По небу полуночи ( Исповедь )

Есть произведения, похожие на тёмную комнату, в которую входишь, не спеша включаешь свет, и… видишь сидящего в кресле друга, смотрящего на тебя с грустной улыбкой.
Лёгкий вскрик неожиданности: ты что здесь делаешь в темноте?
Молчит и странно смотрит то на тебя, то на выключатель.
Выключаешь свет ( кажется, что это не твоя рука выключила свет а его воля и взгляд). 
Словно в теле выключили свет и в воздухе, дугой электрической, как в лампочке, на миг загорелся голос: изогнутый в муке позвоночник голоса.

Это один из самых страшных и мучительных рассказов Мопассана, достойный лучших новелл Эдгара По и являющийся тем тёмным зерном, из которого Лавкрафт взрастил идею о «Ктулху».
Прекрасное синее море, молодой человек на берегу и странный корабль вдали.
Ощущение покоя и счастье, милые записи в дневнике… а потом — безумие и чёрный человек, стоящий над проснувшимся.
Это не совсем земное существо, да и сам корабль, словно проклятый летучий Голландец на волнах синевы, быть может прибыл с далёкой звезды и… заразил безумием сначала молодого человека, а потом и целый город: похоже на апокриф сна Раскольникова о трихинах.

Платон писал, что душа после смерти тела попадает на звёзды.
В этом плане рассказ любопытен… переосмыслением земной природы Чёрного человека и зла в целом: что случилось с нашей душой там, на звезде.. что случилось с самой этой звездой? Какой ад и очередная утрата Эдема с гумилёвскими садами планет, что неприкаянная душа, подобно падшему ангелу вернулась на землю на крыльях тёмных парусов?
Не принимайте всерьёз то, о чём я пишу: это история о безумии не гг Мопассана а о моём страхе… сойти с ума.
На это есть основания.
Моя крёстная тётя, больна шизофренией: частые попытки суицида и почти симметричные им попытки дозвониться до бога: клочочек номера проезжающей машины, номер дома и число листьев на упавшей веточке клёна к её ногам, тайно, ей одной говорили о чём-то важном и роковом в её жизни и её близких.
Она может среди ночи позвонить… предупреждая о предстоящей смерти.

Помню, как однажды приехал в деревню отдохнуть.
Съехались туда и родные: кузина, тётя.
Тётя приехала бог знает откуда, из 13 века быть может.
Дольше всех добиралась: выехала, когда ни я, ни её дочка ещё не родились и деревни нашей ещё не было.
Я очень люблю свою тётю и меня пугает, что я.. во многом похож на неё чертами характера: излишней чувствительностью, страстностью мысли, предрасположенностью к поиску взаимосвязи  между различными явлениями природы и жизнью своей и своих близких.
Например: если сейчас вон на том балконе на 2 этаже появится женщина, значит я…

А вообще, забавно и даже поэтично проводить время с шизофреником.
Красили как-то с тётей лунную, неосвещённую сторону дома в деревне, взобравшись на лестницы, и говорили о жителях на далёких звёздах.
Тётя вспоминала с улыбкой, как я, в детстве, после того как она мне прочитала сказку, где было что-то связанное с азбукой Морзе, смотрел однажды на вечернее, тёмное небо, и плакал: по небу полуночи летела звёздочка и мигала, как бы говоря, выстукивая пульсацией света: SOS. Спасите наши души!
Мне было ясно, что звезда умирала и просила о помощи.
Когда звезда пролетала сквозь лёгкие облака, то почерк её синего пульса был как бы под наклоном, почти гипертоническим, в своём желании успеть сказать что-то важное, и тогда я хотел расшифровать азбуку Морзе гибнущей звезды, просил купить тётю книгу для этого…
Тётя сказала, грустно улыбнувшись, что это всего лишь самолёт. Я не поверил.
Но во сне мне приснилось, что самолёт покинул землю и забрал с собой насильно, бог знает куда, невинных людей, которые просят о помощи.

Так вот, я красил дом с тётей в цвет неба.
В окно, слева от меня, влетело доверчивое в своей прозрачности отражение самолёта.
Тётя, самозабвенно, как о друзьях или странных соседях, рассказывала ( почти сплетничала) о жителях далёкой звезды на своей лестнице, и вдруг...вскрикнула, безумно и страшно вскрикнула.
Мне за неё страшно: это может быть припадок.
В следующий миг, она, совершенно как безумная, стала касаться своей головы, плеч, живота… наконец, тётя прокричала: пчёлы, черти!..

Я замер на своей лестнице. Никаких пчёл не было, чертей — тем более.
Из правого виска дома, как из головы Зевса — родилась Афина, вылетел самолёт, чуточку окрашенный в небо.
Решил, что тётя бредит. Стал слезать с лестницы ей на помощь: лестница как бы опиралась на синеву недокрашенную неба, как вдруг… я тоже вскрикнул: меня укусила пчела. Ещё одна…
Это было так неожиданно и странно, что в первые мгновения я с искренней улыбкой подумал, что физически ощутил и увидел бред тёти и мы с ней симметрично, почти крылато сходим с ума.

На следующее утро я пошёл на рыбалку с нашей рыжей собакой Буськой.
Если живёшь с безумным человеком, то повадки животных порой кажутся тоже безумными: собака может точно так же внезапно остановить своей путь и медитативно замереть перед каким-нибудь цветком на обочине или возле следа от ноги человека, заполненном голубым и чистым отражением неба после дождя: словно бы шёл себе по земле, задумался бог знает о чём, о любимой быть может, и шагнул прямо в небо…

Надо сказать, что рыбалка моя мягко говоря отличается от известной всем рыбалки.
Я вегетарианец и физически не могу причинить боль живому существу.
Байрон был прав, когда говорил, что рыбалка — одна из самых жестоких забав человека.
Так вот, особенность моей рыбалки состояла в том, что я спилил острый край крючка почти под округлый корень и приделал свинцовую шишечку, чтобы рыба не могла пораниться.

Я просто наслаждался природой, как гг Мопассана. Читал стихи лягушонку, камышам и даже собаке, томно и чуточку стыдливо отворачивающей своё лицо ( не люблю слово «морда», применяемое к животным) к лягушонку и камышам, словно бы ревнуя к ним: мол, привёл её на свидание в такое чудное место.. а стихи читает не только ей, но и камышам, птицам, солнцу, словно бы и им тоже, как нежный безумец, я назначил свидание.
Река смеялась чему-то от души своей световой, русалочьей рябью, совсем как ребёнок, играющий где-то рядом с ногами странных взрослых, и, расслышав с «верхнего мира» обрывки слов — улыбается чему-то.

Я закинул поплавок как бы в небо реки, и ждал пока клюнет.
А клюнуть могло что угодно: отражение птицы в реке, сама река, солнце, листва высокого клёна, рядом с которым я сидел… клевала носом даже собака, устав ревновать и смотреть на неподвижного и странного человека.
Представьте себя на её месте: вас пригласил молодой человек на свидание, рассказал вам стих, нежно коснулся вашего ушка, и в друг.. отвернулся, замер, и сидит, глядя куда-то потерянным взглядом: 10 мин. сидит, 20, час.
Ну совершенный идиот!

Клюнуло. Из синевы неба показывается на миг рыба. Я говорю ей с улыбкой: здраствуй!
И она тут же срывается с «крючка» и падает в отражённое небо, где носятся ласточки: картина почти что раннего Кватроченто, когда рыб изображали в смазанной перспективе синевы воздуха, смешивая небесное и земное.
Все живы и все счастливы. Вот только… перед настоящими рыбаками бывало неудобно.
Подойдёт бывало, спросит: клюёт?
Я искренне отвечаю: клюёт.
Рыбак бегло бросает взгляд на дремлющую и чуточку недовольную собаку, словно бы я это сказал про неё и она обиделась; смотрит на траву возле меня: нет ни ведёрка и ничего такого, что говорило бы о рыбе, словно я — рыбак-пессимист, изначально не верящий в то, что могу хоть что-то поймать.
Проплывает на лодке другой рыбак, больше похожий на чуточку безумного Харона: показывает мне в руке какую-то судорогу солнца и что-то говорит: не слышно, страшно расслышать.

Сижу на траве… в реке — кувшинка светится, совсем как газовый огонёк на плите: что-то асфоделевое, неземное…
Сердце — поплавком уходит на глубину красоты, тишины…
Вдруг, веточки зашуршали за спиной, как крылья в росе.
Выходит моя тётя, с крыночкой парного молока.
Живописнейший момент: на берегу реки сижу я, с удочкой, на которую ничего не могу поймать кроме счастья, а в синих цветах стоит она, безумная, тихая, улыбается мне…
Собака грустно смотрит то на меня, то на тётю, как на совершенно безумных и несчастных людей, быть может даже ревнуя по привычке: и её привёл на свидание!

Цветаева писала, что хочет не умереть, а не быть.
А я хочу… этого «не быть» слишком много в моей жизни. Хочется жить и быть хоть как-то для начала.
А для начала есть 4 измерения моей жизни, удивительно симметричных и перетекающих одно в другое: творчество, гомосексуализм, мысли о суициде и сострадание ко всему живому.
Творчество — белая тишина листа зеркала листа, который так часто не отражает меня самого, в полный рост души, и никому не нужно.
Мопассан в конце жизни, заболевший безумием, не видел своего отражения в зеркале и даже бегал по больнице на четвереньках, поедая свои экскременты.
Боже! И это тот, кто написал «Жизнь», «Сильна как смерть»?
Одна его возлюбленная, кроткая женщина, хотела его навестить — но её отговорили.
Мурашки по сердцу от мысли, что такая судьба могла быть у кого-то из русских писателей.
Мысль, вечный бес, с ухмылкой подсовывает имена: Есенин, Достоевский, Цветаева.. боже!!

Гомосексуализм — всё то же тавтологическое зеркало плоти, в котором так странно отражается мужчина, почти я… но опять же, меня тут нет, и я подлинный, во весь рост своей души здесь не отражаюсь и не нужен.. даже друзьям, которые не понимают этой почти синестетической муки преодоления гомосексуализма, желания выйти за пределы плоти и пола в гомосексуализме, суициде, творчестве и сострадании.
Всё это как распятый луч света, должно, я чувствую, вновь слиться в нечто единое, светлое.. но как?

Сами по себе гомосексуализм, творчество, суицид и сострадание — лишь неполноценные формы безумия, стремления к чему-то целостному.
В моей душе они абсолютно прозрачны друг для друга и родственны.
Например, в сострадании я легко могу найти семена гомосексуализма, чувствуя в себя боль и счастие другого, как свои.
И семена суицида в сострадании: чуточку умирать для себя и жить другим вне тела своего.
В сострадании меня тоже как бы нет: даже родные порой не видят меня, когда, совершено забыв о себе, я начинаю жить из глубин сердца, боли другого человека, говорящего и чувствующего что-то страшное.

Порой проснёшься ночью, встанешь обнажённый и кроткий над постелью любимого человека ( так душа покидает тело после смерти и с грустью прощального взора какое-то время стоит перед ним), и говоришь ему что-то о душе и звёздах: почему ты не звезда, не вон та веточка клёна?
Убью тебя сейчас и ты сразу станешь звездою, речкой, веточкой на ветру и я тебя полюблю целиком… в полный рост твоей души.
Человек просыпается и слегка вскрикивает от испуга, видя говорящую тень над собой.

Друзья часто смеются над моими мыслями о том, что творчество, созерцание природы, сострадание — это всё тот же гомосексуализм.
Вот я говорю в ночи звезде: я люблю тебя!
Я чувствую памятью сердца, что моя плоть состоит из праха звезды, взорвавшейся сверхновой миллиарды лет назад: я люблю нечто звёздным, подобным — подобное, звёздное!

У меня есть нежный друг, как сказал бы Шелли.
Он живёт в городе Марка Шагала.
Я очень скучаю по нему, как скучаю по звёздам: это женщина.
К слову, в этом плане в любви к женщине есть некий древний вид гомосексуализма: в женщине любишь душу и звёзды — сразу!
Мы как-то с ней обсуждали картину Шагала — Полёт над городом.
Она говорила, поправляя свои голубоглазые очки ( небо отражалось) о чувстве любви, делающей тела свободными и лёгкими, а природу человека — чуточку неземной, звёздной, желающей любить как бы ближе к своей родине: в воздухе.

А я видел на картине иное, страшное: женщина просто сошла с ума и покидает земное, любимого…
Мужчина пытается изо всех сил её удержать: словно Орфей, он сходит в ад сострадания к ней, становится чуточку безумным и вместе они парят над Землёй, но он опирается ногой о воздух, стараясь удержать её, милую, не сознавая, что и сам сошёл с ума уже окончательно.
Что есть любовь, как не высшая форма безумия? Может, потому мы боимся влюбиться, что знаем: в полный рост души мы любить не сможем — сойдём с ума. А любить иначе — стыдно.

Цветаевой, незадолго до гибели снился странный, почти Шагаловский сон: она отрывалась от Земли и Офелией воздуха плыла в синеве, ногами вперёд, в высоту, темноту с чувством страшной тоски и окончательного прощания.
Страстно и безнадёжно Марина держалась за земной, голубеющий шар, зная, чувствуя, что следующий круг — будет вселенная, та чёрная пустота, которую она так боялась в жизни.
Цветаева первой разгадала тайну самоубийства Маяковского.. тайну самоубийства вообще: люди ведь часто относятся к нему как язычники, видя фатальную громаду самого факта, как грозу, бьющую словно бы из ниоткуда, вне зависимости от туч.
Марина писала: « 12 лет Маяковский, человек, планомерно и тихо убивал поэта в себе, а на 13 год, поэт встал и убил человека.»

Я точно знаю, что то, чем я живу, что люблю и о чём пишу в своём творчестве — всем этим моя душа станет после смерти: деревьями милыми, звёздами, голубой речкой с кувшинкой… и даже улыбкой милого друга.
Я как бы беременен своей смертью: в гомосексуализме, творчестве, сострадании — уже тайно присутствуют гомеопатические дозы моей смерти, преодоления плоти, выхода души за её пределы.
Поэт Батюшков, болевший безумием, ехал однажды с другом в карете по безлюдному и живописному месту.
Вдруг, он вскрикнул и промолвил вслух: остановите возле вот этой чудной липы!
Оставьте меня в тени под этим деревом!
Его друг спросил: что ты собираешься там делать?
- Не много поспать на земле… ( и грустным голосом, после паузы) — поспать вечно…
Чуть позже Батюшков вновь остановил карету.
Друг ему сказал: мы опаздываем, мы возвращаемся на вашу родину!
Батюшков печально посмотрел на небо и сказал: там, моя родина.
Есть книги, пейзажи и даже милые друзья, рядом с которыми хочется поспать… вечно.
В них есть что-то звёздное, тихое… 

Не так давно шёл по вечерней улице.
Тускло светили фонари, словно укрученный газ на плите.
Иду в сумерках… чувствую чей-то взгляд на спине, почти осязаемый.
Оглядываюсь — никого.
Иду дальше. Снова взгляд на спине, настойчивый: тёмная щекотка прорастающих крыльев.
Оборачиваюсь — опять никого. Не схожу ли с ума?
Перевожу взгляд ниже и чуточку вбок: взгляд — за руку взял слух.
Возле меня бежит рыжая собачка, типичный уличный барбосик, заглядывает снизу в самую душу, не в глаза: это была как бы моя несчастная и бесприютная тень.

Казалось, если сейчас включат фонари, то собака мгновенно превратится в мою нормальную, человекоподобную тень.
Но фонари не включали и я шёл по течению вечера, ласково разговаривая со своей четырёхлапой, чумазой и хвостатой тенью.
Я шёл по вечерней улице под безлюдными балконами вместе со своим грядущим безумием и улыбался ему, читая стихи и рассказывая о своём друге, живущем в окружающем его безумии жизни: я по тебе очень скучаю и люблю тебя — сказал я сострадающе смотревшей на меня собаке, думая о своём нежном друге.
Безумие, семенящее рядом со мной, улыбнулось хвостом, поняв меня как никто другой.
Рядом стоял высокий клён и шумел листвой на ветру.
По небу полуночи текла и мигала звезда, выстукивая светом что-то грустное.