4

Говорят, когда Льва Толстого попросили одной фразой сформулировать содержимое «Войны и мира», он ответил, что если бы знал эту фразу, то только ее бы и написал. Я не Лев Толстой, и я только что прочла 1700 страниц «Свечки», а потому без моих любимых пятистрочных сложноподчиненных не обойтись.

Как в любом мало-мальски серьезном произведении, в романе Валерия Залотухи несколько слоев (тут должна быть какая-нибудь метафора про свечки, потому что ничто в этом мире не случайно). На первый взгляд, это история об обычном интеллигентном советском дядьке, который раз в жизни зашел в храм, поставил свечку, и, сам того не ведая, попал под каток лихих девяностых. Кому-то надо было продвинуться по карьерной лестнице, кто-то хотел заработать денег, кому-то было все равно, кому-то просто скучно, а в итоге совершенно безобидного Евгения Золоторотова средь бела дня задержали, и, продемонстрировав демократию во всей ее красе, отправили на двадцать один год на зону.

Под этой историей совершенно очевидно проступает история Иова, который жил праведной жизнью, в один момент потерял и семью, и достаток, и здоровье, но не взроптал и не отвернулся от Бога. Первую половину книги Золоторотов кажется анахронизмом, блаженным или просто идиотом (да-да, тем самым) из-за того, что не принимает правила игры, по которым жили тогда все остальные. После беспочвенных обвинений и унизительных допросов он не только ломается, но и до конца жизни продолжает не к месту запевать свою любимую песню про «я люблю тебя, жизнь». Весь второй том Евгений Алексеевич ищет Бога: в общей палате Бутырки, на продуктовом рынке, в подсобке автобусного депо, на выставке икон, где вместо ликов святых коты, в редации модного московского журнала. Колеблющуюся веру сменяет твердое знание, и в конце концов все заканчивается хорошо, ну то есть не так хорошо, как представляет себе хорошую жизнь каждый из нас, но вполне сносно.

Сама «Война и мир» незримо присутствует в романе, только здесь она скорее «Тюрьма и свобода». Как и в толстовской эпопее (ладно, на самом деле я не помню, но уверена, что так и есть), и в тюрьме находится место для свободы, в то время как свобода иногда не отличима от тюрьмы. Крепостничество было явной формой несвободы (зато у нас не было рабства!), совок — неявной, но всем очевидной, а сейчас несвобода так лихо замаскировалась, что сразу ее и не заметишь. Но чем по сути отличается сидение в тюрьме от жизни в городе, где ты с одной стороны сам по себе, выживай как хочешь, никто тебе ничего не должен, а с другой, твоя спокойная жизнь в любой момент может попасть под каток норм раскрываемости, карьерного роста или оскорбления чьих-то чувств. Тогда как в тюрьме у тебя гарантированно есть крыша над головой, работа и еда.

Вы спросите, зачем я всю эту похабень рассказываю? Да потому что уверен: всякий, кто дочитал мой роман до этих строк, телевизор не смотрит, а значит не до конца понимает, в какой стране мы вдруг или не вдруг непонятно по чьей вине оказались.

Ну а четвертый слой, это личная история каждого читателя. Свежи еще воспоминания о том смутном времени, лихих девяностых. Даже если вы персонально не выходили на улицы в августе, даже, если считаете, что это время прошло все равно эта история о вас. Ружье, оставленное в прошлом, может выстрелить в любой момент.

Так что не надо спрашивать, чье место пустует у параши. Оно — твое.

В интересные мы живем времена.