Ностальгия

​
Андрея Тарковского однажды спросили: зачем в Сталкере и Ностальгии появляется собака?
Улыбнувшись, Тарковский ответил: низачем. Просто я не мыслю мира без животных: это долг и благодарность природе, творцу.
 
Сложный выдался год: чуть не потерял маму и брата в пандемию, сам переболел и не чувствовал вкуса и жизни ( жизнь перестал чувствовать раньше.)
Даже вкус поцелуя с мужчиной стал бессмысленно прозрачен и как-то стеклянно прохладен, почти как в детстве, когда я заступился за девочку, мне разбили губу и девочка меня поцеловала в губы: я ничего не чувствовал, даже боль, зато тепло человека сразу почувствовало сердце, словно бы девочка сразу поцеловала сердце.
А до этого в августе пропала лучшая подруга и моя жизнь замерла на два месяца: искал её в своих снах, находил то в больнице, то на кладбище, то в сумраке комнаты, где её, вместе со светом луны на полу возле полуоткрытого шкафчика, ждала верная рыжая собака.
 
Искал я её и где-то в раю, в который она впрочем, не верит: в рай меня почему-то не пускали и я просыпался в слезах, словно бы рай был поездом 1 класса где-то на границе России 19 века и мне не хватало на него средств существования: просто — существования.
Хотел было пробраться в рай, несущийся на всех парах мимо станции Астапово, где начинал жить вечной жизнью Толстой и железнодорожник обводил карандашом его замершую на век тень на стене возле постели; поезд проносился мимо полесья и высокой травы, где погиб сын Марины Цветаевой в войну...и дальше, к звёздам нёсся куда-то мой рай, куда я хотел пробраться если не зайцем, то солнечным зайчиком, тепло приласкавшемся к ноге моей милой подруги, сидящей в цветах
Это был и правда райский поезд 1 класса: входишь из дождя, промозглой погоды ( страшное слово, словно погода делает лоботомию душе, превращая её в ничто и печаль, спелёнутую в тугую рубашку дождей) и осени мира в вагон, а там, внутри — солнце, цветы и даже — птицы.
 
Подруга нашлась. И это был рай. Так в детстве, когда едешь в поезде ночью, то сквозь слипшиеся веки сна смутно слышишь островок бесприютных звуков пустого вокзала, самого странного в мире: никто не сходит с поезда, но словно бы заходят, как ангелы, — кроткие голоса невидимых и грустных людей, одинокий свет фонаря и рыжий лай собаки.
Когда накренённым взором с постели, как синим почерком в детстве, смотришь в окно, то в первый миг кажется, что звуки мира, словно зрачок ангела, ласково ширится во все стороны, тепло обнимая мир и тебя, даже дотрагиваясь до твоего как бы щурящегося спросонья плеча.
 
Да, звуки мира и его достоверность за окном кажутся разными, как вагоны, что отцепляют от задремавшего поезда и прицепляют к другому: таинственная реинкарнация ночных поездов.
В полусонье ( месяц сна ) казалось, что мой вагон прицепляют к чему-то невозможному и чудесному: к вон той яркой звезде в поясе Ориона, к тишине или ночи, и я вот-вот стану частью звезды, тишины…
Мама проснётся ночью, подойдёт к окну, а там — невозможное: поезд проносится в лиственности межзвёздных, осенних туманов.
Приблизится к моей постели, дабы не оступиться сердцем о покачнувшуюся достоверность мира, коснётся моего плеча, откинет одеяло что-то испуганно прошептав.. а меня в постели нет: горит тихая, синяя звёздочка, словно светлячок сел на простыню.
 
Мне казалось тогда, что вся милая и ранимая достоверность зримого мира, не то чтобы прицеплена к звукам ночи, но как бы выброшена на них, словно на зачарованный остров.
Звуки были осязаемы и как бы поменялись местами с видимым миром, сплошь растушёванным, оступившемся своей ранимой прозрачностью в голубой окоём моих глаз: так отражаются небо, деревья и птицы в озере: касаешься пальцем птиц на поверхности воды, и пальцы целует прохладная синяя рябь, и птицы, листва деревьев, превращается как у Овидия, в лиловые звуки сердца и счастье.
 
Поезд на станции остановился то ли у звезды Ориона, то ли где-то в раю.
Дворник-фонарь, словно уставший ангел, подметавший пыльным и серым крылом опустевший вокзал, замер на миг и посмотрел на меня, ребёнка: возле фонаря сидела его почти райская, рыжая собака, похожая на свет фонаря: свет залаял.
Никто не отозвался в ночи, свет устыдился себя и замолк.
Поезд тронулся дальше, бог знает куда, а моё сердце осталось там: оно одно сошло на той ночной станции.
 
У Ван Гога есть удивительная мысль о том, что наши болезни, суть не что иное, как небесные средства передвижения, несущие нас к звёздам: подобно тому, как нас везёт поезд в тот или иной город, смерть уносит нас к звёздам.
В этом году у меня было две попытки самоубийства: болезни не было: пытался «зайцем» пробраться на «поезд».
Ничего не предвещало трагедии: мысль о самоубийстве всегда при мне, как кинжал был всегда возле груди немецкой поэтессы Каролины фон Гюндероде, или как колбочка с ядом всегда была возле сердца Гумилёва.
Любопытно, но погибли они от другого.
Каролина, для которой любовь — была душой, не нужной никому в этом мире ( пережив нежный гомосексуальный роман с Беттиной фон Арним, той самой, что написала известную книгу: Переписка Гёте с ребёнком), от неразделённой любви уже к женатому мужчине, с разбитым сердцем бросилась в тёмные воды Рейна.
Гумилёва расстреляли где-то на обочине ночи и августа: одна из пуль угодила в сердце и он упал в цветы, цветы синей колбочки с ядом: его пальцы и глаза коснулись синевы цветов, глотнули прохладной синевы — глаза и пальцы.
 
Я просто сел вечером смотреть фильм Тарковского — Ностальгия.
В конце фильма, герой Янковского, переходит почти пересохшую реку жизни — Лету, держа в руке зажжённую свечу.
Великий символ: донести, не затушив, этот рождественский почти огонёк в ночи нашей жизни, не отвлекаясь на суету мира, страстей.
У него это получается не с первого раза.
После двух попыток он идёт очень медленно, оберегая огонёк, словно сердце, ладонью и и крылом пальто.
Когда он доходит до конца, то падает почти без сил: он за эти 3 минуты прожил лет 30.
Я буквально без сил досмотрел фильм.
Казалось, если я посмотрю в зеркало, то увижу там совсем седого человека.
 
Не понимаю, почему перед просмотрами таких фильмов нет предупреждений, как в лекарствах: возможны побочные реакции: беспричинное и невыносимое счастье, ностальгия и слёзы о бессмысленно прожитой жизни, суицид…
Такие фильмы, как и некоторые произведения Цветаевой, Платонова, снимаются и пишутся не совсем не земле, а каким-то краешком сердца, камеры — в раю, потому они и зовут душу куда-то: для ранимых и обнажённых сердцем людей, такие фильмы опасны.
 
После фильма я вышел на улицу, к звёздам: душе хотелось света и тепла.
Ласковый аптечный свет словно бы сам подошёл ко мне, как подходят в тёмном переулочке проститутки.
Боже мой! Ну почему на улице можно встретить одинокого человека, предлагающего своё тело.. но никогда, никогда не подойдёт к нам в ночи человек и не предложит — душу.
Ах, если бы ко мне тогда подошла женщина и, грустно посмотрев мне в глаза, коснувшись рукою плеча, прошептала бы: давайте умрём?
Я бы не раздумывал и пошёл вместе с ней.
 
Но ко мне подошёл лишь свет аптеки и я замер на миг перед ней: голубые плечи окон были ярко освещены, словно бы ангел приспустил с них одежду и я на миг увидел обнажённого ангела, весь тот ад и рай, что он мне может дать в ночи: в аптеке виднелись чудесные травы и цветы, какие должно быть растут на асфоделевых полях, и что-то ещё..
Я вошёл в аптеку. Очень нежно и медленно, как вошёл бы в любимую женщину.
Ощутил доверчивую и как бы улыбающуюся теплоту.
Замер в аптеке на миг, как замер бы в женщине, и, вдохнув яркий запах света и цветов, ласково посмотрел на аптекаршу, словно бы это был её нежный запах и её — свет и тепло.
 
Продолжил движение навстречу женщине.
Сердце кружилось от теплоты и счастья внезапно утраченного одиночества: одиночество было девственностью моей души в этот миг.
Душа слегка кровоточила, но ощущение счастья нежно перебивало боль, как бы беря его с двух сторон за лицо.
Так встречаются после долгой разлуки два любящих человека и касаются лица, плеч; касаются словами, дыханием, руками, и говорят, говорят, перебивая друг друга, как бы идя по одной, солнечной стороне улицы дыхания, и улыбаются словами, отводя слова, как лицо, до нежнейшего профиля звука и шёпота, и потом снова, поднимают слова, нежность свою, как лицо в раю, и вновь говорят.. а потом говорит лишь один, одна… а другой вбирает его целиком, полузакрыв глаза, как при поцелуе, но целуются лишь дыхания, целиком отдаваясь теплоте рук на лице и дыханию, волшебно ставшего словами, как у Овидия: так на зимнем окне вечер зарастает папоротниками изморози и райскими звёздами.
 
Как там у Цветаевой? — Любовь наводит сон  — уснём?
Мне захотелось стать душой: переспать со звёздами за окном, деревьями милыми…
Губы, вечные лунатики карнизов одиночества и ночи, спросили у девушки снотворного, и её руки, сами, грустные лунатики чужой боли, дали его мне почти из пустоты отражений витрины, из моей груди ко мне протянулись руки и дали мне душу мою: протянули мне цветок мака.
 
Этот цветок, словно зажжённую свечу, я почти без сил донёс до дома.
Подошёл к окну и долго смотрел на опустевшую улицу, заметаемую белым светом одиноких фонарей.
В голове были странные и забавные мысли: оставить предсмертную записку с короткой надписью: В моей смерти прошу винить Андрея Тарковского.
В другой записке ( написанной в уме ) я очень тепло благодарил девушку в аптеке, с которой у меня столько всего нежного было, и завещал послать ей уже настоящий алый цветок.
 
Есть у меня подруга-поэт, которая хотела бы, чтобы её прах после смерти тайно добавили в чернила для печатания книг и её милый прах и душа, блаженно равнозначные и равные слову, лежали бы у какого-нибудь одинокого мужчины на коленях, и он, читая книгу, быть может, стихи Цветаевой, роман Маркеса или Гёте, грустно улыбался бы и гладил листы, гладил бы.. душу этой девушки.
Вот о чём бы я хотел написать в завещании: быть может даже издать свою книгу и отослать её пропавшей однажды подруге на память: она бы не знала ничего о тайне чернил и быть может, даже моей смерти, и брала бы книгу с собой в постель и засыпала с ней у себя на груди: мой нежный друг переспал бы с моей душой и прахом.
 
Но записку посмертную я не написал.
За окном проходила женщина. В какой-то миг я совершенно забыл что я дома.
Казалось, что я, бесприютный и одинокий, как душа самоубийцы после смерти, зябну где-то на улице и случайно прильнул к окну, за которым жизнь и прекрасная женщина.
Хотелось постучаться в окно, достучаться до женщины, ночи и счастья.
Я хотел ей крикнуть: женщина! или — человек!
Боже мой! Как я озяб тогда сердцем от одиночества перед смертью!
Жизненно необходимо было почувствовать на губах святое имя: женщина, человек…
Хотелось, чтобы человек услышал меня и обернулся в ночи: душа обернулась бы на душу в окне!
Но женщина меня не услышала.
 
Чокнулся флакончиком со снотворным с окном, то ли со своим отражением, то ли с прозрачно и ласково, как у ангела, росшими у меня из груди деревьями милыми, звёздами…
Выпил все таблетки. Попрощался с деревьями, называя их почему-то именами своих милых друзей ( с берёзой было прощаться тяжелее всего), звёздами милыми, поцеловав их через стекло и закрыв глаза, как полагается при поцелуе.
И тут случилось нечто странное: что-то со стороны звёзд как бы поцеловало меня, мою душу, словно бы та звезда, почти рождественская, была населена таинственной и райской жизнью.
 
Тёмный холодок мурашек разлился по плечам фантомной болью и счастием крыльев.
Стало страшно. Почти беспричинно, экзистенциально страшно со всех сторон души и мира, как бывает при смерти и рождении, когда бессмысленная волна синевы мира наваливается на обнажённую душу, придавливая её на несколько десятков лет.
Почти без сил я дошёл до туалета. Опустился на колени, как при молитве в аду, и со слезами на глазах говорил с унитазом о Сартре и жизни, лаская белое, почти ангелическое тело унитаза так, как я не всегда и женщину то ласкал, цепляясь за его сверкающую плоть как за саму жизнь.
 
Совершенно измождённый, как после бурной любовной ночи, я лежал на полу туалета.
Из моего левого виска прохладно журчала вода. Маленький паучок повесился за унитазом, повисел, поскучал, и убежал куда-то, видимо чего-то застыдившись: своего бессмертия или моей души.
Я ощущал себя только что родившемся и совершенно беспомощным, не могущим выговорить и слова: за меня говорила память, говорила не со мной, а, минуя меня, измученное тело, сразу — с душой.
 
Вспоминал как в детстве под новый год достал из шкафчика вечно-счастливые и старые ёлочные игрушки и красную звезду, включил её в розетку и положил себе под рубашку: моя грудь светилась рождественской звездой.
Мама с улыбкой сказала: ну что ж, лезь теперь на ёлку.
 
Вспоминал я письмо Цветаевой к Пастернаку ( Брат, но с условием: вместе и в ад и в рай!).
 

Меня никто на позвал встречать Новый год, точно оставляя — предоставляя меня — тебе.
Такое одиночество было у меня только в Москве, когда тебя тоже не было.
А идти я собиралась на новогоднюю встречу Красного креста, ни к кому.
Не пошла из-за какого-то стыда, точно бегство от пустого стола.
Письмо стоит стакана!
Это письмо от меня — к тебе, от меня-одной, — к тебе — одному ( твоей — моему).
Вслед другое, о всём, что ещё есть.
Нынче ночью — вслед — другое письмо.
Про всё. Обнимаю тебя.

Затем я вспомнил сына Цветаевой, Мура, который после её смерти, в эвакуации, в бесконечном одиночестве и голоде, встречал Новый год с книгой в руках, мечтая прочитать любимого Сартра, которого читал ещё во Франции, когда были живы и счастливы Марина, сестра и отец.
 
Лежал на полу туалета и вспоминал самый странный Новый год в моей жизни: я тогда поссорился со всеми: девушкой, друзьями, миром, собой…
Не хотелось никого видеть.
Встречать Новый год остался дома с котом-Байроном.
Отвернул часы к стене, чтобы не знать и не видеть времени: поставил к стене, грустным затылочком времени ко мне, как приговорённого к казни, или как ребёнка при игре в прятки.
 
Вспомнил с улыбкой, как в детстве играл в прятки с котом и спрятался в шкаф.
Кот вбежал в зал и совсем как безумный, стал вращать головой из стороны в сторону и завывать ну совершенно как волчонок, словно вот-вот, пока меня нет, он превратится бог знает во что, кем он был на самом деле, в кого мы превращаемся наедине с собой и потому боимся остаться одни.
А я смотрел на кота из жаркой и тёмной прищуринки дверцы и сдерживал душу и смех.
По лицу и груди стекал пот. Было душно как в аду и воздуха не хватало.
На уровне живота робко пробивался и дрожал пуповиной, пыльный лучик света: я был как в утробе…
Игра в прятки чуть не закончилась трагедией: я потерял сознание и мог спрятаться от мамы, жизни и даже ангелов уже навсегда.
Меня спас Байрон и мама, открывшая жаркую темноту шкафчика: для меня в детстве даже прятки с котом были смертельными: смерть, была неотъемлемым и грустным другом моих детских игр.
 
В тот грустный Новый год, несколько лет назад, у меня возникло странное желание вновь поиграть в прятки с котом.
На этот раз я спрятался за шкаф: тех мыслей зашкафных, печальных, я никогда не забуду.
На всей Земле праздник, счастье, любовь и улыбки друзей.. а я, словно несчастный безумец играю в прятки с котом, Байроном, талантливо затаившись за пыльным шкафчиком, словно Кириллов из Бесов Достоевского.
Выдав себя звуком, блаженно и странно вместившего меня всего в себя, кот нашёл моё зашкафное одиночество.
 
Стал выбирать на книжной полочке что почитать: Цветаева, Байрон… взял было за тёмное плечо "Вертера" Гёте, но передумал, застыдился, словно окликнул его где-то на вечерней улочке Веймара.
Взял роман Маркеса: не я взял, а одиночество взяло с полочки своё: 100 лет одиночества.
На всей Планете — праздник, а я сижу ночью в у окна с бокалом красного полусладкого и читаю этот странный роман о душе и любви, роман, который я не дочитал и по сей день.
Читал роман и слеза текла у меня по щеке, бог знает почему, капая на книгу у меня на коленях: то ли книга меня читала и плакала, то ли я её читал и плакал..
 
Раздевшись догола, желая физически зафиксировать оголённость и беззащитность души перед миром, подошёл к тёмному окну и посмотрел на странный и как бы тоже раздетый зимний мир.
За окном куда-то торопилась женщина в очках и синем пальто, под фонарём, зажжённым словно бы для неё одной.
Хотелось её окликнуть.
Если бы женщина подняла голову и увидела в окне голого и странного молодого человека, чтобы она подумала? Увидела бы она.. душу мою?
 
Подошёл к постели и по привычке коснулся бёдер, нежно-податливой ряби темноты волосков внизу живота: хотелось ещё больше раздеться, дальше тела: хотелось сбросить  уставшее тело, как одежду, к ногам, и душой, лёгкой и чистой, как звезда, взобраться в постель.
Лежал в ночи одинокий и голый, накрывшись одеялом с узорами синих цветов.
На закрытых глазах, сквозь веки сна прорастали слёзы, как ненужная и бледная трава ранней осени.
Вдруг, за окном задрожал вместе с окнами и кончился мир.
Взрывы, крики…
 
Я совершенно забыл сколько времени.
Это был обыкновенный салют.
Накрывшись с головой одеялом, словно затравленный солнечный зайчик, я спрятался от мира.
Вздрагивали синие цветы на моих плечах в темноте.
За окном светила миру одинокая звезда, которую люди словно бы хотели убить, расстрелять, как безумные.
По опустевшей улице бежала бездомная рыжая собака: самое несчастное существо в Новогоднюю ночь на всей Планете, не понимающее что происходит, почему падают, взрываются и умирают звёзды.
 
 
( Кадр из фильма Андрея Тарковского - Ностальгия )