Чувствительные сны

В романе Джейн Остен, есть чудесная строчка, приоткрывающая в очередной раз, бездонную, как океан, тайну женской души: «ежели вам угодно, можете сжечь мои каракульки, а кольцо с моими волосами, если хотите, оставьте себе.»
В наше неромантичное время, к сожалению, уже не принято дарить любимым, свои локоны.
И вот мне нежно подумалось, что почерк, карий почерк руки любимого человека, вполне бы мог заменить милые завитки его волос.
Я сейчас лежу в постели и на моей обнажённой груди — письмо любимой, с её нежным почерком: я его глажу, как гладил бы её волосы.
Мне хочется… намотать на палец её тёплый почерк.
Если бы влюблённый человек подробно описал свои чувства за день, то вышли бы нежнейшие записки сумасшедшего, какие не снились и Гоголю, а быть может, некая тайна жизни, проступила бы чуть ярче.
Влюблённым знаком этот нежно-бессмысленный, наивный и тайный язык, который порой проскальзывает между ними.
Для посторонних, он так же безумен и нелеп, как листок клёна в синеве лужи, мучительно припоминающий на ветру свой шелест на ветке, или как квантовая теория волн, в которой одна частичка атома может одновременно существовать в разных точках пространства, даже если эта частичка находится на Земле, вот тут, на моей постели, на моей груди.. а другая — далеко от меня, в другом городе, на луне, в созвездии Пояса Ориона, не важно.
Ах, как сладко после сна, в котором снилась любимая, нежно подумать, почувствовать о ней, полуприкрыв глаза: полнолуние мыслей о ней.
Целиком наполняешься мыслью о любимой и блаженно чувствуешь, как принадлежишь ей всецело: и сном, и телом и жарко бьющимся сердцем.
Меня, как только меня, уже нет на постели: если ткнуть пальцем мне в лоб, грудь, плечо, живот, коленку.. везде будет она.
Если бы Декарт был влюблён, он бы дописал свою мысль: не моя голова мыслит о любимой, а всё моё тело, сны.
Оно мыслит, а значит — существует… к ней навстречу.

Утро началось чудесно, в кэрролловском духе: на мою постель запрыгнул солнечный зайчик, от не прикрытой стеклянной дверцы книжного шкафчика.
Я взял его на руку: нежный, тёплый, почти прозрачный вес.
Закрыв глаза, я подумал с улыбкой, что так я мог бы держать в руке… милые волосы любимой.
Но она сейчас далеко от меня, после нашей ссоры, и наверное спит в это раннее время (она очень поздно ложится, как и я: встречаются лишь наши бессонницы, за перегородками стен редких писем).
Интересно, что ей снится?
Как она идёт по весеннему полю, сплошь населённому, как странная планета, цветами и зайцами?
Они так прелестно прыгают, мерцают в цветах, что кажется, где-то наверху, в высоком доме, в котором живут ангелы, разом открыли утром все окна, и сотни солнечных зайчиков замерцали в цветах, и один из них — я, приласкавшийся к её милым ногам.
Лёжа в постели, я придвинулся к солнечному зайчику и он, маленький, озябший, задрожал у меня на груди.
Я его робко погладил… как погладил бы волосы той, кого люблю.

Интересно, можно ли… переспать с солнцем?
Оно как призрак, посещает мою постель, только утром: для этого я с ночи приоткрываю нарниеву, стеклянную дверцу книжного шкафа: на без десяти. Час — неизвестен.
Да, когда я ссорюсь с любимой… я сплю с призраками.
Я даже не знаю, мужчины это, или женщины.
Я нежно изменяю любимой… с призраком.
Может ли душа любимой, во время сна, перевоплотиться в солнечного зайчика, и, словно лунатик любви, через города, тёмные леса и глубокие реки, мрачные деревеньки, овраги… приходить ко мне, без сил ложась под утро на мою постель…
Солнечный зайчик дрожит на моей груди, словно сердце моё влюблённое стало вдруг зримым, прозрачным и нежным: может, такие сердца станут у людей через миллионы лет, как и тела?
А может, у влюблённых… нет сердца. У меня в груди, что-то прозрачное, нежное, как качнувшаяся веточка сирени после дождя: мимо прошла женщина в вечернем парке.
Может, любимой сейчас снится сирень? Она любит сирень…

Я почему-то никогда не снюсь любимой. Но я её нежно убеждаю, что всё же, снюсь, но не совсем человеком: сиренью, дождём за её окном, капелькой пота… на её милой шее.
Однажды я увидел у неё на шее эту яркую, как звёздочка на рассвете, капельку пота. Почему-то приревновал и поцеловал в шею…
Что со мной тогда было? Не знаю. Обычно, она, вспыльчивая и ревнивая, но тут… как затмение: приревновал её к солнцу, блеснувшему у неё на шее, в капельке пота: солнце её целовало в шею… при мне!
Она тогда нежно прикрыла глаза… быть может смутно чувствуя нежнейший разврат на её шее: её, одновременно, ласкали мои губы и солнце. А может даже и моя андрогинная природа, целовалась с солнцем, прикрыв глаза, а любимая даже не ревновала а.. тайно участвовала в этом поцелуе.
Любимая словно бы постелила для моих губ и солнца… постель своей нежности. Мой смуглый ангел..
Вкус солнца и женщины на моих губах… блаженство. Я нежно путал их вкус: матово-сладкий.

Когда я с ней только познакомился, то долгое время представлял себе рай, именно так: она и я прогуливаемся по утренней, тёмной аллее.
Проходим мимо сирени, повторно, как-то курсивно и счастливо, зацветшей солнцем после дождя.
На шее любимой — яркая капелька пота.
Любимая улыбается и говорит мне, игриво касаясь шеи: поцелуй её.
Я покорно целую и мы идём дальше.
И снова яркая, спелая капелька пота, сладкая даже на вид,(ах, я однажды так срывал губами, ягоды на ветке в её саду) но уже на её обнажённом, левом плече.
И любимая снова, с улыбкой: поцелуй её…
И так мы идём долго-долго, года, века, и цветёт сирень и звёзды видны даже днём, словно мерцающая трава на дне реки, смутно видимая сквозь синеву воды, с обрыва.

Лежу в постели рядом с призраком солнца, глажу его, но по сути, глажу свою обнажённую грудь, как нежный и грустный идиот.
Думаю о любимой. Закрыв глаза, повторяю её милое имя.
Если долго-долго повторять её имя, словно бежишь по длинной, рассветной аллее в сторону рая, бежишь целую жизнь, к ней, к ней одной, без которой и рай не мыслим, и вдруг, резко, останавливаешься, на последнем дыхании, недалеко от рая, в отсветах рая на груди и на лице, то эта инерция бега, жизни — навстречу ей, тепло и упруго зацветёт, грудь прорастёт сиренью и счастьем, и ангелы на пороге в рай, изумятся такому преображению человека, вынашивающего в своей груди, любовь, словно крылья.
Переведу этот образ с языка любви на язык реальности: если долго повторять имя любимой женщины, и резко остановиться, то первые мгновения, губы ещё сохраняют силуэт её имени, словно губы были созданы, чтобы произнести это милое имя и… в блаженстве, умереть, как те удивительные цикады septemdecim, которые дремлют под землёй целые 17 лет (Боже мой! к этому времени Артюр Рембо уже перестал писать стихи, Пушкин окончил лицей, а Лермонтов написал уже столько стихов, включая — Молитву, Мой демон, Ночь!), и воскресают, чтобы прожить всего одну ночь, как Ромео и Джульетта: за эту ночь они успевают и полюбить и прожить и умереть.
Так и губы мои, грустные лунатики, жили на этой земле, года, словно бы под землёй, словно моя жизнь была мертва..
Губы порой что-то бредили в своём полусне, кого-то целовали: женщин, мужчин, сирень под дождём...и сразу же всё забывали, но вдруг, они встретили удивительную женщину, и произнесли её милое имя, и поняли, что пробудились к жизни, словно до этого они и не говорили ещё ни одного слова.
Так, произнеся имя женщины, мои губы словно бы лишились девственности, и заговорили, заговорили для неё одной, изумляясь и ей и прекрасному миру, который до этого был скрыт, подобно солнцу: губы были словно ослепшими.

Я лежал на странной постели, где-то на окраине рая, толком не веря в него и в бессмертие души, лежал с призраком солнца, произнося имя любимой, и со слезами на глазах, робко трогал свои губы, ещё доверчиво хранившие силуэт её имени.
Я гладил свои губы, шепча её имя, словно продлевая жизнь силуэту имени, умирающего на моих губах: я был… сошедший с ума, Ромео, лежащий в пустой постели где-то в глубинке России, а моя Джульетта спала в своей постели, за тысячу километров от меня, и не факт, что в Италии.
Мной владела странная, невозможная мечта, о которой не мечтал и Шопенгауэр, со своей идеей солипсизма и идеей того, что когда мы закрываем глаза, мир перестаёт существовать: я желал… поцеловать её тёплое имя на своих губах, и заснуть навсегда, с тишиной её силуэта, став с ним на миг, одним существом: разлука имени и губ, имени, становящегося безмолвием, не менее бесконечным и чудовищным, чем мрачное безмолвие межзвёздных пространств.
Прекратить произносить имя любимой, замолчать — всё равно что чуточку умереть. Сорваться вместе с постелью и комнатой — в звёздную бездну.
Интересно, любимая разговаривает во сне?
Вот бы она в этот миг… произнесла моё имя!
Наши души, имена, встретились бы на наших губах, как на самом странном, неземном свидании: она и я, спим, и лишь наши губы-лунатики живут тайной жизнью и куда-то идут, по карнизу существования.
Я — на её губах, она — на моих, за тысячу километров друг от друга. С тем же успехов она могла бы жить в Вероне 14 века. Это бы ничего не меняло: она бы нежно жила на моих губах.

У меня есть маленькая тайна, дар:  я могу вызывать сердце любимой женщины, как спиритисты вызывают души.
В это трудно поверить, но это возможно. Если любишь — всё возможно.
Но для этого нужна предельная концентрация, космическая тишина и одиночество.
А ещё… кожа. Да-да, это странно, безумно звучит, даже жутко, но нужна кожа, плоть человеческая, в которую могло бы вместиться на несколько мгновений, сердце женщины.
В эти мгновения, женщина, если она спит — бесконечно уязвима и похожа на бледных, невыносимо прекрасных героинь Эдгара По.
Если в этот миг приложить ухо к груди спящей женщины, то можно расслышать нечто удивительное: тёплую тишину и женские сны.
Так, в детстве, прикладывая ухо к раковине, мы слышали прибой океана…

А если женщина не спит? Если она сидит с друзьями в кафе, с чашечкой кофе в руке, или же идёт с другом по вечерней улице, говоря бог знает о чём и смеясь…
Тогда, её глаза, лицо, словно замирают на вдохе, она сладко бледнеет, прикрывая глаза: её нет.
По вечерней улице идёт мужчина, и разговаривает с чудесной красной шапкой, крупной вязки, и с белым пальто чуть выше колен, невесомо скользящего над землёй, отражаясь в витрине, как ласковый призрак.
Друзья в кафе смеются над чем-то, но один парень, вдруг замер, прищурился: женщины нет за столиком, лишь в воздухе буддически парит, чашечка с кофе, как цветок, покачиваясь на ветру.
Он протирает глаза, смотрит, и вновь её видит за столиком, с цветком в руке и бесконечно счастливую: на её губах играет таинственная улыбка.
Сердце её — не здесь. Если бы кто-то осмелился в этот миг, приложить ухо к её груди, хранящей некую тайну, то… получил бы пощёчину на чудесном берегу океана.

Для спиритического сеанса, вызывающего сердце любимой, нужная ещё одна важная деталь: заклинание. Таинственное слово.
Боже мой! Как это странно, и безумно звучит, в наш просвещённый, 21 век!
Разумеется, необходимая для эксперимента плоть — это моя плоть.
Если бы я нашёл чужую, я… получил бы пощёчину, и вовсе не в прекрасных декорациях берега океана, а где-нибудь на далёкой и холодной луне.
Я странный романтик. Очень.
Я мечтаю не о поцелуе на луне, а о… пощёчине на луне.
Вы только представьте: неземная ссоры, под стать нашим неземным страстям, нежности.
Мы — за миллионы миль от земли.
Я… делаю больно женщине. Покорно стою на луне перед ней. Молчим.
Воздуха на луне нет. Если бы мы что-то сказали, то не услышали бы друг друга, даже если бы жарко кричали в лицо друг друга, то услышали бы только своё сердцебиение.
Иногда кажется… что мы ссоримся на луне.

Вот, я медленно снимаю свой скафандр, с изяществом рыцаря, снимающего блестящий шлем, перед дамой сердца.
Любимая на миг теряет контроль над собой. Делает шаг в мою сторону… я могу умереть.
На её глазах — блестят слёзы. Но вот, и она снимает шлем, бросая его к ногам, на мягкий песок лунного грунта (он медленно падает, с изяществом вечернего платья, спадающего с плеч во сне, как бы стыдясь своего поблекшего, словно цветок, веса).
Я и она теперь в равных условиях. Мы сейчас.. умрём.
Любимая поднимает руку и даёт мне пощёчину (акустика сна: ни звука, как в немом кино начала 20 века).
Закрывает своё лицо дрожащими руками…
Из под пальцев, словно бы качнулась блестящая в темноте веточка сирени: это слёзы, невесомо замерли в воздухе: веточка слёз.
Я медленно подхожу к любимой  и целую ей вздрагивающие пальцы, лицо, веточку слёз… опускаюсь на колени и обнимаю её, прорастая сиренью.
Боже! воздуха не хватает в сердце, дальше описывать! Дальше этой мечты я не фантазировал, так и не знаю, что было бы дальше.
Но этот удивительный, не от мира сего, образ лунного рыцаря, склонившегося у ног женщины за 1000000 миль от Земли, прекрасен и достоин кисти Врубеля и пера Гумилёва.

Но я отвлёкся. Итак, мой спиритизм любви, заключается вот в чём.
Когда я тоскую по любимой, то подношу, правую руку к своему лицу, горизонтально ( в такой же позе, граф Алессандро Калиостро, творил своё волшебство перед изумлёнными мужчинами и женщинами Версаля, Дворца Екатерины Великой, Мессины и даже в усадьбе в глубинке Смоленска, с той лишь разницей, что на нём был чудесный чёрный плащ, скрывающий его руку, сердце и лицо: за плащом творилась тайна) и замираю, сосредоточенно смотря на руку, полуприкрыв глаза, как бывает за миг до поцелуя.
Наконец, нежным, таинственным шёпотом, я произношу волшебное заклинание, то самое слово, самое драгоценное слово на Земле: имя своей любимой.
И вот, начинается волшебство: на коже моей руки, появляются мурашки.
Боже мой, что это за мурашки! Никогда я не видел таких мурашек!
Сердце замирает в груди. В глазах нежно темнеет…
Воздуха не хватает, словно я… стою на луне, в совершенном и сказочном одиночестве, и вызываю сердце той, кого люблю больше жизни, к себе на свидание.

Нет, это не мурашки. Так нежно накрапывает дождь на вечернем море. Накрапывает сама синева.
Так наполняются синевой таинственные моря на луне, с удивительными названиями, похожими нежный бред во сне, влюблённого ангела: Море дождей, Море спокойствия, Море облаков…
Да, я лежу на луне, совсем один, и накрапывает дождь и моря наполняются водой: я жду свидания с сердцем любимой.
Это поистине удивительно. Для чистоты эксперимента, я шептал над рукой, самые разные, нежные и странные слова: рай, Беатриче, любовь, Лермонтов, тёмные аллеи, сирень, сезам…
Но мурашек не было.
В какой-то миг, за моей спиной, открылось окно, парусом надулась занавеска…
Я чуточку испугался, подумав, что невзначай, заигравшись в любовь и рай, мог вызвать дух Лермонтова, Пушкина, Беатриче, Рембо…

В позе чуточку сумасшедшего, невыспавшегося Калиостро, без плаща, с рукой перед лицом, я внимательно оглядывал спальню и подозрительно неподвижные предметы, похожие на детей, которые играли и смеялись за закрытой дверью поздно вечером, но пришёл взрослый, открыл дверь… и тишина: все спят, усердно и талантливо спят, и лишь воздух, размаянный и весёлый, с лёгкой одышкой, всё ещё улыбается как-то чеширски, порхает, как призрак и невидимый ангел, тепло целуя изумлённого взрослого, прямо в губы.
Однажды я рассказал о своих нежных опытах, любимой, когда она приехала ко мне.
Чуточку поревновав меня к Беатриче и даже к Артюру Рембо, любимая предложила усовершенствовать эксперимент.
Она встала у вечернего окна, зацветшего сиренью капелек дождя, откинула с шеи свои чудесные, каштановые волосы, и тихо сказала: подойди… ближе.
Обними меня и прошепчи что-нибудь нежное. Моё имя, касаясь дыханием, шеи и плечь.

Я покорно сделал то, что она сказала.
И только тогда понял, что настоящий спиритизм любви — здесь, сейчас.
На милой шее любимой женщины, от моего слова… нет, слов, появились мурашки.
Водяной узор нежности и души моей проступал на коже любимой.
Райская азбука Брайля, а не мурашки…
Сердце остановилось в груди. Закрыв глаза, я услышал в нашей спальне, высоко-высоко над землёй, прибой океана.
Ослепшими, доверчивыми губами, я нежно прильнул к тёплой шее любимой и её мурашкам Брайля.
Я читал любимую женщину, как прекрасную, удивительную книгу.
Читал самозабвенно, как не читал ни Рембо, ни Лермонтова.
Время от времени, любимая издавала слабый вздох, обнимая рукой мою голову у своего правого плеча.
Мы понимали друг друга без слов, словно встретились на луне, где-нибудь у Моря дождей.
Моя шея и её, тепло соприкасались. Наши мурашки, строчки Брайля, нежно спутывались, навсегда, как спутываются, переплетаются пальцы во время любовных объятий в ночи.
Нас не было на земле. Спальня была пуста. Лишь синева прибоя шумела в окне и птицы с удивлением замирали над ним, и их белоснежные крылья, напоминали паруса.
Мы шли с любимой по луне, по тёмной аллее, из клёнов, мимо цветущей сирени, растущей у берега моря.
Я шёл и время от времени целовал её шею, мурашки на ней и яркую капельку пота…

Открыв глаза, я огляделся с удивлением: в окнах уже совсем почти светло. Летают птицы над высоким клёном в синеве. На столике, чашечка вчерашнего кофе.
Я лежу в одинокой постели, с призраком солнца.
Неужели я на миг задремал, вызывая сердце любимой, шепча её милое имя на руку свою?
Неужели мне всё это приснилось, и любимая так и не приезжала ко мне?
Или же… сила любви и тоски по любимой, были столь сильны, что я вызвал не только сердце любимой, её душу, но и.. всю её, нежно всю, с её чудесным, тёплым телом?
Наваждение какое-то… безумие! Откуда этот запах сирени в спальне, в феврале?
Откинув одеяло, окинул взором, себя, обнажённого: коснулся рукой шеи, груди, живота...
Ах, мурашки! Словно эхо недавних поцелуев и ласк, на миг проступили на моём теле!
Но самое удивительное, что спустившись рукой ниже живота, я понял, с трепетом изумления понял, что у меня совсем недавно, был секс!
Это не было обычной поллюцией. И мужчина и женщина, могут легко определить, был ли у них только что, секс, или нет.
Повернувшись к солнцу на моей постели, я робко дотронулся до него, прильнул к нему лицом, поцеловал и… заплакал.

Любимая сейчас спит за тысячу километров от меня, так далеко, так невыносимо далеко, что с тем же успехом она могла бы спать в Вероне 14 века или на луне, в своей белоснежной постели.
Интересно, что ей снится сейчас? Прошептала ли она что-то во сне, или просто, тихий вздох, издали её милые губы?
И мурашки… готов поклясться жизнью: на её шее сейчас, мурашки.
Боже мой! всё бы отдал за то, чтобы в этот ранний миг, на заре, когда она спит, прильнуть к её тёплой груди… услышав морской прибой в ночи, там, где было женское сердце.