Шестое чувство

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад... ( Гумилёв)

У Льва Толстого есть чудесная мысль о птицах и любви:

Вместо того, чтобы жить любовной жизнью, люди учатся летать.
Летают очень скверно, но перестают учиться жизни любовной, только бы выучиться кое-как летать.
Это всё равно, как если бы птицы перестали летать и учились бы бегать или строить велосипеды и ездить на них.

Замечательная по своей художественности мысль для картины какой-нибудь Эмили Дикинсон от живописи: птицы "летают" по осенним пёстрым дорожкам парка на велосипеде, расставив по-детски острые локотки своих крыльев и пригнув в усердии азарта улыбающиеся головку к рулю.
А над парком, неуклюже и по-шагаловски нежно, парят люди, обнимаются, разбиваются... разомкнув объятья.
В детстве я стал свидетелем кошмарного случая, довольно сильно повлиявшего на меня: у парашютиста не раскрылся купол... он падал и невыносимо для взора дёргал руками и ногами, вертелся, желая распутать запутавшиеся стропы.
Со стороны это было похоже на белые крылья мотылька, намокших в лужице синевой неба.
Он пытался подняться, шевелился изо всех сил...по синеве лужицы проносятся прозрачные отражения человеческих лиц, птиц, облаков и чёрных, бессонных солнц колёс велосипеда, разбрызгивая синеву, облака и отражения человеческих лиц на цветы и деревья.

Но так казалось со стороны воздушной перспективы какой-нибудь птицы, пролетавшей рядом...
Со стороны земли это казалось адом... для двух людей: жены парашютиста с маленьким сыном.
Руки женщины жили совершенно самостоятельной жизнью, отдельной от тела, и были похожи на бледных мотыльков, сошедших с ума, или птиц, запутавшихся в чём-то непоправимо страшном, в каких-то голубых проводах человеческих вен.
Они бессильно, угловато как-то, метались по синим цветам на её жёлтом платье, по лицу перепуганного ребёнка, не понимавшего толком, что происходит: дрожащие, бредящие ладони матери были безумным и страшным зеркалом, в котором не его глаза, но всё его лицо, видело что-то гибельное, бесчеловечное, приближающееся к нему и к матери.
Потом, "изломанные" руки упали на грудь женщины, забились там раненой птицей... переместились на шею, исказившееся от отчаяния лицо: сквозь дрожащий полумрак просветов между пальцами, раздался невыносимый крик; кричало всё лицо женщины, её руки, беззащитная синева глаз: небо кричало между её пальцами...

Простите, не обращайте внимание на излишнюю вычурность попытки художественности в изображении мною ада женщины... Это был и мой собственный маленький ад.
Достоевский был прав: красота - страшная сила, но самое страшное в ней быть может то, что она прикрывает собой что-то невыносимое в жизни, какую-то пронзительную боль, ущерб, насилие, нанесённые человечности, самой основе человека, отчего он в ужасе когда-то отшатнулся, припав к земле в слезах, и, отвернувшись краешком сердца от безумия мира и бога, шепчет губами и пальцем по пыльной земле что-то нежное, синее... робко касаясь дрожащим, улыбнувшимся пальцем, синего пёрышка в цветах...

Гулял на днях в том самом парке с ребёнком...
Девочка подошла к стайке голубей возле кленового дерева. Совсем ручные птицы, не боящиеся человека, как в раю..
Она им бросила добрый кусочек булочки: голуби, карей рябью крыльев тепло прихлынули к ногам ребёнка.
Подлетели заинтересовавшиеся синицы и воробьи - извечные гаврошы улиц.
Ласточки кружились в небе, вычерчивая прозрачные очертания синего циферблата, с новозаветно остановившемся временем.
Вспыхнула в небе даже одна чайка, бог знает как оказавшаяся здесь: она была похожа на счастливую стрелку, указывающую на озарённые, далёкие облака: без пяти минут вечность... без пяти минут солнце, листва и улыбка ребёнка.

Глядя на всех этих птиц небесных и птиц земных, я вспомнил чудесно подмеченную мысль Пришвина о том, что птицы, вернувшиеся весной из тропических, почти райских по климату и солнцу стран, ещё некоторое время сохраняют нежнейший акцент тех прелестных пейзажей и удивительных птиц, с которыми они жили вместе, пролетая над Гумилёвским озером Чад...
И вот мне пришло на сердце ( приходит же мысль на ум? и почему непременно на ум, когда каждый хоть раз любивший, знает древнюю тайну мысли: гораздо пронзительней и лучше мысль думается не умом, а сердцем, как бы тропическим пейзажем встретившего перелётных, северных птиц мысли: да, в первых, нежно оступающихся словах любви, признаний, есть что-то от неземного акцента небес..), дать послушать моим крылатым друзьям голоса африканских птиц.

В телефоне я нашёл подборку голосов птиц Африки, и включил их... в моих руках зажурчало яркое пение; ладони наполнились солнцем и небом.
Боже, такой реакции от птиц я даже не ожидал!!
Для многих из них это было совершенным откровением.
Словно несчастные диссиденты, они, подобно Пушкину, никогда не были заграницей... и вот, перед ними вспыхнули пейзажи ярких голосов и розовая заря над холодеющими небесами вечерней Африки, волшебные узоры на шкурах животных, дивные деревья и озёра...
Другие птицы, словно бы узнавали, как счастливый и полузабытый сон, что-то нежное...

Из моих ладоней росли, колосились голоса райских птиц: вот пение фиолетово-зелёной нектарницы... совершенно неземная по виду птица: такая могла бы обитать на спутнике Юпитера "Ганимед" или Венере.
А вот блестящий скворец: изумительная в своём импрессионизме нежность окраса, словно бы он прислонился на лету к свежей картине Моне.
Вот тонкое пение Ткачика - этого жёлтого окунька воздуха; а вот и философический монолог о переселении душ на звёзды, мудрого Марабу..
Потом в моих руках брызнули голоса зелёных голубей, Вяхиря ( своей бордово-карей грудкой, похожего на обнажённое сердце, пульсирующего в воздухе среди листвы).
Брызнул синеватый голосок Никобарского голубя: разлитая радуга бензина на вечерней лужице асфальта.
Мандельштамовый голос Горлицы - чудесный змеевидный окрас.

Птицы слушали эти яркие голоса, как дети, зачарованные сказкой о других мирах, колдуньях и говорящих животных.
Одна голубка, при звуках Вяхиря, стала кокетливо прихорашиваться, оправляя крылья, ворковать, ласково, совершенно по женски наклоняя головку с блестящим чёрным глазком: она заигрывала со мной... моими ладонями и синим сердцем, что я в них держал.
Подлетели прелестные Корольки, и стали разговаривать с моими ладонями. Мои ладони, как в бреду, вышёптывали , напевали на незнакомом мне языке, что-то несказанное, синее, нежное...

Ласточки надо мной и счастливым ребёнком носились и пели о рае..
Бабочки ярко дышали крыльями в воздухе: мгновения всего этого волшебства бежали неудержимо...
Это и правда было похоже на островок рая.
Знаете, есть такие кроткие души, мгновения, среди суеты безумного мира, что кажется, в них на миг сбылась какая-то тихая вечность, и если бы эти души, мгновения, стали яркой атмосферой всей жизни хотя бы на час, то люди прекратили бы все войны и жестокости, задышав добром и светом.

Я с ребёнком и птицами был в раю... а люди в парке, спеша по делам, думая о чём-то своём, проходили мимо этого островка рая, совершенно не замечая неземных и новых голосов птиц... не замечая даже удивительных корольков, чьё пение они слышали так часто, даже не задумываясь, кто его издаёт! Какое тропическое чудо и живой отблеск рая водится в их городских парках!
Это так же печально, как если бы мы впервые увидели "Рождение Венеры" Боттичелли, бессмертный стих Есенина... и прошли бы мимо, не пожелав узнать автора, другие его работы...
В подобном равнодушии к красоте есть что-то апокалиптическое..

А я сидел среди цветов и улыбался на карюю рябь голубиных крыльев у ножек ребёнка...
Девочка закрывала глаза от счастья, и представляла себя в таинственной Абиссинии, на берегу реки, отразившей облака фламинго и звёзды, накрапывающие сквозь закатные, живые облака.. а на том берегу реки, нежным осколком солнца, в траве затаился лев...
Да, мы были в раю... это удивительно, но в какой-то момент я стал замечать, что в раю были не только мы.
Улыбка вот этой очаровательной девушки в очках в синем платье, прошедшей рядом со своим серьёзным и скучающим молодым человеком... волнение листвы клёна надо мной, смех ребёнка на велосипеде чуть вдалеке, ласточковым, крылатым изгибом тёмного колеса кружащегося возле "купающейся" в синеве лужицы девочки, и, игры позабыв свои, оглянувшегося с чувством в задумчивых глазах на девушку в синем платье... цветной парус крыла мотылька в синеве над рябью крыльев... всё это составляло единый, волшебный узор.

Это напоминало прорехи и маленькие дырочки от гвоздей в старом заборе.
И вот, с той стороны скучного и серого забора, кто-то движется, темно и каре заслоняя сквозные просветы... Кто-то движется и смотрит из глаз девушки, прошедшей мимо и нежно мне улыбнувшейся, из смеха ребёнка, качнувшейся синевой листвы, из моих ладоней...
Кто это? Бог? Красота мира? Душа? Я не знаю... да мне и не хочется знать.
Я любил тогда, любил всех людей, эту милую девушку в очках, природу.. весь мир: я был един с ними в их мимолётном счастье...
А разве этого мало - любить на безумной земле?