.
Женщина рассказывала свою душу и жизнь, плакала, прерывалась на миг… её душа в моей руке так трогательно замирала, словно часы остановившиеся среди опустевшего, старого дома, и вдруг, снова пошедшие, когда в этот дом на краю ночи, вошёл странник, чтобы переждать дождь.
Женщина сжимала мою руку и улыбалась не то сердцу своему, не то звезде в окне, быть может, населённой удивительной жизнью, не менее трагичной и прекрасной, чем жизнь каждого из нас.