Цикл книг «Непонятные и непонятые» — 16 книг

Я приду к тебе самой глубокой ночью, в час волка, когда до рассвета — не меньше вечности и звёзды, белые и колючие, подглядывают сквозь неплотно закрытые шторы; и оттого тебе будет в разы страшнее.
Тебе — но не мне.

Я приду к тебе самой глубокой ночью, в час волка, когда до рассвета — не меньше вечности и звёзды, белые и колючие, подглядывают сквозь неплотно закрытые шторы; и оттого тебе…

Ярмарка текла своим ходом. Люди ходили от палатки к палатке, звенели кошельками, тыкали грязными пальцами в приглянувшиеся вещички, выспрашивая каждую мелочь: откуда, кто мастер, что за материал. Торговцы лениво обмахивались листами лопухов, отпивали терпкий чай из сосновых иголок, и колючие скорлупки семечек усеивали всю землю вокруг.
Он рухнул в самую гущу, заехав кому-то по уху, попытался уцепиться за чьё-то плечо, но всё-таки шлёпнулся на каменную площадь.

Ярмарка текла своим ходом. Люди ходили от палатки к палатке, звенели кошельками, тыкали грязными пальцами в приглянувшиеся вещички, выспрашивая каждую мелочь: откуда, кто мастер,…

Кто б мог подумать, что детское увлечение может действительно вырасти вместе с тобой и не только сопровождать всю жизнь — определить её.
Кто б мог подумать, что и детская дружба не закончится, едва мы вырастем. Или мы так до сих пор и не выросли? Порой думаю: так и есть, и это единственная правда о нас, которую никому не стоит знать.

Кто б мог подумать, что детское увлечение может действительно вырасти вместе с тобой и не только сопровождать всю жизнь — определить её.
Кто б мог подумать, что и детская дружба…

— Спрятаться, — твердит он себе под нос. — Раствориться, исчезнуть, перекинуться через пень — и бежать: мокрым носом по ветру, когтями в листву.
Он и так бежит; но по ветру — не нос, а клеёнчатый серебристый плащ, и в листву — не когти, а дырявые и сырые кроссовки. Потому, видать, под руками-ногами всё разъезжается: и зеркальный асфальт, и тяжёлое небо, и заплаканные дома.
Дома — не настоящие. Дома — декорации, вырезанные из картона, размалёванные детской гуашью: покосившиеся рамы, неровные цветы на подоконниках, сломанные лавочки у подъездов.
И он — герой дешёвой пьесы, настолько дешёвой, что ни сценария, ни театра, ни зрителей, только декорации, слепленные на коленке за полчаса до премьеры.

— Спрятаться, — твердит он себе под нос. — Раствориться, исчезнуть, перекинуться через пень — и бежать: мокрым носом по ветру, когтями в листву.
Он и так бежит; но по ветру — не…

Дракон поднимает голову — и в глазах его пляшет зелёное пламя. И она успевает лишь подумать, что видела где-то и эти глаза, и не в подземном переходе, нет, близко-близко, вплотную, — как дракон ухмыляется:
— Ты всё-таки пришла снова? Уважаю твою смелость.
По мотивам песни Джем «Дракон».

Дракон поднимает голову — и в глазах его пляшет зелёное пламя. И она успевает лишь подумать, что видела где-то и эти глаза, и не в подземном переходе, нет, близко-близко,…

— Я ещё пожалел тогда, что задержался, не успел на автобус, пришлось дожидаться следующего — а они, ты же знаешь, в такое время раз в полчаса ходят! Ну, думаю, прекрасно, нет ничего лучше, как идти домой через тёмный-тёмный парк. Не боюсь, конечно, ты не думай, что мне эта темнота, где я — а где она? Неуютно просто: окунуться в осеннюю ночь — как с утра пораньше опрокинуть на голову стакан ледяной воды, а ты знаешь, какие чувства я питаю к холодной воде и раннему времени суток.

— Я ещё пожалел тогда, что задержался, не успел на автобус, пришлось дожидаться следующего — а они, ты же знаешь, в такое время раз в полчаса ходят! Ну, думаю, прекрасно, нет…

Он пишет на каждом листе — среди конспектов лекций, вместо подписи в РГЗ, под проверенной самостоятельной. Иногда вытаскивает чёрный маркер и размашисто, нарочно не своим почерком выписывает на попавшихся под мечты стенах эти девять простых букв:
«Ищу сказку».

Он пишет на каждом листе — среди конспектов лекций, вместо подписи в РГЗ, под проверенной самостоятельной. Иногда вытаскивает чёрный маркер и размашисто, нарочно не своим…

Пойдём, говорит, со мной.
Тебя, говорит, проводить? Ночи-то нынче тёмные. Ночи и правда тёмные, особенно когда последняя пара заканчивается в восемь вечера, а до дома — полчаса, если ноги не подломятся по пути, если не шлёпнешься в кучу осенних листьев и не заснёшь прямо тут; зато утром до университета идти недалеко…

Пойдём, говорит, со мной.
Тебя, говорит, проводить? Ночи-то нынче тёмные. Ночи и правда тёмные, особенно когда последняя пара заканчивается в восемь вечера, а до дома — полчаса,…

Стеклянный глаз разрушенного завода блестит на солнце, и, несмотря на жару, спина покрывается мурашками.
— Что, струсил? — фыркает Вадик.
Юрка мотает головой, прогоняя наваждение. Нет у завода никакого глаза — лишь усеянное трещинами круглое окно. А выдумки старшеклассников, будто завод живой и не любит посторонних, — просто выдумки.

Стеклянный глаз разрушенного завода блестит на солнце, и, несмотря на жару, спина покрывается мурашками.
— Что, струсил? — фыркает Вадик.
Юрка мотает головой, прогоняя…

И книги сказали: изловить рыбу можно только на глаз того, кто властвует над всеми птицами, кто сам — птица, птицею был и птицею станет.
Книги сказали: зря ты поклялся, король, зря поспешил, опьянённый такой близкой силой, зря не читал до конца, зря не глядел между строк и не всматривался в мелкий шрифт; неужто жизнь в этом мире до сих пор не научила читать всё до последней крошечной строчки?
По мотивам песни Сергея Калугина «Рассказ Короля-Ондатры о рыбной ловле в пятницу».

И книги сказали: изловить рыбу можно только на глаз того, кто властвует над всеми птицами, кто сам — птица, птицею был и птицею станет.
Книги сказали: зря ты поклялся, король,…

— …Сижу, понимаешь, на крыше и ору как мартовский кот — не вслух, только мысленно, зато так громко, что случайные птицы от первого звука моего голоса стаей вспорхнули и кинулись подальше от меня, сумасшедшего. От орания вслух удержало только то, что не помнил, открытая ли крыша, можно ли здесь сидеть и орать, а проблем с полицией меньше всего хотелось.

— …Сижу, понимаешь, на крыше и ору как мартовский кот — не вслух, только мысленно, зато так громко, что случайные птицы от первого звука моего голоса стаей вспорхнули и кинулись…

— Никогда не держал умирающих младенцев? Не успокаивал их теплом своего тела? Учись!
Я молча киваю. Прижимаю к себе малыша — сколько ему, пара месяцев, не больше? Кровь насквозь пропитала пелёнку, моя ладонь испачкана алым и липким.
Он уже не жилец.

— Никогда не держал умирающих младенцев? Не успокаивал их теплом своего тела? Учись!
Я молча киваю. Прижимаю к себе малыша — сколько ему, пара месяцев, не больше? Кровь насквозь…

Туман бросается прямо под колёса.
Лу выкручивает руль, ударяет по тормозам; чудом не столкнувшись с одиноким полуночным автомобилем, бьёт кулаком по клаксону, наверняка вспугивая громким сигналом каких-нибудь птиц.

Туман бросается прямо под колёса.
Лу выкручивает руль, ударяет по тормозам; чудом не столкнувшись с одиноким полуночным автомобилем, бьёт кулаком по клаксону, наверняка вспугивая…

Что мы сегодня празднуем?
А ты не спрашивай. Ты просто приходи. Будешь званым гостем.
Одежда? Нет, ничего особенного не нужно, только не тебе. Но если хочешь — оденься в самое красивое, что найдёшь.

Что мы сегодня празднуем?
А ты не спрашивай. Ты просто приходи. Будешь званым гостем.
Одежда? Нет, ничего особенного не нужно, только не тебе. Но если хочешь — оденься в самое…

Последнюю шоколадку мы разделили на двоих. Каждому досталось едва ли по пятьдесят граммов, после трудного рабочего дня — что слону дробинка; но никто не обиделся на такую вселенскую несправедливость. Чёрт с ней, с маленькой шоколадкой; чёрт с длинным и тяжёлым днём; чёрт со всем. Чёрт.
Казалось, помяни столько раз чёрта — и он непременно явится. Но то ли ритуал вызова сломался, то ли у чёрта тоже был трудный день — никто не явился, даже не намекнул, что должен бы. И хорошо: от шоколадки всё равно ничего не осталось, а принимать гостей и ничем их не угощать — как-то неприлично, не по-доброхозяйски.
Тем более неприлично и не по-доброхозяйски — делать это в офисе. Может, чёрт потому и не явился: решил подождать, когда вернёмся домой?

Последнюю шоколадку мы разделили на двоих. Каждому досталось едва ли по пятьдесят граммов, после трудного рабочего дня — что слону дробинка; но никто не обиделся на такую…

…И куда бы ни завёл меня мой путь, пускай даже в самую тёмную бездну, — я всё равно буду думать о тебе. Ты — кончик нити, клубок с которой я разматываю в этом бесконечном странствии; ты — мой далёкий маяк, чей свет я вижу даже с закрытыми глазами.
По мотивам строчки из стихотворения Мелалики Невинной «Уровень моря считается от Кронштадта...»

…И куда бы ни завёл меня мой путь, пускай даже в самую тёмную бездну, — я всё равно буду думать о тебе. Ты — кончик нити, клубок с которой я разматываю в этом бесконечном…