"Зорко одно лишь сердце". О чеховских "Огнях".

Вспомним ключевой эпизод повести. Молодой Ананьев бросает совращенную им Кисочку и бежит поездом. И в поезде с ним, материалистом, детерминистом и нигилистом до мозга костей творится нечто странное. Да, Кисочка сгинет. И он сам сгинет. И что они вообще такое как не пыль мироздания, бесцельно носимая по поверхности холодной планеты? Пыль без свободы воли, без сознания, без чувств - механический бег частиц, и больше ничего, чистая химия.

"Понятно, что если я отрицаю личность какой-нибудь Натальи Степановны, то для меня решительно всё равно, оскорблена она или нет".

Почему же так тяжко беглецу? Ведь по сути никакой Кисочки и нет на этом свете. И его нет: все мы - призраки, иллюзии, бездушные переплетения каких-то там атомов. Что такое совесть, честь, жалость, если нет и самой личности, которая могла бы такими понятиями оперировать.

Но, оказывается, сердцу в принципе все равно, какие такие идеи вьются в гордом уме. И совести не суть важно, что в нее не верят - она разрешения не спрашивает и не стесняется действовать напролом - по своему усмотрению. И гордый материалист съеживается под натиском собственного сердца, он осознает, что совершил "зло, равносильное убийству" (а ведь "зло" - это терминология из чуждой Ананьеву системы координат), при том, что все совершенное вполне (!) укладывается в представления героя о дозволенном. "Голая материя!" "Души нет!" "Свободы воли нет!" "В и н ы нет!" А сердцу без разницы, оно знай себе гнет и гнет. И поди догадайся, как это работает, что современный человек, homo sapiens, с ранних лет вбирающий в свое сознание ментальные конструкции разной сложности - объясняющие все и вся, позволяющие безболезненно плыть сквозь толщу жизни, - этот самый человек моментально теряет весь свой пресловутый самоконтроль и буквально за шиворот тащится о б р а т н о. И чем тащится - чем-то внутри себя самого, какой-то до поры до времени тихой, незаметной жилкой, которая, когда сочтет нужным, вздрагивает и принимается звенеть так, что кровь из ушей хлещет.

Как так? С одной стороны - ум, все по полочкам разложивший и сам в себе успокоившийся, с другой - нечто таинственное и непонятное, нечто, чему нет места в рассудочной системе координат.

И потому трижды глубокими видятся заключительные слова повести, которые так не понравились критикам: «Ничего не разберешь на этом свете!» Они звучат дважды, во второй раз несколько иначе: «Да, ничего не поймешь на этом свете!»

Суть в том, что "разбирать" и "понимать" в контексте "Огней" - работа ума. А можно ли полагаться на работу ума, если в любой момент самые грандиозные его монументы рассыпаются в прах, расколотые сердцем, которое живет по своим собственным таинственным законам и управляется своей собственной таинственной волей? Можно считать себя сто раз пессимистом и рационалистом, но рухнуть навзничь в тот самый момент, как зазвенит таинственная струна. Сердце не соглашается с человеком, не верит в теории и гипотезы, ему нет дела до вашей убежденности, оно теплится загадочным светом и помнит "нянюшкины сказки и прописную мораль", которым отводит в своих чертогах почетное место; до какого-то момента оно живет собственной жизнью и принимает решения самостоятельно. Говорю "до какого-то момента", потому что нередки, к сожалению, случаи сердечного бессилия - чем бы оно ни было вызвано.

В сухом остатке получается, что человек определяется вовсе не убеждениями и даже не достижениями, выстроенными на этих убеждениях, а силой сердечного огня, который способен выдернуть с пути погибели и прижечь раны, успевшие загноиться. А значит, работать над собой надо в первую очередь не в плане умственного тюнинга, а в плане раскачивания сердца - когда-нибудь, глядишь, и вытянет из болота, если уж случится в него ступить.

В некотором смысле эпизод в поезде дает пищу для размышлений о самом Чехове, которого все наперебой величают исключительно добрым человеком - при том, что Чехов-писатель развивался в условиях достаточно безнравственных, чтобы возыметь влияние на молодое дарование. И возымели бы, и, быть может, влияние радикальное, если бы не пылающее Чеховское сердце, которое сквозь врачебный цинизм, сквозь интеллигентский рационализм, сквозь сладострастие и насмешки, - сквозь все препоны эпохи и опыта изливало на бумагу свой незатмеваемый, горячий свет.

И снова и снова нас подталкивают к теме стыда и к тому, какую спасительную роль он играет в жизни человека. Стыд способен вознести нас над собственной природой, продемонстрировать одним своим наличием высокое человеческое призвание и несоответствие сегодняшнего нашего существования этому призванию. Уберите из человека стыд - и человек скатится до уровня животного с поразительной скоростью. Об этом говорит и святитель Николай Сербский в "Мыслях о добре и зле", и философ Владимир Соловьев в "Оправдании добра", об этом говорит нам и Чехов в "Огнях", жгучей плетью стыда выбивая из трясущегося в поезде инженера едкий дурман иллюзий.