Мы ( Исповедь )

Я сидел за столиком в вечернем баре и с тоской смотрел сквозь бокал с пивом на входящих женщин и мужчин.
За окном, справа, слово «Бар» отражалось в лужах как-то зеркально, словно моя душа истомлённая упала в незабудки света рекламы и не может подняться.
В прохладном янтаре в моей руке лучисто дрожали мотыльки человеческих лиц: есть что-то от рембрандтовских приглушенных красок в таком взгляде на мир…
А посмотришь поверх лёгкой пены на женщину, стоящую возле стойки, и кажется — это сама Афродита: она пока отвёрнута от мира, тебя..
Она как бы входит в море, обратно: любовь в этом грустном мире никому не нужна.

Наклоняю бокал. Янтарный, лёгкий мир наклоняется вместе с ним, и вот уже пена прихлынула к груди женщины, ещё миг, наклон моей ладони — и пена уже у шеи: она вот-вот исчезнет из мира.
Любовь исчезнет, а этого так никто и не заметит, мужчины и женщины будут сидеть за своими столиками, улыбаться и кушать…
В последний миг женщина в тёмном жакете обернулась ко мне, грустно улыбнувшись.
Я зеркально улыбнулся ей и моя ладонь наклонилась к груди: пена отступила: Афродита выходила из янтарного, пенного прилива на моей ладони.
В том одиноком баре, Афродита подсела ко мне за столик.
Нет, я не был пьян. Я сидел как бы напротив своей утраченной любви, словно бы это был столик не в баре а где-то в вечернем аду.

Да, женщина искренне думала, что быть может развеет свою грусть, одиночество — знакомством и доброй беседой, но… через некоторое время её глаза были в слезах.
Я просто рассказал ей историю своей любви, болью отозвавшейся в её душе.
У меня было чувство, что за вечерним, забронированным столиком в аду, сидят напротив друг к друга, душа и тело, и о чём-то грустно беседуют, не узнавая друг друга.

Все знают строки Паскаля об ужасавшей его бескрайней звёздной бездне, перед которой он, человек, чувствовал себя бесконечно-малым, трепещущим на ветру мыслящим тростником.
Но мало кто знает, что в последние годы жизни он ставил стул возле своей постели: ему снилось, что его постель находится над осыпающейся звёздами бездне, и когда он в ужасе просыпался, его рука, как бы с бьющимся, обнажённым сердцем на её конце, проваливалась в бездну возлекроватную.
В окно светили равнодушные звёзды и тьма.
Не было в мире опоры ни в чём… порой казалось, что нет в мире ни бога, ни любви, ни смысла.

Душе не за что было зацепиться, и она, прижатая всей трепещущей плотью к постели, чувствовала вращение земли и даже движение звёзд.
Впрочем.. я уже давно говорю не о Паскале…
Моя душа могла вот-вот сорваться в звёзды и ночь: хотелось покрепче прижаться к постели, любимому человеку… но постель — пуста, словно заросший тенями одинокий Эдем.
Казалось, если бы в этой постели был любимый человек и я к нему прижался в ночи, как бы среди звёзд, то земля замедлила бы своё безумное вращение, звёзды встали бы на свои места: в мире началось бы что-то чудесным образом налаживаться, в нём появился бы смысл, красота и даже… в нём словно бы стал возможен бог.

Но когда стул был рядом, Паскаль просыпался на смятой простыне, свисающей в звёздную бездну бледным, бессильным крылом, и сразу касался стула, успокаиваясь, что в этой бездне есть точка опоры.
У меня всё было несколько иначе: была ночь, постель была, и смятый, острый угол простыни был, свесившийся в бездну… и стул был среди звёзд, напротив окна, и на стуле были… оставшиеся вещи моей любимой.
Лишь на пустой и бесприютной постели, словно безжизненная земля в конце времён, я впервые ощутил весь ужас истины мыслей Паскаля.
Можно не верить в истину или верить во что угодно, но когда жизнь сердца замирает, уходит, словно тёмно-синий отлив моря, то появляются оскалы, скалы острых рифов истин.
Они раньше не были видны и человеческие судьбы, сердца, разбивались неизвестно обо что, и люди, словно язычники, не знали что это, по детски приписывая трагедию чему угодно: разбитому бокалу, дрогнувшей веточке за окном, принципам своим и слезам.
Но теперь с тела земли как бы сорвали голубую одежду моря атмосферы...
Это уже не была земля, а словно совсем другая, страшная и холодная планета, а если и Земля, то через миллионы лет: бесприютная, безжизненная… она летит куда-то среди равнодушных звёзд, прочь от погасшего солнца.

Да, однажды ночью я проснулся на холодной и одинокой, тёмной планете, и вскрикнул, коснувшись рукой коленки любимой женщины.
Рядом со мной, на стуле, среди звёзд, сидела любимая в своём тёмном жакете.
Было в этом что-то от Чёрного человека Есенина: она знала не меньше чем ангел все мои грехи и нежность, моё добро и зло ей причинённые: моя душа и тело были в её власти.
Может быть, я умер тогда?

Помню, что мы поссорились и её молчание разрывало мне сердце, как разрывает замёрзшая вода стеклянную бутылку.
Каждый любивший на этой грустной Земле переживал этот ад по своему…
Силуэт моего тела в ночи напоминал узкий, вертикальный зрачок кошки.
Стройная тишина света, а по бокам — намокшие крылья тёмных пространств, которые я волочил за собой, чувствуя, как на них наступают люди, улыбающиеся чему-то, зачем-то счастливые…
А для меня кончился мир.

Люди в ссоре — чуточку пророки, в том смысле, что их душу, как бы потерпевшую кораблекрушение, выносит на лунный и пустынный берег забвения.
Они существуют  в мире.. через тысячи, миллионы лет, в том страшном мире, каким он станет, если в нём погасить мысль о боге и любви: всё бессмысленно, темно и пусто.
Изогнутые запястья улицы брызнули светом перегоревшего фонаря и перепуганные тени людей заметались осенней листвой по стенам домов.
Звезда искусства погасла и все слова кажутся мёртвыми, ненужными: мир умирает и заносится вьюгой звёзд.

Помню, как стоял обнажённый в полумраке перед зеркалом.
Что-то незримо изменяется в теле при разлуке с любимым человеком…
Как голос у человека в разлуке и ссоре как-то грустно сутулится, нет-нет и бесприютно, зябко пожмёт плечиками улыбки… так и в теле появляется какая-то зябкая осанка красоты, смотрящей куда-то мимо мира, жизни, словно на старых фотографиях, где кто-нибудь непременно смотрит в сторону, в бесприютную пустоту.

Закинул руки за голову и стоял так, обнажённый перед зеркалом, чувствуя своё тело как одинокую вечернюю улицу: вот на ней, в арках подмышек перегорел свет и возникли раскосые островки лёгкой темноты; вот внизу живота кто-то разбил фонарь и вспыхнул мрак, разлился мрак, словно там человека убили и кровь его, как тень, растеклась под ним.
Так на моём теле гасли касания моей любимой…
Боже, какая одинокая и страшная улица моего тела! Улица скорби!!
На такой улице может нежданно умереть человек и даже… бог.
Сделал шаг в сторону и отразилась лишь половина меня.
Кошачий зрачок сузился, словно грустная женщина прикрыла дверь, и световая, стройная полоса сузилась чеширски, пока не исчезла совсем.

Дверь за любимой закрылась и я остался в мире совершенно один.
Меня не стало. Зеркало отразило не моё тело а мою печаль и душу: припадок осенней веточки клёна у чёрного прямоугольника окна, птицу ночную, мгновенную, и алую луну.
Это сложно объяснить. Наука об этом молчит…
Если бы в этом миг кто-то убил эту птицу или надломил веточку клёна, я бы сошёл с ума от неизбывного горя утраты себя.

Всё моё существо, как зрачок, округлую тишину мрака которого как бы прокололи иглою прохладной звезды, стало сужаться, возвращаться к своим истокам и боли: я, весь я, стал жить лишь своим сердцем — всё что от меня осталось.
Я им дышал, видел, слышал бессмысленный и страшный мир.
Но настала тишина любимой, словно последняя ночь мира легла на Землю, и холод разорвал моё сердце на маленькие алые осколки.
Это так странно… таинственно даже: всё моё существо сузилось до размера сердца, до алой, дышащей точки в пространстве, и вот эта точка разбилась, меня не стало, но я почему-то продолжал жить и первая моя мысль после смерти сердца была мысль — о любимой: она была тем маяком звезды, бессмертия, на который летела моя душа.

Неужели в ссоре страдающий человек обретает тайное доказательство загробного мира и… бога?
По крайней мере, высшей и вечной любви?
Быть может, Джордано Бруно был прав, и не душа находится в теле, но тело, в душе?
Просто мы обретаем знание об этом в любви, и, зачастую, слишком поздно.
Моя душа простиралась дальше моего тела, в своём приливе любви вбирая в себя тело любимой, милую листву деревьев, птиц и даже луну.
Во время бессонницы я размышлял: не является ли момент смерти обычным процессом прилива души, её возвращения на тот милый и звёздный берег, где она привычно и приветливо вновь обнимает до боли родные ей пространства и даже живые существа, ангелов, стоящих как бы на берегу ночи, свесив к Земле плакучие ивы своих сизых крыльев?

Более того, и это самое удивительное: я, атеист, в разлуке с любимой, утрате Эдема доверия и устремления всего своего существа к ней одной, незримой, как божество, говорящее со мной из-за листвы деревьев на улице, читанных вместе страниц любимых книг… стал ощущать себя христианином.
Пока я был с нею в любви, я был язычником страсти, а утратив её — стал христианином в сердце.
Я выстрадал эту истину: христианство чувств заложено в самой основе чистой и покаянной любви, в самой природе человека.
Да, я, безбожник, впервые в жизни понял смысл грехопадения.
Ещё совсем недавно я посмеивался над жестокостью бога, который обрёк первых людей на одиночество и ад, но теперь.. ах, слишком поздно!, — я понял всем сердцем, что я, человек, сам виноват в своём грехе, в утрате рая отношений, я, и никто другой, имея блаженство общения в луче сердца любимой, и вот я покинул этот луч ничтожной пылинкой, и канул во тьму.

Я… предал доверие любимой. Та, что была жизнью жизни моей..  я ранил её и сам казнил себя, и её непогрешимый образ во мне, вместе с милой, такой нашей, янтарной листвой деревьев в парке, теми самыми закатами, звёздами… распался на пустоту и одиночество.
Между мною и ею, деревьями, под которыми мы гуляли, теперь тёмный холод таких бесконечных пространств и одиночеств, каких нет и между звёздами.

Но в своём грехе я выстрадал христианство разлуки и моление о Ней.
Боль разъединения сделала мою душу как бы прозрачным стволом древа жизни, высоко шумящим в синеве листвою сердцебиений.
Я впервые так ярко, с какой-то райской улыбкой ребёнка увидел тонкую кору души, защищающую её, ранимую, наше детство, с его адом и раем, от жестокости мира.
Это были человеческие принципы, и они были прекрасны, но когда я из ада разлуки взглянул на других людей, их отношения, я увидел их истомлённые души тоже прозрачными, но у многих из них кора души была толста и стара, покрыта мхом и на ней жили странные и жуткие сущности.
Душа у этих людей задыхалась в смирительной рубашке коры, раскачиваясь как безумная, высоким стволом дерева в синеве.

Эти принципы, охраняя боль души и детства, в какой-то миг стали разрушать душу… они, как старые рыцари, охраняющие священный Грааль в пещере, не доверяли никому.
Но и Грааль, сердце, исполненное крови, боялось довериться… оно желало искренне свободы и любви, желало, чтобы любимый человек, его доверие, стало самой нежной и чуткой корою, одеждой души… но я.. не сознавая того, сделал ей больно и рыцари, как ангелы у врат Эдема, сомкнули свои мечи и ранимая, раненая душа любимой, раненый, осенний Эдем, вновь остался наедине с собой, оградившись от мира и не доверяя больше никому.

Но здесь и начинается христианство моей души: страдая без любимой, я осознал как никогда, что не смогу без неё жить ни на земле ни в раю.
Я ощущал ад отношений всем полнолунием своей души: своим детством, юностью, зрелостью..
Да, я в детстве предчувствовал её в улыбке аромата цветов и дождя за окном.
В юности я стремился к ней, ещё не видя её и лишь смутно томясь… в робких касаниях женщины, касаниях как бы из сумерков грядущего.
И вот теперь я её утратил, и всё моё существо, от первого крика рождения, до предсмертного стона моего в грядущем, содрогнулось.

Мне больше нечего было терять. Большей боли на земле испытать я уже не мог… и тогда я взглянул на кору своих принципов, гордости, обнимающих мою душу, и рассмеялся со слезами на глазах.
Под моим смехом эта кора, словно ненужный нарост и грязь зачерствелая, упала к ногам, и обнажённая душа, как бы сорвавшая одежду плоти, впервые показалась в мире, ранясь об него, об улыбки и касания людей, друзей…
Но всего этого я словно уже не замечал: кора скрывала в себе как бы светлый древесный луч, и теперь он рос, светил как бы из сердца природы, из прекрасной земли, осенней листвы деревьев.. из всего того, что я писал в своих стихах, посвящённых любимой: всем этим я её любил, и теперь всем этим вечным и ярким размахом красоты и ранимой нежностью в природе, я устремился к своей милой, к ней одной: меня в этом мире уже ничего не держало.

Я знал по себе, знал эту истину, выстраданную мной, что если полюбил, если стрела — любовь, вонзилась в грудь, значит.. грудь, до того момента мёртвая, как бы проросла спелым колоском на заре, значит, не нужно препятствовать ему и заслонять бесконечно малой частью себя — принципами.
Пусть это больно, но если.. любишь, и если любимый обнажается сердцем навстречу тебе, не замечая боли и холода мира, значит стоит прощать, всем нужно прощать и идти навстречу свету… а иначе — любовь и человечность в мире умрёт: есть в ссорах влюблённых некая тень апокалипсиса.
Если любимые не могут простить друг друга, то как могут это сделать незнакомые друг другу люди?

В ту ночь я проснулся на постели, стоявшей над бездной.
Рядом со мной, на стуле, среди звёзд, сидела обнажённая, в тёмном жакете, моя любимая.
Я не знал, сплю я или нет. Умер я и попал в ад или рай…
Вечное приглашение на казнь при разлуке..
Помню, как смотрел раз за разом на белый, пустой конвертик почты, словно на холодную пустоту дула револьвера.
Я по 100 раз на дню подносил к своему лицу телефон, как подносил бы револьвер, и — тишина, разрывала мне сердце.
Так не страдают даже самоубийцы. И это повторялось и не следующий день, и не следующий…
Так астроном, всю свою жизнь ловящий сигнал с далёкой звезды, не ждёт, как я ждал… и, боже мой! как бы я был рад сигналу любимой, разорвавшей мировые, звёздные пространства тишины!
От этого сигнала зависела вся моя жизнь, планета моего сердца становилась пустой и безжизненной.

Я был расстрелян тишиной. Умирал, просыпался утром и словно кто-то самым подлым образом отменил смерть...я вновь подносил к лицу телефон, и, лёжа ещё на подушке, стрелял в себя, умирая даже в смерти и живя в ней одною любимой.
Однажды я открыл глаза и увидел сидящую на стуле, среди звёзд, любимую.
В руке у неё был револьвер… или это был мой револьвер, который я, намучившись, положил ночью возле её чёрного жакета на стуле?
Не знаю. Я сходил с ума.

Я улыбнулся со слезами на глазах любимой; она с грустной, почти зеркальной улыбкой навела на моё лицо револьвер.
Она не произносила ни слова. Мой ад продолжался, и не важно было, в аду ли я или ещё живу.
Закрыл глаза и ощущал это холодное дуло молчания, с его вечным, удивлённым -ооооо, почти как у женщины, когда она перед зеркалом красит ресницы.
Я ожидал казни, которую заслужил.
Не знаю, сколько я так пролежал на постели со слезами на закрытых ресницах и с шёпотом мольбы и прощения на устах.

Прошли часы, дни, быть может, века.
Ни один приговорённый к казни не испытал то, что испытал я: для приговорённого, минута ожидания обращается в дни и месяцы, а для меня — вечность, обращалась в мгновения, пыльные, падшие.
Вечность рушилась у меня на глазах: целились целую вечность в затылок моего сердца.
Когда я открыл глаза после выстрела, лёжа в постели, любимая была на полу, обнажённая, без движения.
Возле правой руки её был револьвер.

Что-то зашумело в моей груди и заплакало.
Не в силах подняться, я посмотрел на свою грудь: в ней была огромная чёрная дыра, целый овраг, наполненный до края — ночью.
Из груди моей показался блёсткий шелест листвы высоких деревьев.
Сердце моё, ласточкой вылетело из груди и вновь нырнуло в неё, словно бы оно вылетело за пределы ночи, округлой тишины Земли, и испугалось этого.

С этой чёрной, разрастающейся дырой в груди я проснулся на следующее утро.
Не было ада, Земли и смерти: была моя жизнь без любимой.
Женщина за столиком, которой я рассказывал мою историю, с грустной улыбкой протянула правую руку к моей груди и… рука тихо вошла в доверчивую и тёплую пустоту.
Рядом сидели мужчины и женщины, пили, смеялись… а у женщины, сидевшей рядом со мной, на ресницах показались слёзы: её рука ладонью ушла в пустоту, тишину моей груди, которую я как преступник и вор, скрывал от мира и людей, словно чёрное солнце, что вот-вот взойдёт над покачнувшимися и прозрачными стенами бара и рушащимся миром, пронзив своими лучами души людей, сделав их прозрачными… до ада и рая, сорвав с них уставшую и грешную плоть, как осеннюю листву.