Я пил «Дайкири» в ресторане под крышей отеля Фокса сразу из двух трубочек и пялился в окно. Отсюда была видна вся засыпающая Гавана и, кажется, весь океан, в котором гасло солнце. Играла мечтательная сальса.
Толстой говорил, что напрягши память, человек может вспомнить момент своего рождения. У меня это получалось плохо. Я провел на Кубе первые полтора года жизни: глядел с маминых рук в такое же окно Фоксы, как меняет цвет океан, как ползут в сторону горизонта белые корабли, слушал как ритмично качает город карнавал, вдыхал пряный воздух Гаваны… А потом была Москва, школьные рассветы, холодные колготки, ветрянки. И сейчас, в ресторане Торро, на двадцать восьмом этаже гаванского небоскреба, я щурил близорукие глаза, как будто в путешествии по темным тоннелям своей памяти был вооружен только тусклым фонарем.

Ресторан был полупустой. Напротив меня, у стойки бара, примостилась парочка: европейского вида мужичок в пиджаке и черная кубинская девушка. Это была красавица высшего класса. И еще очень молодая. Она была высокого роста. Спутник поравнялся с ней, только когда они сели на барные стулья. На ней было крохотное белое платье такой тонкой ткани, что сложив, казалось, его можно было пометить в спичечный коробок. И еще осталось бы место для золотой Девы Марии с ее шеи. У нее были сильные спортивные икры и пальцы рук такие длинные, что позавидовал бы пианист. Спутники общались. Точнее, говорил он, а девушка все время улыбалась, наверное, не понимая ни слова. Только кивала. И еще ей было очень холодно. Ее просто колотило от холода кондиционеров, которые работали здесь как сумасшедшие. Она сидела на высоком стуле, положив ногу на ногу, пила коктейль, тряслась и улыбалась. А мужичок рассказывал ей что-то на английском языке и не замечал, что уже пять минут она держала между пальцами незажженную сигарету. Наконец он умолк, потрепал девушку по плечу и убежал в уборную. А она съежилась, прижала локти к животу и стала тереть руки. Когда бармен подошел к ней с зажигалкой, оказалось, что сигарета сломана. Она бросила ее в пепельницу и, не подняв на бармена взгляда, прижала подбородок к груди. А потом, через пару секунд, распрямилась, схватила со стойки сумочку и в три олимпийских шага покинула ресторан.

Я оставил на столе шесть песо и вышел. Я тоже замерз. Из прохладного лифта я наконец попал в жар караибской ночи и пошел к заливу. За мной летели вечерние огни, смазанные как на фотографиях. Скоро я вышел к Малекону. Слева, у здания американского посольства, ветер с океана щелкал черными флагами. Я закрыл глаза и замер. Ночной город был так спокоен. Да и днем я не видел ни одной кубинской улицы со следами напряженной суматохи. Ни чего такого, что наблюдаешь каждое утро в Москве, этих сонных людей в переполненных маршрутках, дергающихся в пробках на фоне труда и расшатанных нервов, которые придут в офис и первым делом откроют утренние оппозиционные блоги. И будут думать о незащищенности, отражаясь в черном зеркальце своего кофе. Кубинцы не разучили еще эту систему, они как будто пришли в этот мир пританцовывая, и так же его покинут. А после себя они оставят гирлянду душистого стираного белья на крыше.

Я открыл глаза, как будто вынырнул из реки, и увидел вдалеке ту самую девушку в белом платье из Фоксы. Я сощурился, мне показалось, что она сделала какой-то знак. Я обернулся. За мной была только пустая площадь. Я пошел за девушкой, пытаясь делать это спокойнее. Но ее фигура вдруг полетела, теряясь за спинами вечерних гуляк. Я ускорил шаг. Мои глаза уже не скользили по лицам, а выискивали вокруг белые пятна: рэперскую бейсболку, штаны, чье-то оголенное пузо, простынь в окне… Все летело мимо, как рой бабочек-капустниц. Я бежал несколько минут. И тут я, кажется, вновь увидел свою негритянку. Она пересекла проезжую часть и зашла в арку крытой галереи. Заметив, направляющегося к себе человека, она бросила сигарету и устремилась в темноту, вглубь подъезда.

Я перешел улицу и оказался в галерее. Там было темно и прохладно. Перед дверью я остановился отдышаться. Сердце шарахало как баскетбольный мяч. Я открыл подъездную дверь, и до меня донесся запах кухни, сырой лестницы и кофе. В широкой парадной, заставленной креслокачалками, работал маленький телевизор. И в одном из кресел дремала крупная темнокожая старуха, укрывшись веером. Я пошел по лестнице, но понять, куда скрылась девушка, было невозможно. Я прислушался – ни звука. Как будто весь дом спал или был брошен. Только слегка скрипело кресло под старой дамой. Я постоял еще минуту, привел дыхание в порядок, а потом поднялся до верха и тронул дверь на крышу. Она, лязгнув одной петлей, открылась.

Когда я вышел на крышу, передо мной открылся самый широкий горизонт. Воздух заполнил легкие как аэростат. Взгляду ничего не мешало, ни стекла, ни холод кондиционера, ни бармены, ни таксисты… Здания остались позади вместе с кривыми антеннами и запахом подъездной сырости, люди превратились в точки и отлетели, смешивались с хороводом вечерних огней, остались только чернильные воды океана, непроницаемые и теплые, как детство.