Письмо к женщине

Мне нужно больше душевного тепла, чем я заслуживаю

Кафка

Блёсткие пузырьки мошкары в темноте: фонарь за окном тонет, захлёбывается ночью.
Плечи света вздрагивают от рыданий беззвучных…
Мне страшно и холодно без тебя в мире, родная.
И вроде бы это естественно, разлучиться на время и письма писать… но боже мой, как я безумно скучаю по тебе!
Плечи тёмных пространств между нами озябли и мошкара-мурашек проступает на них холодом грустных строк.
Сердце гаснет без тебя, как фонарь и мурашки не могут пробиться к нему, вьются бессильно на плечах, груди и спине моей, впиваются глубже жалами тишины, жалятся о чём-то и умирают: умершие мурашки похожи на лёгкий снег на плечах одинокого человека, ждущего кого-то под ночным фонарём.

Страшно в ночи касаться себя: вся кожа — чужая, не моя и не твоя.
Я — не твой, а — ночи, звёзд, одинокого крика птицы во тьме…
Накрываюсь с головой под одеялом и сжимаю себя в объятиях, хочу удержать, сохранить для тебя.
Трудно дышать в темноте.. дышу собой и задыхаюсь — без тебя задыхаюсь.
Ах, как славно было в детстве спрятаться от чудовищ под одеялом… и как в пещере, таиться, пока не кончится воздух и не взмокнешь от пота.
Но потом чудовище уходит...Ещё бы! целое одеяло с дельфинами заслоняло перепуганного ребёнка от него!
А он стоит как нежный идиот над одеялом и ничего не может сделать!
Знаешь, на месте чудовища я бы испугался… ребёнка, у которого такая власть надо мной, а ещё больше, испугался бы себя и своего совершенного, экзистенциального одиночества в ночи над детской кроваткой: одиночества, не понятого ни одним ребёнком и взрослым: я в детстве слышал… как чудовище тихо плакало над моей кроваткой.
Так вот, я выныривал из жаркого и помятого сумрака одеяла, и, как в Эдеме, ощущал спелый холодок воздуха на губах.

Я тогда в детстве открыл, что у воздуха есть свой неповторимый вкус!
Не веря себе ( как если бы музыка имела цвет), я в ночи приподнялся на колени; с плечей моих голых, словно плащ, упало одеяло, и я чувствовал всей грудью, плечами, этот блаженный холодок, меня обнимающий, целующий даже..
Я закрывал глаза и пробовал воздух на вкус, и пальцами, робко трогал свои губы и язык, стремясь удостовериться в чуде.
Да, тогда, в детстве, на одинокой постели, я совершенно невинно… как бы занимался любовью с кем-то незримым в ночи: с ангелом ли, с чудовищем… не знаю.
Никому ещё об этом я не писал, родная.
Но.. стыдно признаться, такого физического и духовного блаженства, совершенно девственного, райского, я не испытывал в постели больше ни с кем, иногда… с тобой было что-то похожее, но всё же — похожее.
Боже мой! С какой доверчивой лаской, как бы прикрывшей глаза свои, я подставлял совершенно по женски кому-то в ночи, свои плечи и шею, со сладостно откинутым назад лицом, словно бледным цветком в слегка влажных и тёплых ладонях девушки, вошедшей после свидания в тёмно-серый, долгий и прохладный луч подъезда, прижав цветок к груди, поцеловав его несколько раз.

А что было со мною сегодня? Я, взрослый человек, прятался… прятал под одеялом своё озябшее без тебя сердце от холода ночи и звёзд.
Странным образом, сразу за лазурной кожей моего одеяла, начиналась бескрайняя звёздная ночь и планеты неслись куда-то, как вены, разрезая себе запястья пространств лезвием острых орбит.
Умирающие планеты, истекающие лазурью и жизнью, звёзды, ночь, и сразу — одеяло, и озябший, обнажённый молодой человек под ним… чудовищ больше нет.
Есть жуткое осознание, что единственное чудовище — это я, без тебя, моя родная.
Я, под одним одеялом с чудовищем, и звёзды над нами. Всё.

Боже мой! Кстати, почему именно — боже мой?
Я не верю в бога, как и ты. Жизнь моя без тебя превратилась в ад, в который, впрочем, я тоже не верю.
Знаешь, странным образом пребывая в аду без тебя, молясь тебе, как чуду, я… допускал существование бога: может, мысль о боге возможна только в аду, как высшая жажда по человечности и звёздам?
Не думаю, чтобы в раю мы могли бы думать о боге: мы сразу стали бы чистой красотой, звёздами, и просто бы светили в мир и чья-то рука сорвала бы нас в ночи и подарила женщине, и потом она целовала бы нас… меня, в сумерках подъезда, похожего на посмертный туннель на картине Босха.
Но мы бы блаженно не ощущали ни себя, ни бога… да, именно — блаженно не ощущали.

Ты помнишь, как я тебя тогда проводил до подъезда?
Я именно блаженно тебя не ощущал.
Тебя не было со мной, я шёл к тебе домой мимо парка, и каждая звёздочка на небе и дыхание листвы были полны тобой: хотелось поцеловать каждый листик и даже — звезду.
Ах, душа в любви так сладостно и крылато вырастает до звёзд!
Казалось, ещё миг — и сердце, бледное тело во мне ( да-да! в любви — и сердце и тело — во мне! А я сам — душа без конца и без края. Помнишь Блока, ту весну?) не выдержат любви к тебе и умрут, и душа целиком выпрямится до звёзд и тайны бессмертия и ангелического посверка мошкары на аллеях солнечных фонарей.

Ты ведь знаешь, что в любви мы сладко теряем понятие о своём земном размере: вон то окошко в высоте одиноко горит: только птицы и ветер видят что там.
Но мне так сладко на сердце от мысли о тебе.. так высоко и светло в нём поёт душа, что так и кажется, закрою глаза, приподнимусь на цыпочках веса, души, и загляну в это окошко и поцелую его, и девушка, что там живёт, утром заметит с удивлением отпечаток чьих-то губ на стекле. Ты.. заметишь.
Я шёл тогда возле аллеи и как нежный безумец разговаривал со своим сердцем: тише, тише милое, не бейся так: ты только посмотри на эту ночь!
Нам с тобой нужно жить.. нужно как-то пережить эту ночь!
Жить для неё одной!

Глупое сердце, не бейся так.. мы же вместе умрём!
Ты сразу станешь нежной частью звезды, станешь тем, чем было когда-то, а я?
Разве я стану — нежной частью любимой?
Это было бы раем.
Но нет, люди найдут под утро в луже молодого человека, пытавшегося дотянуться до отражения звезды, и подумают что он бродяга и пьяница.
Они не поймут, что он — поэт, что он — любил.

Если бы только возможно было стать нежной частью тебя! Тогда и умереть было бы легче.
Какой частью? Не важно…
Любовь ведь чуточку сумасшествие.
Став частью твоего тела, я бы.. сошёл со своего ума и существования, и примкнул к твоему разуму и телу.
Может, в этом вообще тайна и поэзия сумасшествия?
Сойти с ума и сердца и доверчиво, самозабвенно, соединиться с чем-то, что любишь во тьме?
Если бы я был хотя бы твоей левой ступнёй!
Словно тайный поклонник, я бы не выдавал себя, дабы ты не пугалась.
Ты бы вечером ласково гладила меня, измученного, жертвенного, снимая тесные ботинки.
А когда ты ложилась бы спать, я, как нежный домашний питомец, ложился бы у тебя в ногах ( прости за эту райскую тавтологию обожания) и, счастливый, смотрел бы не закрывая глаз целую ночь на потолок в узорах мгновенных теней и улыбался бы в темноте, прижимаясь порою к твоей правой ноге, а ты, милая, спала бы и тебе снилось бы море и наши следы на песке.

Боже мой… нет, если бы некий грустный и падший ангел перевёл эти слова на свой язык, он бы написал: чёрте что!
Чёрте что сегодня было под одеялом, любимая!
Я был с чудовищем под одним одеялом, я был заперт наедине с собой, своими страхами, сомнениями и.. даже зверской похотью.
Мои чувства и сердце сходили с ума без тебя.
Я покидал тающие границы своего невидимого существования, но не мог дотянуться во тьме до тебя: как душа грешника блуждает в смерти, шарахаясь тенью от теней, так и мои руки, словно ослепшие, огромные бабочки, ласкали меня же в ночи.

Они не были мне послушны. Я путал времена и пространства.
Вспоминал, как шёл тогда ночью сквозь парк и целовал себе руки, не чувствуя их от счастья, а ощущая лишь милый запах твоего тепла на них.
Мои ладони в ночи среди парка, казались зацветшими, белыми ландышами.
Я нёс перед сердцем свои зацветшие ладони, как цветы рая, которые ты подарила мне.
Ещё вспоминал, как мы занимались любовью и я был в тебе на постели в ночи…
Я был нежной частью тебя. Меня — не было, любимая, я сошёл с ума, сошёл с себя и сердца и был всецело в тебе, тобой, для тебя.

Я чувствовал тебя — всю.
Твоё белое тело, как луч, было распято на радугу тёплых и счастливых движений, дыханий.
Да, меня не было, я чувствовал одну тебя.. ощущал  себя частью  малейшего твоего дыхания, которому я был нежно послушен: я был словом твоем.
Я был твоей милой рукой, левой ступнёй, чувствуя, как на ней нежно, совсем как заиндевевшие ресницы ангела, поджались пальцы и ты протяжно вздохнула и крепче меня обняла, и я совсем пропал из мира.
Меня не было даже в тебе… точнее, моя душа выплеснулась словно человек на корабле в шторм, из твоего.. нашего тела, и я ощутил лишь мурашки теней на стене и звёзды и блики от фар свернувшей куда-то в небо машины: они зацвели на окне крылатыми, райскими, мгновенными папоротниками.

Но этой ночью под одеялом с чудовищем, я бесстыдно, со слезами на глазах, грубо ласкал себя и содрогался, как затравленный в средневековом лесу зверь, пронзённый стрелою в живот.
Я нёсся в ночи на четвереньках по тёмно-синим цветам на обоях, судорожно и жарко дышал, пытался вырвать стрелу и зализать рану, но она как бы срослась со мною.
Я истекал жизнью и ночью — тобой.

В сумраке, под одеялом, были я и чудовище.
А потом словно бы появилась и ты. Под одеялом были мужчина, женщина и чудовище.
Оно причиняло тебе боль, ревниво шептало мне в сердце о тебе что-то мерзкое, страшное, и чудовище, я.. мы, боролись друг с другом, желали убить тебя… и себя: я искренне не знал где я и где ты.
Я пытался заслонить тебя собой и становился тобой: я был мужчиной, женщиной и чудовищем одновременно!
А потом кто-то из нас затих, на миг содрогнувшись, как осенняя ветка в ночи у окна.
Кто-то умер в ночи, и я не знал, кто — чудовище, я, или ты.

Мои руки были в тёмной влаге чужой жизни, затихшей, обескровленной.
Я изменил тебе с кем-то, с чем-то в ночи, родная!
Я… убил кого-то сегодня в ночи!
Стыдно и больно вспоминать это..
Постель до сих пор не застелена, и одеяло, страшным горбом лежит на простыне: жутко подойти к постели и.. откинуть одеяло!
Кто там? Что там?
Я схожу с ума без тебя, родная, приезжай как можно скорей!

Ах, если бы можно было как в детстве, вынырнуть из одеяльного, жаркого сумрака в рассвет, пение птиц и мамины руки!
Или хотя бы, тоже, как в детстве, оставить на краешке одеяла, голубую пуповину дыхания, просвета: я бы закрыл глаза и мне бы приснилось, что ты рядом.
Меня в мире нет. Лишь ночь, звёзды и мои губы в уголке одеяла, губы, жадно дышащие одною тобой, твоим дыханием и теплом.
Боже мой! Не оборачиваться бы! У меня за плечами, как смятые крылья, что-то лежит, что-то мёртвое, влажное, прохладно касаясь меня.
Пишу тебе из разрушенного напрочь мира.
Схожу с ума без тебя!
Протянул руку, как из ковчега, и выпустил в ночь тёмное, исчерченное, похожее на вóрона, письмо, и оно невесомо поплыло в пространстве, среди звёзд и планет, к тебе, к одной тебе, родная.