3 Здесь учат понимать себя?

Сравнивая свои впечатления от двух спектаклей с участием Берма, Пруст писал: «действительно прекрасные произведения искусства при непосредственном их восприятии должны особенно разочаровывать нас, потому что в наборе наших представлений нет ни одного, которое соответствовало бы нашему новому впечатлению». Поэтому я не исключаю, что моё разочарование в лекциях Мамардашвили в действительности является восхищением. Правда, в отличие от героя Пруста, стремившегося разделить пьесу Расина и игру Берма, для меня очевидно, что лекции Мамардашвили составляют с творчеством Пруста единое целое: перефразируя Паскаля, Мамардашвили не нашёл бы у Пруста собственные мысли, если бы не искал. Причина моего разочарования в другом: Мамардашвили слишком напоминает мне Мориса Бланшо. Конечно, я не настаиваю на абсолютном сходстве, но тот и другой одинаково смотрят на литературу (пространство и опыт – у Бланшо, топология и путь – у Мамардашвили), фигуру автора (поэт рождается из стихотворения / автор рождается в лоне романа) и акт чтения («произведение искусства не передаёт истину, а делает возможным её самостоятельное появление у читателя»). Но поскольку Мамардашвили говорил, «если мы не узнали себя в том, что мы читаем, то оно для нас пусто», все написанное далее представляет интерес только для автора рецензии.

Во-первых, у меня вызывает досаду сам факт обращения Мамардашвили к Прусту. В лекциях неоднократно цитируется известное высказывание Пруста: «из чтения рекламы мыла можно извлечь не меньше высоких мыслей, чем из чтения «Мыслей» Паскаля» (подразумевается, что высокие мысли не обязательно вызываются высокими материями, поскольку извлекаем мы их не из внешнего предмета, а из себя). Поэтому гораздо интереснее было бы, выбери Мамардашвили в качестве предмета для размышлений не «Поиски…», а что-нибудь «низкое». Тогда относительно красивое «я думаю не… о Прусте, - но Прустом думаю о чем-то» трансформировалось бы в безусловно прекрасное «а теперь подумаем о Таком-то Мерабом».

Во-вторых, «раскручивание опыта прохождения пути» превратилось у Мамардашвили в бесцельное блуждание. Удивительно, но почти любое предложение в Лекциях можно «перевернуть» и оно сохранит смысл. Приведу только один пример (с Прустом не связанный): в 15-ой лекции Мамардашвили пишет о «вакханалии доносов» в России, которую объясняет тем, что «в нравственной русской истории не выработались структуры личности». Под структурами автор понимает формальный закон, свободный от идейного содержания. А в следующей лекции, рассказывая о гибели Сен-Лу во время Первой мировой войны, говорит следующее: «то, что сделали французы в 1938 году, то, как и на что они могли реагировать и решиться (как и англичане); конечно, это определялось тем, что из нации – английской и французской – была выпущена кровь; хорошая кровь, «хорошие тела» сгнили». Таким образом, «вакханалия доносов» в России рассматривается с позиции морали, а коллаборационизм во Франции – с точки зрения исторической обусловленности. Вполне возможно, что в обоих случаях Мамардашвили прав. Но если мы «перевернём» его мысль, поменяем Россию и Францию местами – он по-прежнему останется прав. В связи с чем возникает вопрос: является ли двусмысленность – философией?

Далее: философия или духовный поиск Пруста начинается с предположения, что произведение искусства является «порождением иного «я», нежели то, которое проявляется в наших повседневных привычках, общении, пороках». Мамардашвили называет гипотезу Пруста «основным метафизическим законом сознательной жизни». Поскольку прозвучало слово «метафизика», ожидалось, что дальше последуют размышления о «пределах». Как художник (философ, ученый и любой человек, занимающийся самопознанием) обнаруживает иное «я»? Как он находит путь к произведению искусства (познанию, научному открытию)? Как появляется идея? Откуда берется предчувствие нового знания, если такого знания еще нет? И затем, каким образом возникает уверенность в истинности сделанного «открытия» (или убежденность, что «сегодня я - гений»), если качественные критерии не определяются имеющимися знаниями и информацией? Но Мамардашвили на этот счет ограничивается констатацией, что «есть явления, относительно которых мы никогда не мыслим их происхождения, не воспринимаем их в терминах причин», и «истина уже существует». А поскольку заблуждение тоже уже существует...

Вообще гипотеза «иного мира» очень напоминает самооправдание, как будто Пруст стремился отстоять перед кем-то (матерью?) право на бессмысленную жизнь в этом мире. Однако духовный поиск Пруста, с моей точки зрения, интересен другим: дело в том, что Пруст ошибся. Не раскрутил до конца, используя терминологию Мамардашвили. Пруст «остановился» на идее существования иного мира, потому что «в обстоятельствах нашей жизни на этой земле нельзя найти никаких оснований, чтобы считать себя обязанным делать добро, быть чутким и даже вежливым», а поскольку добро тем не менее случается, то должен существовать иной мир, «основанный на доброте, совестливости и жертве». Похожий финал и у Лекций Мамардашвили:

Мы знаем, что должно иметь смысл все, что нельзя вызвать. Значит, есть вещи, которые нельзя вызвать, и как раз они самые существенные, они случаются, а поэтому должны иметь смысл. «Иметь смысл» - то есть не считаться просто случайностью. Нельзя вызвать любовь, нельзя вызвать мысль, нельзя вызвать волнение – это не в наших силах. Не в наших силах вызвать любовь, мы не знаем, где и когда мы влюбимся, и в кого влюбимся, не в наших силах это определить. Мы не знае, где, когда и какая определится мысль – и в то же время она случается. И все это должно иметь смысл. Не может быть, чтобы все это было бессмысленно.

Резюмирую: понимаю, потому что не понимаю. Самое время вспомнить о Сократе. «Сейчас настала эра самореализации», пишет Ханья Янагихара в «Маленькой жизни». Как никогда актуален лозунг «познай самого себя», но почему-то мы забываем, что Сократ стремился понять себя, чтобы совершать правильные поступки. Здесь, в этом мире. Но нас волнует другое - «реальность бессмертия души».