Луна - Лунатику.

​
Свет фонаря, словно колыбель, тихо качает ветку в ночи у окна…
Когда мы ссоримся с тобой, я ощущаю себя… беременной.
Нашу ссору и жар твоей души, мне впрыснули под кожу.
Твоя душа — родная для меня, но зачем — под кожу. Больно...
Почему ты молчишь? Это молчание, его холод тёмный, тоже, иглой звезды — под кожу.
………..
Я стояла у окна, спиной к тебе.
Ты подошёл, обнял за плечи, и говорил что-то в моё правое плечо, и плечо щурилось, я чувствовала твоё тёплое дыхание, и оно через плечо проникало в меня; твои странные слова текли у меня под кожей, змеились по голубым веточками кровотока, обвивая сердце, словно спелый и запретный плод, что вот-вот упадёт… сам.
Испугавшись, я прижала руки под грудью, чтобы сердце не выпало в окно.
Ты не видел моего лица, слёз и.. сердца: оно хотело покончить с собой.
Не чувствовала тела.. своего. Лишь сердце. Я была сердцем в ночи. Сердце болело и я его чувствовала, существовала у карниза боли и ночи. Декарт ошибался: можно мыслить гораздо раньше существования: сердце и мысль могут быть в сторону от него.
Твои руки на моих плечах были… грустными огрызками крыльев. Конями крыльев, вырванных.
Они как то ослепши двигались на моих плечах, в тон моих мыслей.
Мои губы шептали: хватит, замолчи, милый, мне больно…
И руки твои на плечах, щурились, ухмылялись, преследовали мою душу, рвущуюся из тела вместе с сердцем.
Плечи пытались что-то мучительно вспомнить…
Твои руки на моих плечах — лунатики боли; тёплая память о моих оборванных крыльях.
 
Ты не видел моего лица. Вечернее окно отражало листву, первые звёзды и редких птиц, летящих, как на юг, в сторону своего тёплого сна.
Казалось, ты сошёл с ума: спорил с этой листвой, звёздами, птицами, прозрачно отразившихся в моём лице, груди, животе, словно мои раненые и нежные мысли.
Знаешь, меня с детства интересовало до ужаса, где спят птицы, куда они так внезапно, таинственней чем Золушка на балу, пропадают вечером, когда заходит солнце.
Словно они, прекрасные, превращались во что-то уродливое и жестокое, и, заботясь о нас, людях, прятались куда-то, переживая чудовищное превращение.
 
Когда я в детстве видела вечером бездомных и странных людей, спешащих куда-то, я думала, что это — птицы; просто они не успели спрятаться и превратиться до конца в печаль и безумие мира.
Однажды я гуляла с папой в солнечном парке.
Возле лавочки, в синеве лужи, как в небе, лежал грязный и грустный человек.
Папа не видел: его за углом закрывали деревья.
Я осторожно подошла к нему, нагнулась, и стала гладить по плечу, как раненую птицу, и говорить что-то нежное.
 
Думала, что ночь кончилась, и он, отверженный, милый, переживший страшное превращение в одиночестве, теперь не может превратится обратно, в птицу, но я не пугалась её даже такой, человечной и страшной, с оскалом щетины на лице: его лицо, улыбка, голубые глаза — зарастали тьмой, травой лица.
Гладила и говорила ему сердце своё, сердцем гладила его, а он… открыл глаза, и тихо стал смотреть на меня, удивляясь внезапному чуду нежности, которой он не знал очень долго, быть может — никогда.
Человек… птица  в луже, не двигалась и внимательно смотрела на меня, быть может думая, что она умерла и попала в рай, где все — дети: и нежность и звёзды, цветы. А ночью, они снова — звёзды и цветы.
У птицы из глаз текли слёзы. Я продолжала гладить его и почему-то тоже, слёзы текли у меня по щекам.
 
Папа заметил меня, подбежал и взял на руки, приподняв над землёй, и я на миг подумала, что птица теперь — я, что превращение человека в синеве лужи, продолжилось на меня, и теперь я стану птицей, или кем-то ещё.
Весь день я со страхом ждала вечера. Не отходила от папы и держала его за руку, когда солнце было на горизонте.
А потом мне внезапно стало страшно… за маму и папу.
Я искренне думала, что как только стемнеет, начну превращаться в чудовище, и тогда причиню родным — боль.
Вернувшись домой, ушла в комнату и легла в постель со слезами: просила никого не входить.
В сумерках комнаты с ужасом смотрела на свою правую руку перед лицом: странный сорванный цветок.
Темнота села на руку, как птица. 
Очертания руки размывались: рука словно бы капала в пустоту, как тёплый воск в воду.
 
В темноте я потеряла свою руку. Темнота потеряла меня: я не видела своих рук, ног, своего тела: было страшно дотронуться до него: я была чудовищем!
Я чувствовала, как моя рука, стала чем-то огромным, волосатым и упёрлась в стену, рядом с книжной полкой.
В углу комнаты что-то пошевелилось, жутко сверкнув: это была часть меня, моей боли превращения.
Моя чудовищность заполнила всю комнату: в комнате стало тесно и душно от моей души.
Перепуганная темнота прижалась спиною к стене, боясь коснуться меня.
 
Дверь комнаты приоткрылась, раскосинкой света: кто-то подсматривал за мной.
Сначала вошёл в темноту голос мамы, как тень её переживания обо мне, а потом и она сама, робко выглянув как бы из-за плеч своего голоса, боясь входить в чудовищность комнаты.
Я закричала и бросилась, полетела к двери, прижавшись к ней своей разросшейся мерзостью, болью.
Мама думала, что я сошла с ума и со слезами на глазах просила впустить её, но я чувствовала, что она плачет, а значит, я, чудовище, причиняю ей боль даже через дверь.
 
В этот миг мяукнула темнота.
Я… совсем забыла про кошку.
Она нежно приласкалась к моей ноге, и я подумала, что кошка меня любит по настоящему, даже когда я стала чудовищем!
Взяв её в руки, не видя ( взяла клочок темноты), прижала к груди и легла с ней в постель.
Странным образом, трогая живое, беззащитное существо, я почувствовала себя, начала узнавать свою руку, улыбку свою на лице: вся я, робко стала проявляться, как на фотографии.
 
Погоди, я что-то главное забыла рассказать…
Однажды Цветаева ехала со своим маленьким сыном в поезде и они заговорили о царапинах и шрамах, как долго они могут быть.
Марина показала свою левую руку и показала шрам, нанесённый её кем-то ещё в детстве.
- Как странно, что всё это приехало их России! ( удивился Мур)
- Что — это?
- Царапины и такое…
 
Да, теперь вспомнила. Незадолго до того, как я с папой гуляла в парке, я с девочками играла в прятки недалеко от дома.
С нами играло солнце и тоже пряталось куда-то за крыши вечерних домов, приседая на корточки.
Я спряталась в подвал.
Сумерки сидели в конце стены, обняв колени, и беззвучно вздрагивая, словно бы плакали.
На полу были осколки бутылки и запах.
Тот странный, грустный запах подвала, чуть сырой и отверженный, раненый запах, похожий на бесприютную кошку, спрятавшуюся здесь от безумного мира.
 
Присмотревшись к сумеркам, став их частью, я разглядела в них какое-то существо: птицу, превратившуюся в свою грусть.
Я замерла, прижалась плечом к стене. Стена прижалась ко мне.
Что-то во тьме подкралось ко мне...
Тьма коснулась меня и стала делать меня своей частью.
Тьма стала что-то страшное делать со мной!
Я хотела превратиться во что-то от боли и ужаса: в птицу, паучка, кошку, даже в запах подвала… хотела покинуть подвал не собой, хоть чем то!
 
Боже мой! Я просто играла с девочками и солнцем, в прятки, среди пения птиц и доброго шума листвы, и спряталась случайно в ад, где меня никто не мог найти и быть может не сможет найти уже никогда!
Стоп. Я что-то перепутала…
В прятки я играла уже после всего этого, через несколько лет.
В пылу игры мне нужно было срочно спрятаться куда-то, а рядом была, приоткрытая как крыло, ржавая дверца подвала и каряя раскосинка тьмы была, словно ангел лежал и грустно смотрел на меня.
 
Я вошла в темноту. Смутно влеклась в темноту, как влечётся порою на место преступления не преступник, но жертва; так душа после смерти возвращается на землю в пароксизме отчаяния реинкарнации.
Прижавшись к стене, тишине, я стала их частью: вздрагивали плечи.
За голубой прищуринкой мира слышались голоса детей и крики птиц.
Я сидела в темноте и улыбалась. Темнота улыбалась.
Обняв колени, прижав их к себе, как близкого друга, мне казалось, что в мире свершается что-то безумное, страшное, а я здесь — одна, в безопасности: птицы кричали в небе от боли и мира.
Дети кричали…
Возле правой ноги я заметила шевелящийся клочок темноты: это была раненая ласточка, бог знает как сюда залетевшая.
 
Что ты со мной сделал, милый?
Ты мне сейчас причинил такую боль своими словами об измене, что мне захотелось спрятаться от тебя как можно дальше, в ад своего прошлого.
Память, как ласточка, сделала грустный круг в ночи и упала, затихла.
Не трогай меня! Твои касания причиняют мне боль и проникают под кожу, текут тёмным холодком по крови, разрастаются сорной, безумной травой, разрывая меня изнутри…
 
Знаешь, это так странно.. почему в ссоре ощущаешь себя беременной?
Интересно, что чувствовала Ева, зачав, почувствовав в себе нечто чужеродное и родное одновременно?
Уверена, что Ева была на грани безумия… а может даже и сошла с ума.
Я тебя любила, была как бы беременна крыльями: нежное, округлое тепло не то за плечами, не то под грудью: сложенные крылья и нежность, и вдруг — пустота.
Я вдохнула тебя и теперь ты… разрываешь меня изнутри, как вода замёрзшая разрывает бутылку, брошенную за пределы земли, в тёмную невесомость.
Если бы я была художницей.. я бы написала чудесную картину боли внеземной: тёмные лепестки осколков на тонком стебле замёрзшей воды.
 
Помнишь, ты мне рассказывал о женщине с пересаженным сердцем, смогшей вопреки этому родить?
Что она чувствовала? Два инородных, дышащих существования росли в ней, симметрично, как крылья: братиком ребёнка в некотором смысле было сердце чужого человека…
Но и твоё сердце когда то мне было чужим, а потом.. оно стало частью меня: у человека два сердце в любви, родной мой!
 
Ха-ха-ха! Как хорошо было бы сейчас сойти с ума!
Я бы смогла тебя любить дальше… я бы ночью, в муке, родила тебе сердце своё и оставила бы с ним, навсегда, и с пустотой, чёрной дырой в груди ушла бы к птицам, бездомным и чужим людям.
Ты бы проснулся, а рядом с тобой, на белой простыни, лежит и кричит моё обнажённое, кровоточащее сердце.
Снег растаял... зачем то светит фонарь.
Смотри: снегирь за окном замер на ветке, похожей на голубую венку у меня на запястье.
Почему у снегиря — красная грудка?
Может, у него сердце так близко к груди, он так любит, что грудь — окрасилась в сердце?
Ах! У него сейчас кровь капнет из груди…
Если бы я была птицей, то была бы снегирём и ты, при взгляде на мою грудь, видел бы, как я… безумно и смертельно тебя люблю.
 
Мне сегодня снился странный сон.
Мы были с тобой в Эдеме и поссорились, и ранили друг друга словами и что-то вошло в нас, и мы оба стали беременными, и оба ужаснулись этому и стали ещё больше и злее друг друга обвинять в этом, а потом Рай, как зрачок плачущего младенца, сузился до размеров нашей комнаты.
Мы легли в постель, отвернулись и плакали, беременные и несчастные.
Милый… что с тобой? Ты плачешь?
Встань, встань с колен, перестань, не убивайся так… у тебя… больное сердце, тебе нельзя.
Я.. люблю тебя.
Боже мой! Как сладостно ощущать тепло твоего лица на своём животе...я словно бы беременна твоим лицом, дыханием твоим, твоими руками, поцелуями…
Прекрати, успокойся, милый, всё будет хорошо.
Нам нужно о многом поговорить. Мне нужно.. тебе что-то сказать.
Мы оба сегодня узнали что-то страшное друг о друге, и это вошло в нас навеки.
Эта ночь — сегодня принадлежит нам.
И если нужно, я разрушу стены ночи и разговор будет длиться до тех пор, пока... как там у Цветаевой?

Оплетавшие — останутся.
Дальше — высь.
В час последнего слияния
Не́ очнись.