4 "Божественная антиутопия", или "Мастер и Маргарита" конца двадцатого века

Да это же «Мастер и Маргарита», только немецкого автора и позже написанная!!! — такая мысль приходила ко мне всё чаще и чаще, пока я подбиралась к концу романа.
В роли Воланда — Люцифер, Лейхтентрагер на немецкий лад, Агасфер — один из его приспешников. И зло отнюдь не является их целью, они просто считают, что мир не так устроен. Гораздо большее зло творят сами люди. В какой-то момент Люцифер-Лейхтентрагер даже говорит про варшавское гетто:

…видел, как там мучили и уничтожали несчастных. Поверьте мне, дорогой коллега, ни один дьявол не способен выдумать столь чудовищные методы достижения собственной цели; это было дело рук человеческих…

По легенде Агасфер желал переделать сотворённый Богом мир, потому что тот несправедлив. К этому же мнению приходит и Иисус в романе, когда во время второго пришествия вдруг обнаруживает «огненные грибы до небес», атомные бомбы, которые успело понаделать человечество, и замечает, что от творения останутся лишь звёзды, — потому что далеко. Сцена Страшного суда, за которым нет ничего, потрясает тем, что это исчезновение всего не менее прекрасно, чем сотворение.
Мир оказался безнадёжен, и все попытки спасти его — напрасны. Вернее, напрасны — попытки спасти через страдание и подставление щеки:

Страдание — это ещё не заслуга, сказал Агасфер; овца, которая покорно отдаёт себя на съедение, лишь помогает волкам устанавливать волчий порядок.

Он был за битву, но слишком поздно Христос согласился на битву, прежде пострадав ни за что. И теперь, о Страшном суде, Агасфер говорит ему:

Равви, сказал я, взяв его руку, тонкую, как у женщины, может быть, Равви, на сей раз это было твоим искуплением.

Агасфер стремится переделать мир, но не покаянием, — в этом его принципиальное отличие от Йорга, блаженного человечка, однажды возомнившего себя Агасфером. Ну и путаница же происходит в учёных умах Берлинского университета, когда они пытаются отыскать следы т.н. Агасферов в разных эпохах! Поражает глупость одного из первых их опровержений на существование Агасфера: а почему же этот еврей не воспользовался знаменитостью своего дома, откуда прогнал некогда Христа, не разрекламировал его — в наш-то капиталистический век! — и не сделал на этом состояние, — спрашивает профессор у Лейхтентрагера. Да потому что он очень древний, этот Агасфер, и цели его весьма далеки от того, чтобы нажиться в определённую эпоху. Он пришёл из далёкого прошлого, и уйдёт в далёкое будущее, он уже вековой странник, национальность его — лишь ярлык, внешность, ничто более. Очевидно, Гейм высмеивает институтскую бюрократию, когда приводит основание для отказа от представления на конференцию в Москве (Москве!!! И как Воланд, туда же!!!) лейхтентрагеровского доклада: «неглубокая разработка», «отсутствие обстоятельного анализа» и т. п.
Мне очень понравилось то, что автор с самого начала не диктует определённую «правильную» позицию: за религию, или против, — там всё неоднозначно, пусть читатель сам дойдёт до того, что религия часто только внешняя, заменяет отсутствие духовности, что Люцифер не за зло, потому что ему так же противны гнусные деяния людей, как и Богу, только он, пожалуй что, более терпим. Ведь вот Эйцена же они в каком-то смысле успокаивают даже, и очень бережно подводят его к каминной трубе, и, не сомневаюсь, так же бережно обходились с ним в дымоходе. Хотя и сам Бог появляется в конце в великом разочаровании, а если несёшь в себе такое разочарование и до сих пор не уничтожаешь мир — это же тоже терпимость, и ещё какая огромная. Но Бог не собирается творить «новое небо и новую землю», как обещал, объясняя это тем, что — а не будет лучше:

Я сотворил мир и человека, но будучи единожды созданным, творение начинает жить по собственным законам, из «да» получается «нет», из «нет» получается «да», пока ничто больше не останется таким, каким было прежде, и мир, сотворённый Господом, оказывается неузнаваемым для самого Творца.

Эйцен, который в более традиционном романе был бы жертвой, заключающей сделку с дьяволом, здесь обманывается (-ся-, возвратный суффикс, сам себя обманывает же!) хитрее, а с приближением конца романа всё больше напоминает шизофреника: память его очень кратковременна, он признаёт одно, вроде бы понимая логику, а потом раз — и продолжает думать совершенно по-другому, в своём ключе, принимая за правду версию, где он не виновен, а виновны Агасфер или все остальные. Когда его соблазняла Маргрит, он понял, что это бесовское наваждение, поскольку из комнаты она не выходила, а когда он снова туда зашёл — её как не бывало. И вроде бы он должен понять, что кукла из соломы и пакли — как раз её истинная сущность, но нет — он сваливает на Агасфера, что тот прекрасную женщину превратил в куклу, а не вменяет ему в вину, что он под видом прекрасной женщины подсовывал ему паклю и дурил народ. В книге, кстати, неоднократно намекается на то, что Эйцен имел реального прототипа, но чё-то я ничего не нашла, может, плохо искала.
Но самая дьяволиада, конечно, начинается уже в конце: когда берлинский профессор (ну настоящий же Стёпа Лиходеев, чесслово!!!) улетает (не в Ялту, нет!!!) в неизвестном направлении вместе с двумя «тёмными личностями» (причём очень непохоже, что улетает в качестве жертвы, наподобие Эйцена!):

Гирш: Принялись его искать, обнаружили большую дыру.
Деж. часть: Ну, он мог и просто в дверь уйти…
Гирш: Да я тоже сперва жене так сказал. А она говорит: почему же тогда дыра? Ну я и выехал с товарищем Рудельманном по адресу.
Деж. часть: И что же там?
Гирш: Перед домом толкался народ. А наверху действительно большая чёрная дыра. Но внизу, на мостовой, — ничего такого: ни трупа, ни крови…
Деж. часть: А в самой квартире?
Гирш: Дыра по краям чёрная, как обугленная, словно стену ракета прошибла и опалила. Но гости сказали, что ничего не слышали, ни взрыва, ни удара. На улице, конечно, хлопушки взрывались и шутихи, как обычно в новогоднюю ночь.

Профессорство Лейхтентрагера на поверку оказывается липовым (как и Воланда!), не в смысле знаний — по знаниям он впереди всех, а фактически, на бумаге-то он нигде не числится. Но даже если и так, если он только подписывается этим званием, смысл того, что дебаты в 20 веке он ведёт, подстраиваясь под правила 20 века, не меняется! И это очень честно, по-моему. Да и как можно людей переубедить иначе, ведь если останешься сам им непонятен, они и доводы твои, и логику не поймут.
В этой книге, несмотря на все ужасные людские дела, нет злобы. Злоба — удел человека, а существа высшие — что им остаётся делать, как не грустить, наблюдая всю эту картину, если переделать ничего нельзя, ибо бестолку? Грусть — вот настроение этой книги. И вместе с тем — она радостная, потому что ведь было же, было оно прекрасно в самом начале, было, было, было!!!