3 Немного правды в холодной воде

Поднялась, раскрылатилась свежая зимняя ночь над посёлком Мурино, что подпирает округлым боком город Трёх Революций. Выпросталась из туч бледная луна, стряхнула с тяжёлых кос звёздную пыль и расстелила в морозном небе лучи, как праздничные льняные дорожки. Край одной из лунных дорожек протянулся в окно, коснулся сурового, мужественного лица Ивана, обметал белизной высокие уральские скулы, ожёг опущенные веки холодным пламенем. Дрогнул Иван ресницами, открыл глаза, потряс тяжкой со сна головою, но наваждение не исчезало.
Жена его Анна сидела, склонившись над книгою. Масляно-жёлтый свет настольной лампы освещал её усталое, тронутое неизвестной ему заботой лицо, выхватывал из темноты согнутые плечи. Знал Иван, что за боль терзает душу молодицы второй год подряд. Состоит Анна в кружке чтецов Долгой прогулки, просиживает ночи над книгами, слепит сияющие голубизной глаза.
Встал Иван тихонечко, стараясь не скрипеть половицами, не мешать жене, не разрушать чарующей власти, которую, как он знал, имеют над ней хорошие книги, подошёл сбоку, опустил тяжёлую рабочую руку на натруженные плечи. На пожелтевших страницах книги клубились строчки, мелькали знакомые слова: кулаки, колхозы, революция... Тяжело, должно быть, приходилось теперь молодице. Вспомнил Иван, что шутя назвал свою жену "плодом перекрёстного опыления Революции". Один прапрадед Анны был председателем колхоза, и его отравили кулаки, другой сам был раскулачен, одна из прапрабабок танцевала с шифром на балу у императрицы, а другая едва не была расстреляна карателями за связь с партизанами.
- Как тебе книга, Анна?
- Ты же знаешь, я любитель советской литературы, но, однако же, не все книги одинаково полезны. Писал бы Стельмах о природе, как Пришвин, цены бы ему не было. В один ряд с обожаемым Паустовским поставила бы его, не задумавшись. Но ему, к сожалению, не давала покоя слава Джона Голсуорси. Ну или Льва Николаевича, не в ночи будет помянут, Толстого. Решил зарядить сразу и масштабненько.
- И что вышло?
- Вышло вот это, трясця его матери. Несчастная любовь на фоне колхозных полей. Страдания Григория Шевчика. Жизнь Дмитрия Горицвета. И ещё с десяток совершенно невыпуклых персонажей с трудно запоминающимися именами.
- Но там же вроде бы про войну было?
С содроганием вспомнил Иван, как его молодая жена орошала слезами страницы книг Бондарева и Быкова.
- Про войну. Про партизан. С ужасами вроде сожжённых заживо детей. Но - не тронуло. Хоть книга и длинна, как Транссиб в жаркую погоду, к героям не успеваешь привязаться. Хотя, надо отдать должное, автор старался. Каждого строителя коммунизма щедро наделил несчастной любовью и даже сомнительными чертами характера, чтобы не слишком плакатно выглядели. И всё же получилась "пятилетка в четыре года". Карикатурно жестокие кулаки и лубочно благородные члены "большой родни".
- Кстати, а родня-то тут при чём?
- "Большая родня" - это большое советское общество, родня не по крови, а по духу. Я, во всяком случае, так поняла. Ах, если б взять этот певучий, былинно-фольклорный язык, да написать что-нибудь этакое! Можно, кстати, даже про коллективизацию, Гражданскую войну и прочие страницы русской истории... Только чтобы люди были людьми, а не идолами и не идеалами. Чтобы им хотелось сопереживать и верить... И поменьше холодной бугской воды. Даже в моей магистерской её было меньше.
- Так может бросишь? Возьмёшь "Тобол" Иванова, который недавно купили? Что ему пылиться на полке?
- Нет, Иван, не могу. Совесть не даст. Будет поедом меня есть, пока не прочитаю. Ведь мы, игроки "Долгой прогулки", тоже своего рода "большая родня". Делу партии... Прогулки преданы беззаветно.
Тяжело вздохнув и украдкой покрутив пальцем у виска, Иван ложится обратно в постель. Лунный луч, светлый и щекотный, как кончик девичьей косы, кисточкой мажет его переносицу.