Moon River

Мой черничный друг, лунная река и я.
Куда бы ты ни направился, я пойду за тобой...

У Марины Цветаевой была странная фантазия о Наташе Ростовой: охватив колени, как индус, как пёс, поющий на луну, Наташа пением уносится с подоконника...
В искусстве, как и в любви, есть дивные плавающие островки высших чувств, неприкаянно скитающихся из века в век, томясь и желая сбыться вполне, договорить что-то важное, вечное.
Одним из главных таких образов является сцена Джульетты на балконе, её томление, почти-то лунное и… словно бы пробудившийся под балконом от сна жизни — Эндимион-Ромео.
Быть может на этой грустной земле действительно нет места для настоящей любви: она — лунное дитя, гостья, отверженная и ненужная в этом мире.. а быть может, любовь — как раз на своём месте, но безумный и жестокий мир - чужой, он как насильник-варвар пришёл на её родину, сделав её, любовь — чужой у себя дома. Лишив её дома в принципе, заронив в ней лишь.. робкую мечту о бунте.

Всё томление Ромео и Джульетты — сплошное вознесение сердцем — вдаль от эпохи и земли.
Джульетта в сцене с балконом уже как бы вознесена высоко над землёй, и, как душа, покинувшая тело, в трагическом пророчестве смотрит с просиявшей, лунной высоты на своё… да, своё, принадлежащее лишь ей одной, тело Ромео, чьё сердце, вместе с милым и доверчивым шумом листвы как бы приподнялись на цыпочки существования: скоро, совсем скоро, Ромео, словно новый Эндимион, погрузится в свой смертный сон, и Джульетта, луной милосердной сойдёт к нему с безопасной высоты и обнимет навсегда, забрав его душу на свою лунную родину.

Следующая орбита этого неприкаянного образа грустно сверкнула в романе Толстого «Война и мир».
Наташа у окошка, её мечты о полёте, луна-соучастница вечная — души…
А этажом воздуха ниже, князь Андрей открыл окно, и вся доверчивая теплота голоса женского, лунного света и шелеста листвы, как бы слились в одно чудо любви и были затаены возле окна, не решаясь войти… и теперь они радостно прильнули к его груди: цветы лунного голоса у его сердца..
Если бы этот миг продлился дольше.. если бы Наташу не окликнула Соня, то жизнь и душа князя Андрея перевернулась одной силой любви и мира, и в эту ночь он лежал бы на своей одинокой постели, ставшей для него больше и важнее поля Аустерлица, где он будет ранен чуть позже, и смотрел бы остановившимся взором на тёмное-синее, тихое небо потолка, где жило сердце Наташи, одно её сердце, бестелесное, нежное.

Ему бы казалось, что потолок стал блаженно-прозрачным: Наташа спит над ним… если бы соединить два этажа в цветаевскую попытку одной комнаты, то она бы спала рядом с ним на постели, словно его душа.
Да, князю Андрею казалось, что сердце Наташи, словно алая луна вышло из-за тучек её белого тела и нежно сходит к нему, опускается, как святая, невесомая, под куполом звёздным.
Сердце, алым мерцанием осветило сумрак комнаты, словно кто-то добрый вошёл со свечою, предвосхищая тайное, спиритуалистическое почти посещение ночью Наташи раненого князя Андрея.
Сердце коснулось груди князя и.. тихо вошло в него, и его грудь забилась двумя сердцами: его сердце вздохнуло любовью, впервые у сердца появилось дыхание: вдох — сердцебиение Наташи, тайная, лунная сторона сердца, и выдох — его сердце, его отстук в блаженно расширенный мир, в котором не стало войн, одиночества, смерти.

В тритий раз орбита этого лунного образа сверкнула в книге и фильме «Завтрак у Тиффани», в эпизоде, где Одри Хепбёрн сидит на подоконнике и поёт песню о лунной реке и черничном друге: тот, кто любил её, словно князь Андрей услышал этот лунный зов и подошёл к окошку  над нею.
Что-то грустно поменялось: женщина, в отличие от лунного эпизода в ВиМ, оказалась снизу ( любопытная рябь теней искусства: Одри играла и Наташу Ростову в экранизации Толстого).
……………

Эта история о людях лунного света, к которым принадлежат Набоков, Бодлер, Эдгар По, Перси Шелли, Цветаева и Андрей Платонов: в своём первом письме к любимой, он прямо писал: Моя родина — луна.
Да, это история.. о лунных отношениях с моей возлюбленной и… её смерти.
К моей уставшей судьбе, несущейся грустной планетой где-то в пространстве, меланхолично, фон-триеровски, вновь приблизилась эта луна искусства.
Только всё изменилось, перевернулось, словно в кошмарном сне: на подоконнике была уже не женщина, а я, моё обнажённое сердце, луна и… умершая любимая, незримо слушавшая меня из голубого окошка красоты природы.
Оставалось неясным где она была: сверху, или снизу: в раю или в аду, т.к. она не верила в бога и рай.

Всем влюблённым известна грустная строчка: расставание — маленькая смерть.
Но не всем довелось пережить экзистенциальное, обратно-лунное измерение этой мысли.
Всё дело в том, что мы поссорились с любимой и расстались.
Был шанс на примирение.. светила луна, и я у окна, не имея рядом любимой, нежно разговаривал с луной и просил у неё прощения.
Я точно знал, что в этот миг и любимая смотрит на луну и наши взоры в разлуке как бы назначили свидание друг другу на берегу Моря дождей.

Впервые после ссоры, наши неприкаянные друг без друга души встретились на луне. Мы были одни на луне, мы… собирали там чернику с прохладных, в росе, кустов созвездий.
Я вспоминал как мы с любимой собирали чернику в вечернем лесу, когда падали звёзды ( метеорный поток Персеид. Почти цветаевское: Август — астры..).
Её пальцы были перепачканы в сиреневый цвет, словно бы нежно перепачканы в биения моего сердца.
Она подносила спелую сирень своих пальцев к моим губам и я с её рук послушно ел своё сердце, полное ею одной: мои губы были испачканы в сердце моём; любимая улыбалась, наклонялась и брала с моих губ.. моё обнажённое сердце.

Мои губы стали живой чернильницей нашей любви, куда она окунала указательный палец и рисовала на моём лице, шее, груди, сиреневым почерком сердца моего, бьющегося на кончиках её пальцев, тёплые инициалы своей… нашей любви.
А потом и её губы стали чернильницей нашей любви. Я макал в них свои губы: наши сердца сиренью смешивались на её устах, назначая на них свидание, и единым, парны́м и пáрным сердцем, нежнейшим почерком губ, под наклоном, как в детстве… почти под наклоном дождя, я выводил на её шее, белых плечах и груди, сирень своих признаний в любви, и сразу же срывал свои черничные слова, поднося к её губам, желая разделить с ней вкус этого вечера, луны.. её вкус и вкус моего сердца.
В тот сиреневый вечер мы нежно питались друг другом, как в раю.

Да, я вспоминал на луне всё это… позабыв оглянуться сердцем на Землю, а она, как округлая, добрая синева дня в детстве, за плечами увлечения, игр, отдалялась всё дальше и дальше; луна моей памяти теряла объятия притяжения и ускользала в холодный сумрак звёздных пространств.
Когда я очнулся… уже было поздно: любимая умерла.
Мы так и не успели с ней помириться, сказать друг другу что-то самое главное.
Когда любимый человек умирает во время ссоры, это экзистенциально страшно, невыносимо.

В ссоре душа обнажается до предела, словно при проявке фотографии в черничных сумерках комнаты проступает вся невысказанная и поруганная нежность, самые главные в жизни слова, в которых ты — весь.
Похоже на фотографию в раю: что-то боттичеллиевое, синее, нежное проступает…
В это время и дышится странно: боишься с дыханием выдохнуть душу свою: выдохновение — обратная, таинственно-лунная сторона вдохновения.
Дыхание — сама Наташа Ростова на вечернем подоконнике полураскрытых губ: одно неловкое движение, и оно, вместе с душой, может выпасть бог знает куда.
Хочется в страхе закрыть ладонью губы… но уже поздно, душа обнажена, и само тело дышит: дышат грустью и вечером плечи, дышит зачем-то грудь, живот, запястья….
Сколько рук нужно, чтобы закрыть всю лиственность алую уст в странном и безумном теле в разлуке?

Ах, если бы руками любимой могла прорасти моя грудь!
Я целовал бы со слезами на глазах эти милые, тёплые руки, а они, словно веточки в ветер, обиженно уклонялись бы от меня, порою милосердно заслоняя дыхание моих плеч, запястий..
Душа в разлуке ссоры переливается через край и равноправно, пророчески, как бы смутно вспоминая чем она была до рождения и чем будет после смерти, невесомо ступает по плеску листвы, дождя за окном и лунному свету.
И тогда чувствуешь странный, добытийный стыд: люди идут в дожде, идут в свете луны… не подозревая даже, что видят твою обнажённую душу и скорбь.
Хочется.. спрятаться, прикрыться, как в раю, фиговым листочком искусства — стиха.
Хочется в стихе собрать, вернуть свою душу, выпавшую в мир, и вернуть её — любимой: своё обнажённое и ранимое сердце, бестелесное, вернуть той, кто в этот миг — твоё подлинное тело, твоя жизнь.

Но любимая умирает… а меня ещё нет, я ещё слишком в свете дождя за лунным окном, я ещё в шуме листвы: осень мира заметает скорбью и сентябрём этот ненужный и призрачный мир — без неё.
Куда мне дальше жить? Чем жить? Меня ещё нет… уже — нет.
Я нём на ладонях страниц не стих — своё обнажённое сердце, нёс ей одной… и теперь её нет. Ничего больше нет.
Для чего мне это ненужное, ослепшее сердце на ладонях моих?
Сердце падает в лужу, как птенец-самоубийца, выпавший преждевременно из гнезда.
Всей бесприютной красотой осени и мира я ощущал утрату любимой…

Чувства утраты и бессмертия, полыхавшего в природе, странно слились в моём почти прозрачном и осеннем сердце: напомню, я больше ощущал себя в природе, чем в своём теле.
Бесприютная душа любимой теперь тоже была бесконечно ближе не моему телу, но природе и её красоте.
Во вдохновении природой я чувствовал странный спиритизм воспоминаний: душа любимой сияла мне из красоты природы и как бы звала меня к себе.
Я писал стихи, истории, и посвящал их ей одной… но их читали совсем незнакомые люди, мои друзья… но не она.
Моё творчество стало вечерним стеклом, с тенями дрожащих строчек дождя ( если лежать и смотреть на окно).

Мне нужно было, словно князю Андрею, раскрыть это окно… откликнуться на лунный зов любимой.
Именно тогда я придумал новое понятие: творческий спиритуализм самоубийства.
Я задумал… убить не себя, пока ещё не себя, но своё творчество: сжечь его, чтобы красоту и боль нежных строк не смог прочесть никто, кроме огня и лунной ночи, в которой бы я развеял пепел моих писем, стихов.
Творческие люди знают этот ад страха… утраты их исписанных кровью сердца — страниц: это чуть больше, чем утрата себя.
Так Андрей Платонов однажды ехал в ночном поезде в Москву и когда лёг спать, привязал верёвками к своей левой руке рукопись нового романа, быть может, лучшего, в который он вложил всю душу свою.
Когда он утром проснулся, верёвки были перерезаны — рукописи не было.
Это была маленькая смерть Андрея Платонова на заре: словно бы не верёвки, а вены на его запястье перерезали: его душа и тело бессмысленно неслись куда-то над землёй, мимо земли, в сторону осени.

Я написал для любимой много прекрасных стихов и историй. В них было всё моё сердце, моя жизнь и любовь.
Я решил их… сжечь. У Тютчева есть удивительный стих, похожий на обратную, лунную сторону эпизода Наташи Ростовой у окна… в зрелости.

Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.

Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…

Шёл дождь за окном.
Сидя на подоконнике у раскрытого окна, я протянул ладонь на улицу с листком с историей: её читал дождь.
Читал и плакал. Бумага намокла и как мёртвая птица с острыми уголками крыльев лежала на моей ладони: нежный и грустный вес умершей души.
Нет, плакал не дождь, а я: держал руку под дождём и плакал…
Так Ван Гог однажды пришёл в дом у своей любимой и его не пустили к ней, сокрыв на втором этаже.
И тогда он поднёс ладонь к горящей рядом свече и сказал: сколько времени я продержу её над огнём, столько вы мне дадите времени поговорить с любимой.
Так в ту дождливую ночь я общался душой моей любимой: это было невыносимо.

Потом я с грустной улыбкой стал сжигать листы со стихами, историями.
Странная, лиственно просиявшая пустота и лёгкость воцарились в груди.
Прямо из рук, как беспризорный пёс, огонь слизывал моё сердце и проглатывал, не прожёвывая.
Я обжигал свои пальцы: до последнего… словно её касания, держал листы в руке.
Это тоже было невыносимо.

Оставалась ещё половина рукописей.
У меня была мысль пойти ночью в соседний лесок и, словно убийца и вор, закопать их в земле.
Но я устал. Моё сердце было никому не нужным, как и мои истории и стихи.
А что делают с ненужными вещами? Просто выкидывают…
Сознаюсь, в этом было даже что-то от инфернального сладострастия мазохизма и растравления ран… с того берега жизни и смерти.
Нужно было просто отдать своё сердце… прекрасные и выстраданные строчки, мусорному ветру, как сказал бы Платонов.
Рядом с увядшими цветами, мандаринными корками и одинокой, ненужной алой туфелькой — моё обнажённое сердце.

Когда на следующий день я шёл мимо этого странного кладбища вещей и надежд, самого бесчеловечного и одинокого кладбища в мире, я увидел нечто немыслимое, страшное.
Остановился, как перед призраком.
Прохожие, как тени, проходили мимо и странно смотрели на меня, бледного, со слезами на глазах.
Передо мной, среди осенних цветов, лежало моё обнажённое, кровоточащее сердце.
Рядом с ним была рыжая собака, грызшая что-то в траве: с присущим бездомным собакам стыдом самого существования своего обнажённого, она печально и робко подняла на меня глаза и замерла.

Склонившись перед ней на колени, словно перед сердцем самой осени, я грустно улыбнулся и погладил её.
Жизнь продолжалась. Ветер уносил куда-то исписанные листки — моё осеннее сердце.
Жизнь продолжалась. Чья-то жизнь продолжалась...
Накрапывал дождь.