Я стал молить: "Лишь ты мне можешь
Вернуть свободу, острый меч;
Ты, вероломный яд, поможешь
Мое бессилие пресечь!"

Но оба дружно: "Будь покоен! -
С презреньем отвечали мне. -
Ты сам свободы недостоин,
Ты раб по собственной вине!

Когда от страшного кумира
Мы разум твой освободим,
Ты жизнь в холодный труп вампира
Вдохнешь лобзанием своим!"

Поэзия Бодлера прекрасна и, подобно анчару из стихотворения Пушкина, насквозь пропитана ядом. Горьким, как сама истина и сильным, как сама любовь. Этот яд упоителен, что и привлекает многочисленных поклонников к стихам Бодлера. Но не будем забывать, что этот же яд - предельно жесток и циничен.

«Цветы зла» похожи на величественное древо темного рая, на ветвях которого, прельщая взоры путников, алеют сладкие плоды. Но стоит откусить кусочек, и ты видишь, что плод в твоих руках полон червей, а у подножия роскошного древа кишат змеи и скорпионы. Это и есть индивидуальный стиль автора, который раскрывает его собственную сущность, явственно ощущаемую любым читателем уже на первых стихотворениях сборника.

Истинное поэтическое дарование, глубокие философские темы, одухотворенное и трогательное воплощение (полное эмоций и жизни) соседствует с неуемным эгоцентризмом, цинизмом, и пышущей злобой. Эти болезненные (как их называл сам Бодлер) стихи, подобно ядовитым плодам, отравляют разум читателя, населяя его причудливыми образами в духе мастеров мистического символизма в живописи. И читатель, бесспорно, испытывает восторг, погружаясь в эти мрачные, таинственные, честные, жестокие и коварные бездны, ощущая прилив темной энергии, будоражащей воображение. Такая поэзия прекрасна, но нельзя не отметить и чувствующиеся в ней нотки заблуждений и слабости, страха и сомнений. Гнев – вполне типичная реакция на страх, а стихи Бодлера полны гнева (иногда завуалированного, а часто и прямолинейного).

Как кажется, его поэзия во многом специфична и не рассчитана на массового читателя. Но что же заставляет столь многих людей из разных стран из года в год читать и переводить Бодлера? Трудно удержаться от тщеславной (в духе самого поэта) попытки объяснить невероятную популярность его поэзии типичной ситуацией, когда творчество мастера воспринимается поверхностно. Вправду, часто можно встреть рецензии, в которых очередной читатель, питающий иллюзии касательно своего понимания подобных ядовитых стихов, несет несусветную чушь, провозглашая отсутствие истины и следом сразу принимаясь эту самую (якобы несуществующую) истину у Бодлера же и выискивать.

Уникальна ли поэзия этого французского гения? Бесспорно. Хоть суть ее не нова, но форма прекрасна и глубока, что определенно, заслуживает внимания читателей. Являются ли стихи Бодлера достоянием мировой классической литературы? Конечно. И потому их из года в год будут перечитывать и толковать сотнями разных способов, ломая языки и зубы о пленительные плоды отравленного древа.

Но есть и кое-что, что вызывает во мне некое противостояние, когда я читаю стихи Бодлера – складывается впечатление, что у него зло (как и сама жизнь и все, что есть в ней) часто с привкусом червей. Ни просто горечи, отчаяния, гнева и протеста, а именно червей. Особенно ярко это чувствуется в эротической составляющей его стихов. Безусловно, французам (как основателям либертенской субкультуры) свойственна специфическая подача чувственной тематики. Я бы сказала, что у них секс всегда с гнильцой и это французов почему-то неизменно возбуждает, раскрывая плодотворную почву для всевозможных извращений, которые тоже растут на отравленном древе.

Разумно ли видеть зло хрестоматийно? Ведь то, что считается земным злом - концепция крайне людская и мирам более высоким (или глубоким) она несвойственна по причине своей упрощенности и банальности. Но есть в этом мире люди, которые очень верят таким упрощенным концепциям и воспевают их с великим энтузиазмом. Так, на интуитивном уровне вспоминаются «Песни Мальдорора», произведения де Сада и «Ада или Эротиада». Все это из той же оперы.

Справедливое указание на уродство этого мира у Бодлера соседствует с ядом, проникшим туда, где его могло бы и не быть, если бы люди понимали, что зло (если уж мы, все же, применим это термин) намного сложнее. Но яд проникает в любовь, красоту, истину, секс, делая все эти понятия такими же отравленными, червивыми и горькими.

Там где гнев уступает место отчаянию, звучит молитва. Создатель цветов зла молится? Да еще и тому, кому противно само слово «мольба». Звучит ли такое слово под сенью древа яда, растущего в окружении цветов зла, нет ли тут противоречия? Мой разум неуклонно чувствует подобную дисгармонию, понимая, что дело ни в гневе или злости или всемирном всепоглощающем зле, которое «Безумье, скаредность, и алчность, и разврат», но и отчасти, в страхе и заблуждении. Так, больная муза вступает в странное соитие с танцующей змеей и наполняет разум читателя мыслями ядовитыми. Яды - это вообще так по-французски.

Стихи Бодлера безмерно красивы и несмотря на их болезненность и яд, пропитывающий цветы его садов, прогулка по этим садам хороша. Там вас ждут глубокие размышления, сложные темы, эффектные образы, манящие метафоры и жестокая честность. Главное - не заблудиться.

Беатриче

В пустыне выжженной, сухой и раскаленной
Природе жалобы слагал я исступленный,
Точа в душе своей отравленный кинжал,
Как вдруг при свете дня мне сердце ужас сжал
Большое облако, предвестье страшной бури,
Спускалось на меня из солнечной лазури,
И стадо демонов оно несло с собой,
Как злобных карликов, толпящихся гурьбой.
Но встречен холодно я был их скопом шумным;
Так встречная толпа глумится над безумным.
Они, шушукаясь, смеялись надо мной
И щурились, глаза слегка прикрыв рукой:

"Смотрите, как смешна карикатура эта,
Чьи позы - жалкая пародия Гамлета,
Чей взор - смущение, чьи пряди ветер рвет;
Одно презрение у нас в груди найдет
Потешный арлекин, бездельник, шут убогий,
Сумевший мастерски воспеть свои тревоги
И так пленить игрой искусных поз и слов
Цветы, источники, кузнечиков, орлов,
Что даже мы, творцы всех старых рубрик, рады
Выслушивать его публичные тирады!"

Гордец, вознесшийся высокою душой
Над грозной тучею, над шумною толпой,
Я отвести хотел главу от жалкой своры;
Но срам чудовищный мои узрели взоры...
(И солнца светлая не дрогнула стезя!)
Мою владычицу меж них увидел я:
Она насмешливо моим слезам внимала
И каждого из них развратно обнимала.