4 Фрагменты реальности

Всевышний скончался в муках, молиться престало на капитал и теорию видов, а виною всему сны и детские травмы. На рубеже веков мир стал прибежищем сумбура. Разрушено все привычное и понятное. Реальность пошла трещинами, чтобы вскоре разлететься на куски, подорвавшись на мине двух мировых войн. Старый порядок изжил себя, новый еще не успел родиться. По промозглому Парижу слоняется Мальте Лауридс, потомок датского аристократического рода. Он нездоров физически, но еще сильнее – эмоционально. Он находится на краю нищеты, но пока еще способен поддерживать в чистоте манжеты, снимать дешевый угол и общаться со «своим поэтом» в общественной читальне. Он тяжело переживает неустойчивость своего положения, оттого ему постоянно кажется, что все парижские клошары тянут к нему свои скрюченные руки, пытаясь утащить на самое дно. Оказавшись в пограничной стрессовой ситуации, молодой человек открывает внутри себя огромную щербато скалящуюся пропасть. В попытке наполнить эту дыру Мальте скармливает ей каждое сиюминутное переживание, наблюдение, воспоминание. В случайной последовательности чередуются обрывки настоящего и детских воспоминаний, историко-литературные и религиозно-мифологические ассоциации, создавая несколько сюжетных пластов.

Впрочем, упоминать о сюжете в контексте «Die Aufzeichnungen des Malte Laurids Brigge» можно лишь с известной долей условности. Повествовательная форма дискретна, и каждый из ее фрагментов существует в пространстве книги одновременно, потому что все они продуцированы нездоровым сознанием. Своей структурой единственное сочинение Рильке в прозе уникально для своего времени. Оно порывает с классической романной формой и становится предтечей модернистской литературы. При этом Рильке – настоящий сын своего времени, и дневниковые страницы Мальте Лауридса впитали все, что происходило в других видах искусства. Сам писатель не отрицал влияния творчества Родена, подобно которому в «Die Aufzeichnungen…» он деконструирует целое, чтобы вновь его собрать в иной последовательности, наделив при этом новыми смыслами. Рильке предвосхитил модернизм в литературе, как Мане предугадал живопись импрессионизма, словесным эквивалентом которой и является его роман. На страницах книги встречается прямое упоминание, портрета кисти Мане, в котором нет ничего мелкого и случайного. Это же можно отнести к тексту самого Рильке, в котором равновеликими становятся Карл Смелый, призрак несчастной Кристины или случайный прохожий, извивающийся в конвульсиях. Тут царствует его величество впечатление, полностью подменившее собой привычное действие. В этом смысле роман сопределен, скорее, поэзии, чем прозе, и создает простор символистским толкованиям.

Кроме того, «Die Aufzeichnungen…» предвосхищают весь литературный экзистенциализм. Рильке, разумеется, осведомлен о трудах Кьеркегора, канувшего в омут небытия, чтобы воскреснуть изрядно позднее стараниями последователя, которого нельзя называть. Между тем, именно датский философ разделил два вида страха, Furcht и Angst, опасение, вызванное чем-то материально-конкретным и тот самый экзистенциальный страх перед существованием Dasein. Именно Angst’ом наполнены внутренние скитания Мальте. Когда его реальность утратила цельность, а сам он стал походить на жестяную крышку с погнутыми краями, удивительно косо и плохо сидящую на своем месте, к нему вернулось оно. То, что вселило в него первый ужас, когда ребенком он лежал в жару. Рассказчик называет его неопределенно - das Große – но в этой неопределенности и кроется суть абсолютного парализующего ужаса перед неизвестным. Показательно, что и в ребяческом прошлом, и в парижском настоящем появление das Große связано с риском смерти. Осознание невозможности преодоления своей конечности и является источником Angst’а.

При этом неизменной опорой в расслоенном мироздании становится детство – последний оплот целостности. Для ребенка мир не распадается на части, он пластичен и восприимчив для любых событий, в том числе мистических. Даже пресловутое небытие не видится трагедией – всего лишь переходом в иное качество. Спокойствие символизирует и образ матери: матери соседа, успокаивающей сына-студента, матери Мальте, с которой они разглядывают волшебное кружево судеб, ее сестры Матильды, сохраняющей растекшиеся по лицу черты maman. Черты самого Мальте тоже проступают едва различимыми контурами. Его образ требует наполнения со стороны читателя, который становится соавтором романа, домысливая связи и разбираясь в оттенках ощущений, вдыхая смрад парижских подворотен и вживаясь в предлагаемые маски – Лжедмитрия I или Карла VI, Сафо или Луизы Лабе – чтобы понять и смириться с конечностью всего, даже власти и величия. Даже самого себя.