3

В общем, не претендую на звание историка. Все восторженное сказали в других рецензиях, а я скажу остальное. Я понимаю, что сентиментализм и все такое, но меня не покидало ощущение, что первый русский эмо появился в конце восемнадцатого века, и им был Карамзин.

Излишняя восторженность, гордость своей чрезмерной чувствительностью, попытки поплакать от переизбытка чувств, бесконечные пересказы любовных историй, пьес и романов - я вообще не представлял себе, что можно знать столько любовных пьес, историй и романов: это было сильно. Ну как сильно: меня выворачивало наизнанку, но я вспоминал, что восемнадцатый век, сентиментализм.. то, что автору было двадцать три года и его поэтический (на самом деле наивно-восторженный) взгляд на все вокруг - и смирялся.
Очень понравилось начало. Едем по России - скучно. По сторонам не смотрю. Прибалтика, Рига. Ай, грязь, скука. Проспал всю дорогу, из принципа по сторонам не смотрю. О! Курляндия! Здесь все точно такое же как за версту до этого, но ведь это же заграница! Какое оно все красивое и такое прям.. ну вот сразу понятно, что не Россия. Восхищение.

Я не знаю, можно ли придираться к человеку в двадцать три года, оказавшемуся за границей, где все такое новое, но поверхностность (и крайняя восторженность) его описаний, мыслей и разговоров с окружающими вводила меня в уныние. Но все-таки восемнадцатый век. Когда автор начал подъезжать к Парижу, я невольно заинтересовался. Начало Французской революции, как-никак. В любом случае, и тут мои надежды особенно не сбылись. Хотя, какие надежды...

Вторая половина книги (или последняя треть) существенно лучше первой. Тут уже и подробные описания встреченных мест, а не только описания в духе "восхитительный водопад, так что замирает чувствительное сердце", "великолепные здания", "очень приветливый человек", "милая селянка" и прочее, что никак не помогает понять, что же и кого же, собственно, автор увидел.

А вот за что, собственно, плюс. А вот за восемнадцатый век в первую очередь. За мелкие детали, где-то наспех подсмотренные и замеченные, а где-то привычные и бытовые для его времени и интересные сейчас. За описания парижских тротуаров и лондонских гуляний, за возмущения пьяными почтальонами, за упоминания книг в библиотеках и надписей, выцарапанных на немецких колокольнях. За то, что 1789 год временами становится объемным и оживает.