Интересно, а как выглядела бы поэма Лермонтова, если бы её создали другие писатели? ( В истории в той или иной мере обыгрываются различные редакции "Демона")

Оноре де Бальзак

Закутавшись в тёмный плащ, полы которого развевались на ветру лёгкими крыльями, шевалье de Mon летел на вороном коне сквозь вечер и дождь.
История его судьбы была довольно банальна: был любимым сыном графа Dieuma, флиртовал со служанками, порхающими по лестницам в своих лёгких, как сон, белых платьицах, одну из которых он совратил, она родила и её отправили в другое поместье.
Отец вскоре умер, и, промотав всё его состояние, он скитался по солнечным долинам Нормандии в поисках приключений и новых страстей.
Утомившись, измокнув до нитки, граф де Мон остановился у монастыря на холме.
Это был старинный монастырь, построенный в середине 14 века в стиле северной готики.
Его витражи переливались дрожащей радугой на крыле стрекозы; острый пик пронзал ночью млечный путь, словно брюшко бабочки, расплескавшей свои темно-синие крылья.
Монашенке Тома, уже который месяц снились кошмарные, грешные сны, в которых она была царицей ада, и рога чертей под её стройными, белыми ножками, были подобны прелестным, тёмным, острым каблучкам, и грозовой хлыст был в её руке, и сотни, тысячи бесов, грешных мужчин, ей подчинялись, искупали нечто мерзкое, тёмное... и сладострастная улыбка подчас сквозила на их устах. Её чело венчал острый венок из падших звёзд, облачена она была в слепящую, яркую тьму: "прекрасна как ангел, но как демон коварна и зла", она властвовала, повелевала... и алый смех её хлестал грешные спины теней... Монашенка просыпалась в холодном поту от таких снов.
И какого же было её изумление, когда открыв поздним вечером дверь храма, после тяжёлого и тёмного стука, так жарко и зеркально отозвавшегося в её груди, она увидела того самого незнакомца из сна?
Монашенка, вскрикнув, и закусив до крови нижнюю губу, закрыла ладонями лицо, упав без сознания на руки дьявольски улыбнувшегося графа де Мона.
В приделе храма висела икона с кротким ангелом, беспомощно и грустно смотревшего на происходящее...

Патрик Зюскинд & Жан Жене

Впервые он услышал её запах в марсельском парке на празднике цветов Parfum exotique.
Нет, вся прелесть её аромата была не в изысканных духах, но в тёплом запахе самой девушки.
Можно сказать, что это был совершенно голый аромат, тот непереводимый ни на какой язык духов аромат, когда девушка вступает в пору своего цветения, ощущая своё девство как тугие и яркие крылья, тепло и ласково приподымающие её сердце над землёй, улыбающейся ей навстречу ответным, зеркальным цветением солнечных лучей, страниц любимых книг и милых лиц прохожих.
Если учесть одну особенность де Гремона - его астму, весьма необычную ( перекликающуюся даже с нежным заиканием: самые нежные слова порой рвались, распинались на перекладине губ самым трагическим образом), ибо он задыхался в окружении посторонних и нравственно злых запахов мира, чувствуя улучшение только среди нечто небесного, среди осеннего запаха старинных книг в библиотеке, среди горных вершин и манфредовых духов воздуха и звёзд... то данный запах девушки, в котором нежно сошлись и осенние, пьяные запахи её рыжих волос, и горние, талые дали её зовущих синих глаз, самый аромат женщины, пахнущий птицей, ночью и каким-то сладостно-терпким цветком на заре, пробудил в нём желание быть с нею навсегда.

Она жила в высоком жёлтом доме на улице Baudelaire.
Выследив её, де Гремон смотрел на неё в окно, залезши на высокое дерево, росшее рядом.
Был поздний, душный вечер лета, девушка раздевалась перед сном: скинув с себя платье, нижнее бельё... она стояла перед зеркалом, любуясь собой.
Казалось, что она скинула с себя не только одежду, но и самое тело, ибо её нежные слова, розовые ноготки слов, робко, девичьи, каким-то шёпотом касаний ласкающие своё тело, прозрачно проводя по нему словно бы кистью художника, только что закончившего шедевр, тепло сливались с красотой её тела, души.
Она была чистым, ярким духом, белеющим перед зеркалом, как перед сизой поверхностью реки, в которую она вот-вот войдёт.
Де Гремон слышал всё её нежное тело, раздетое до сверкающей роскоши духа - бледный островок счастья, белеющий в волнах полумрака.
Он дышал, вбирал этот обнажённый дух в себя, наполнялся им до самых кончиков пальцев и томления полузакрытых глаз, тоже словно бы дышащих, как дышит крылья мотылька, он буквально поедал женщину обонянием, зарываясь носом в сияющие, лиловые волны женского запаха, малейшего, нежнейшего его изгиба.
Де Гремон уже был близок к какому-то последнему счастью, экстазу обоняния, паря где-то на райских высотах меж духами звёзд и стихий, как вдруг, закрывши в упоении глаза, он глубоко вдохнул что-то постороннее, тёмное, грешное... открыв глаза, наш герой увидел в объятиях девушки разгорячённого, полураздетого матросика, похожего на женоподобного ангела.

В этом впускании в себя "мужчины", был смутный призрак спиритуалистического гомосексуализма, и это несколько шокировало де Гремона в том смысле, что в этом запретном запахе было что-то зовущее дальше тела, нечто почти бестелесное, бесполое в своём солипсическом протяжении талого слияния этого тёмного запаха, вдруг улыбнувшегося родственными запахами звёздной ночи.
Неужели он всё это время смутно чувствовал в милом запахе девушки, талую оскоминку запаха этого ангела, что всегда был с нею? Может, это было изначальным влечением к небесам, а женщина была лишь живым, роскошным ложем, на котором томилось его чувство, скользящее, парящее чувство 3 пола, пряно зацветшего в ночи?
Де Гремон сорвался с высот блаженства и дерева на голую землю, и его душа тепло излилась на цветы небесным ароматом, от которого в сладостной муке они закрыли свои карие глаза.
На душу, словно на аромат самой вечности, в нежнейшем сладострастии пантеизма, набросились крылья ветра, птиц, мотыльков и ночи, нежно растерзав его, разорвав аромат, разнеся его в самые невозможные, экзотичные страны за воздушным океаном.
Крылья птиц белели в волнах марсельской ночи парусами дальних кораблей.
Луна сверкала бледным, нежно-женственным островком груди, с лиловой капелькой звезды с краю.

Александр Пушкин

Скучающий повеса Демьян, прибыл в богом забытое поместье своего умершего родственника.
Здесь всё скучало: ветер, речка, сад... Но, ах! Как радостно было узнать, что в соседнем поместье живёт прелестная и юная Тамара!
Она томилась по небесной любви, читала Пушкина и Ричардсона, листала Библии страницы, где ангелы сходили на землю и брали дев земных себе в жёны.
Ах, о чём она только не мечтала, друзья! Это была русская мадам Бовари на нежной заре своих чувств ( это могло быть написано Пушкиным в 59 лет. Ах, если бы...).
Её чувства вне любви и страсти - были отравой, томлением, тьмой, от которой она хотела убежать хоть на край света.............................. ........................
............. ............... .................. ......................
........................ .. .......................
............... ............ ...........................................
Белокурый, нежный Ангеленский, увлекая Тамару на своём коне в ночь, наставил пистолет на Демьяна... грянул выстрел, но мимо - ветка дерева пала, словно бы схватившись за ребро ствола.
Демьян, летя на вороном коне, нагоняя влюблённую пару, прицелился на локте, и выстрелил, сразив несчастного Ангеленского.
Беззащитная, кроткая, сошедшая с ума Тамара неслась на белом коне в ветвистом сумраке по звёздам, отражённым в лужах.
Тело Ангеленского, похожее на призрака в ночи под луной, зацепившись ногою за стремя, летело, волочившись по земле руками, вместе с ней.
С дьявольской и властной ухмылкой Демьян преследовал свою жертву.
Казалось, что кроме ночи, звёзд и дремучего сада, в мире больше никого не было, включая бога и людей.

Альбер Камю

Сегодня умерла Тамара. А может, вчера, не помню...
Я сейчас сижу в одиноком сумраке тюремной камеры, похожей на старинную келью аббатства.
Звёзды в окне намокли небом и побледнели, грустно, почти безвольно скончавшись.
Ласковое равнодушие мира влилось воздушной, голубой волною в окно, сначала коснувшись моих ног, потом, груди...
Я утонул в хлынувшем в окно небе.
Приходил священник, что-то говорил о помиловании, боге и душе Тамары.
Когда он произнёс свою скучную проповедь, священник говорил словно бы не со мной, а с невидимым существом, томившемся вместе со мной, ибо его взгляд бегал, робко останавливаясь то на мне, то чуть выше моей головы, то возле меня, справа.
Я не выдержал, подбежал к нему, схватил его за сутану, словно за чёрное крыло, в котором он уносил душу моей милой Тамары, и рванул её, надорвав, я закричал, высказав всё, что думаю о нём.

Какое он имеет право меня судить? Он хоть раз кого-то любил беззаветно, за что готов был бы пожертвовать не только собою, но и бессмертием своей души? Отдал бы он свою душу, за рай и покой другой, грешной, но всё же чистой души, любившей и страдавшей?
Наверно я брежу... но мне кажется, что я когда-то потерял её на небесах, и пал за нею вслед, забыв себя и небо: она для меня была небом, а я стал посторонним для Неба и Земли.
И вот, я утратил её и на земле. Дальше умирать уже некуда, да и нечем... Я устал.
Когда за мной придут эти тёмные ангелы смерти, я рассмеюсь им в лицо: им не отнять у меня память о ней, память о вечности - мою любовь!
В какие бы звёздные чертоги ада и рая её не спрятали от меня, я её найду, прорвусь к ней, демоном ли, ангелом ли, крылом ветра или лиловым крылом аромата сирени на заре...

Велимир Хлебников & Джон Шейд

Падший ангел летел по небу полуночи, светясь кометою, словно чиркнувшая о сумрак зажжённая спичка.
О, Достоевскимо бегущей тучи!
Монастырь стоял на вершине холма, оскалясь в небо рифами башен и стен.
О чём поёшь ты, монахиня в клетке? Что снится тебе?
Не говори, не метайся на жаркой постели в бреду, я всю слышу: в шумящих кронах тёмно-синих крыльев, твоё бледно-розовое тело, словно спелый, нежно раскачивающийся плод, несёт куда-то в небо, ангел.
Не плачь, не томись: разбился твой ангел, погас в ночи его дрожащий свет: он просиял в ночи, затмив своим мгновенным, странным светом мириады звёзд!
Смирись, теперь он лишь во сне к тебе придёт: всё прозрачнее, нежнее будут его посещения!
Он тебя спас от земного жениха, пожертвовав собой, спасёт и от небесного, не бойся, оковы духа он вскоре разобьёт крылом.
Небесный жених, у которого много невест, словно в гареме, пока не заметит тебя среди них, не заметит странного огня твоей души, опаляющей постель в ночи: поднеси к твоей груди свечу, и она зажжётся лиловым пёрышком огня!
Твой нежный Демон предвидел, что случилось бы, если бы он просиял пред тобою у ложа в ночи: твой лукавый ангел-хранитель обманул бы его, сделав вид, что улетел, но на самом деле, он чутко и незримо присутствовал бы рядом, не давая тебе отдаться всецело любви, и когда бы ты чуточку умерла, как это часто бывает в любви, - ах, об этом не знают небеса!, - Демон всем сверкающим размахом бессмертной души подхватил бы тебя, душа обняла бы тело... ты стала бы совсем другой, сияющим существом, какого ещё не видел мир и небо... ( да, ты умерла бы, но, лёжа в гробу, в цветах, твоё тело, нездешняя улыбка, хранили бы отблеск этой тайны, коснувшейся тебя сияющим крылом, изумляя людей на похоронах), но этому не суждено было случиться, и Демон всем размахом вечности разбился бы о пустоту и рифы ночи, тьма и зло, поглотили бы его вновь, но с невиданной силой: вот апокриф создания небом ада и зла: из любви они умудрились создать ад и Демона! горделивые безумцы!!
Но не бойся, милая Тамара, Демон всё предусмотрел, пожертвовав собой.
Ты будешь стареть, укутанная в монашескую ночь одеяний, ты потеряешь для мира свою красоту, но только не для него. Да, ты умрёшь в глубокой старости, с "небом грозной вражды на губах", с его тёплым именем на губах, томясь и предвкушая с ним встречу.
Да, всё это время он будет тебя любить и ждать, молиться тебе одной в аду: ибо красота твоя - вечна. Он тихую душу твою полюбил, каждый просиявший атом твоего земного, нежного тела.

Однажды вечером ты откроешь окно, и обнажённая душа твоя шагнёт навстречу к милым звёздам, а тело, словно бледная, ненужная одежда, мягко упадёт на пол, и ангел, словно большая белая птица, разобьётся о синюю ночь окна твоей любви, разбившись, спутав отражённую синеву в окне, с небом.
Я тушу свечу возле твоей постели, милая Тамара, я шепчу это тебе из сердца безумного гения-поэта Серебряного века - он кротко прислушался к моим словам к тебе, прислонившись ухом к книге Лермонтова, словно к тёмной, таинственной двери.
Тебя среди звёзд встретит твой тёмный ангел, уставший от зла и добра: он жаждет одну тебя, любви и покоя.
Я знаю, что у вас всё будет хорошо, я видел две цветущих, нежно обнявшихся тени, парящих над голубой, улыбнувшийся бездной земли: они в своих крыльях несли ребёнка, прекрасного и странного, как и они.

Франц Кафка

Тамара проснулась утром в своей одинокой, тёплой, девичьей постели.
Она сразу почувствовала лёгкий, шелковистый шелест боли у себя на спине.
Заглянув рукой, украдкой, за плечо, словно за угол стены, за которой шуршало, издавая странные звуки, что-то жуткое, она в ужасе нащупала влажные, тугие крылья, вскрикнув слегка.
Громко кричать она не посмела, опасаясь потревожить родителей и младшего брата.
Крылья были живыми. Робко выпроставшись из за спины девушки, они обняли её, прижав к себе.
Одно крыло, жарко и туго сжимало её маленькую грудь, а другое, зажало её рот.

Тамара была религиозной девушкой, она читала об ангелах в библии, даже влюбилась однажды в одного ангела на фреске в Церкви, хотела посвятить свою жизнь богу, уйдя в монастырь, но боялась об этом сказать родителям.
И вот сейчас, борясь с крыльями в жаркой, бледной тьме смятой простыни, она вспомнила легенду о том, кто боролся с ангелом в ночи у реки...
Левое крыло бесстыдно и жарко ласкало девушку, покрывая её содрогающееся тело тысячной рябью поцелуев тёмных перьев.
Правое крыло закрывало уже не только рот девушки, но и её глаза, и ей казалось, что она вместе с таинственным ангелом покинула белую вьюгу постели, дом, и даже самую Землю, и летит сейчас с ним где-то в бледной пелене межзвёздных туманов, её тело ласково обдувает солнечный ветерок, ступни скользят по матовой, влажной невесомости талого воздуха, ступни начинают нежно гореть, словно она ступает по звёздам...

В какой-то миг ей стало безумно страшно: а что, если демон раскроет свои объятия крыльев, и она сорвётся с обморочной, тёмной высоты в просиявшую бездну?
Тамара расслабилась, прижалась всем телом к крыльям, которые тут же вздохнули как-то нежнее и тише, преобразились, даже изменив свой цвет.. мир прозрачно и сладко сорвался куда-то, растаял.
Когда мать утром открыла дверь дочери, она обнаружила пустую, смятую постель и открытое в небо окно.

Владимир Набоков

Сирень текла в голубом течении воздуха прохладно-лиловой волной за окном.
Юная послушница севильского монастыря - Тамарлита, переживала мучительную драму веры, точнее, её утраты.
Она утратила бога, небесного отца.
Когда она бредила, метаясь в жару в своей постели возле раскрытого вечернего окна, садовник подслушал её мечты и молитву о боге: она просила, чтобы он дал ей последний шанс, тайный знак, послав ангела хранителя.
Ангел должен был явиться в вечернем саду у колодца в 11 вечера.
Садовник, давно уже безнадёжно влюблённый в юную Тамарлиту, расставил подсказки, знаки и символы так, чтобы проснувшаяся монашенка полностью уверилась в "последнем знаке" для неё.

Эти подсказки, сочащиеся из цветов, листвы за окном, из тающих слов на запотевшем стекле... росли из самого сердца её души, говорили с ней так, словно знали её всю, целиком: разве они могли лгать?
Томясь перед вечерним свиданием с ангелом, Тамарлита переделала все дела, полила цветы, протанцевав даже с веточкой сирени, приложив её к груди, открыла библию на своей любимой странице Евангелия от Луки: речь шла о прекрасном ангеле, проникшем в келью к юной Марии... сколько ей тогда было? 14 лет? Совсем ещё девчонка, а какая мировая скорбь легла на эти хрупкие плечи!
Интересно, а точно ли это был ангел, что к ней приходил? - продолжала свою мысль Тамарлита, - любила ли она этого ангела?

Настал вечер. Около колодца, расправив широкие лебединые крылья за спиной, Тамарлиту ожидал таинственный ангел.
Перистые блики луны шёлково журчали по высоким стволам деревьев. Падал тихий лист, таинственная, белая птица, проплывала в воздухе под рябью листвы, направляясь к загадочным, другим берегам неба ли, ада ли...
Тамарлита отдалась ангелу в ночи, самозабвенно, безнадёжно, как иногда отдаются течению реки, желая умереть.
Когда садовник на следующий день всё ей рассказал, Тамарлита заплакала, упав на колени, закрыв ладонями склонившееся, бледное лицо.
Ещё через день, узорчатые ворота монастыря открылись, выпустив машину.
Сверкая чёрным крылом, она уносила в неизвестном направлении грустно прижавшуюся головой к боковому окошку, юную тень девушки.

Фёдор Достоевский

Молчаливый, тлеющий сумрак комнаты нарушало лишь сердцебиение догорающей свечи.
Раздвинув портьеру, человек в чёрном пропустил князя в комнату.
Ангелоподобный князь подошёл к кровати, на которой кто-то лежал, покрытый одеялом.
На полу была разбросана одежда, нежная и пёстрая, словно лепестки; осторожно лежала сизая заколка в форме стрекозы.
Приоткрыв одеяло, князь вздрогнул, узнав бледное, мёртвое лицо Тамары Филипповны.
Присев возле кровати, ангел положил на колени демону свою голову, и тихо заплакал.

- В раю было пусто и зябко душе без неё... вот я и покинул рай, отправившись её искать, я искал её мириады лет...( взгляд в пустоту, темноту точки возле окна, до которой сузился весь мир)
Зачем ты помешал мне обнять её душу, высказать свою любовь до конца?
Зачем ты вообще появился? Думаешь, ты её спас для рая? Безумец! ты обрёк на ад тысячи дев!!
Красота спасёт мир? А кто спасёт красоту? Кто думает о том, что и у красоты есть своя любовь, что она милосерднее неба, ибо может полюбить и безобразное, тёмное, тем самым возвысив их до себя?
Ещё чуть-чуть, и моё сердце, словно янтарь, оттаяло бы, оттаял бы ангел, в нём заключённый.
Мировая мука и тьма - рассеялись бы, а теперь... человечеству уготована моя судьба: искать истину на обломках вечности и любви, и не найти её даже там, на небесах, ибо она лишь однажды, на миг, звёздно просияла в земном сердце женщины, впервые за мириады веков, но патриархальные ангелы этого так и не увидели...
Я имел тот опыт бездны, одиночества и звёзд, который вам и не снился! Я бы привнёс в небеса нечто новое, выстраданное, неземное... а теперь... гори всё огнём, и мир, и небо!
О, бесполые небесные евнухи, трутни сизокрылые! что вы знаете о женской любви и вечной тайне, что сокрыта в женщине?

- Она быстро умерла? Не мучилась? Какие были её последние слова? О боге, о тебе... обо мне? ( погасший взгляд в пол... похожий на мглистое ноябрьское небо с высоты тысяч метров)

- О душе свой бедной. Знаешь, когда перед женщиной является сияющее, крылатое существо, которое грезилось, светло тянулось к ней из строчек любимых стихов, из талого посверка звёзд на заре, сирени в тихом парке... и когда он перед нею сбрасывает свои карие крылья, своё бессмертие, словно последнюю одежду жизни, обнажая перед ней своё сердце, повергая к её ногам целый мир, всю мудрость веков: утраченные Евангелия от Евы и Магдалины, беседы доктора Джона Ди с духами, 2 том манускрипта Войнича и 3 том Мёртвых душ... сердце женщины - тает.
Что для меня небо и вечность? Она для меня - небо, в её тёплых руках и глазах - синяя вечность.
Я звал её не в небо, ибо там были условия для греха, нового грехопадения, ещё более страшного, чем первое - о нём ещё не знают небеса, а я хотел её уберечь от этого: там нет свободной любви, нет доверия душе и любви.
Я звал её дальше греха, сквозь мглу греха и жар звёзд, дальше неба, в ветвистый, девственный сумрак телесности духа, где нет ещё бога, мира - нет, а есть лишь она, на троне любви, и мир начинается у её милых колен, от её слова, слова женщины... она была для меня миром, ею одной я полюбил, увидел этот мир таким, каким он должен быть.
Почему наша мысль в любви - равна богу, а тело - падшему ангелу? Я её убил? нет, так может думать лишь тот, кто не любил, я сорвал с неё тело, словно последнюю одежду: оно истлело под моим ядовитым и жарким лобзанием.

Сумрак в комнате качался, оступался, словно придерживаясь о стену крылом, идя от окна...
Ангел плакал, глаза шептали что-то, бредили, забыв о том, что говорить можно губами.
Человек в чёрном, напевая какую-то странную песенку, и как-то безумно улыбаясь кому-то напротив него, перебирал бледные крылья ангела, ласкал их, как в детстве ласкают заболевшего ребёнка гладя его по голове, чуть выше чёлки, пропуская между пальцев вспотевшие волосы.
Зажав перо на крыле между пальцами, он чуточку рванул его, перо закровоточило, но осталось на месте.
Рука, с зажатым в пальцах пером, выводила в бледной тишине воздуха грустные стихи: по небу полуночи ангел летел...