4

«Не все хвали царей дела.
– Что ж глупого произвела
Великая Екатерина?
– Сына!»

Вот такая жесткая эпиграмма была популярной в парижских салонах начала на рубеже веков – восемнадцатого и девятнадцатого. Думаю, она как нельзя лучше отображает причинно-следственные связи неудавшейся революции начала пушкинского века. Заговор 1801 г. стал локалитом в истории революций по-русски, так как в революцию он не перерос, можно сказать, что произошло количественное изменение (стало на одного человека меньше, им оказался русский царь), но никак не качественное, в чем, собственно, суть революции как таковой.
Натан Эйдельман выбрал для своего исследования, которое, надобно сказать, представляет собой не только историческую, благодаря своей аналитической составляющей, но и литературную ценность, как произведение, сотворенное с хорошим читательским вкусом, а потому с прекрасно подобранным стилем. Наличие эпиграфа к каждой главе предвосхищает события, что поддаются не только описанию, но и характеристике, автор проникает вглубь каждого элемента истории, рассматривает разносторонние взгляды, дабы прийти к золотой середине. Всего несколько лет рассматривается историком, подробно же - считанные дни, однако это дает возможность осознать не только биографию царя Павла, но и получить представление о подлинном смысле русского Просвещения, процессах, тревожащих дворянство и вылившихся, как известно, в декабристское востание, что стало первым лучом, пролившим свет на будущность государства Российского.
Трагедия Павла, заговор и следовавшее за ним убийство царя, что по сведениям одних был сумасшедшим, других – циник и самодур, третьих – представитель истинной, духовной интеллигенции, рассматривается здесь в ключе мировых событий, то есть подается в общеисторическом дискурсе. Именно благодаря этому, мы можем понять, что подготовило дворян к такому шагу, поскольку ранее вряд ли Россия решилась именно на такой шаг. Были заговоры и убийства, подмены и самозванцы, однако все это делалось по принципу «в борьбе за власть все средства хороши», но никак не из альтруистических убеждений, где решающей стала честь дворянство, которое при Павле Первом ощущало притеснения и посягательство на драгоценные вольности. Тут мы, конечно, предоставили однобокий взгляд на процесс более глубокий и масштабный, однако ясно одно – Российская империя на тот период времени, сама того не осознавая, переживает те преобразования, что потом станут основой реформ 1860-1870 гг.

«Два полюса – «рабство» и «просвещение» – после «петровского взрыва» резко отодвигаются друг от друга на большое социальное расстояние, и притом друг другу «как бы не мешают». Больше того, и цивилизация, и рабство усиливаются синхронно: пересекаясь и переплетаясь, одновременно вступают в российскую историю школы и рекрутчина, Академия и подушная подать; календари, грамматики, учебники, переводы, и право помещика ссылать крестьян в Сибирь, и гордость палача за умение тремя ударами кнута лишить жизни. К важнейшей для российского просвещения дате – рождению Пушкина – в его родном городе продается «лучшего поведения видный пятидесятилетний лакей, да ямских кучеров два и разного звания люди», да «в Тверской Ямской в доме ямщика Андрея Маслова продается повар 24 лет с женою 18 лет и малолетней дочерью». По тонкому наблюдению Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского, очень часто как раз более просвещенные были в том веке не самыми гуманными…»

Так, Европа переживает эпоху Просвещения, торжествует разум, к нему подтягивается милосердие и попытка постичь ценность человека как индивидуальности, независимо от происхождения и иных социальных условностей. Франция провозглашает «Свободу, Равенство, Братство», как получилось на деле, разговор иной, но само веяние Свободы, той заманчивой абстрактной категории, которая мало ощущается, коли ею владеешь, но недостача которой ощущается резко и зачастую выливается в реакционные действия, достигло самых маловосприинчивых носов. Еще при Екатерине Великой в Россию пробовали трансплантировать просветительские идеи, однако в здешнем неприветливом климате они не прижились, но зато поддались гротескным преобразованиям. Иными словами, как и со многими вещаими, произошла подмена. Екатерина Вторая оценила достижения Европы, заимствовала высказывания, полные человеколюбия, причастилась к чтению свободолюбивой литературы, но скрыла диковинные саженцы за 100 замков, боясь, что кто-то может случайно вдохнуть их аромат и заразиться столь опасными для ее трона идеями. Н. Сперанский предлагал преобразования в государственном устройстве России, звучали вполне демократические предложения, но как шлейф духов знатной дамы лишь тревожили окружающих, но вскоре растворялись, пробуждая воспоминания из области миражей. Однако царица затеяла опасную игру, которую неосмотрительно подхватил Павел Первый. Ведь тревожащие умы слова запоминаются надолго, непознанное манит, человек всегда желает больших привилегий, да что там привилегий, хотя бы уважения. Ведь на тот период отставание Россиии ощущалось существенно, государство, в котором процветает крепостное право, где при Павле завел новую моду на избиение и даже казнь дворянства. А ведь до отмены крепостного права более полувека, Лондон живет в ожидании метро, придворных девицс камчатки царице Екатерине везут шесть лет.
Если не прибегать к контрасту со странами Европы, стоит отметить, что Российская империя сама – страна абсурда.
Приведем несколько примеров из книги, служащих доказательствами резкой контрастности, сохранающейся во всем, в Эпоху Екатерины, и перешедших в Эпоху Павла Первого:

«Тут начинается мир, где обыкновенное парадное платье, например, Потемкина стоило 200 тыс. руб., т. е. годового оброка 40 тыс. крепостных; где зажигали на балах до 100 тыс. свечей; где «тарелки спускались сверху, как только дергали за веревку, проходившую сквозь стол; под тарелками были аспидные пластинки и маленький карандаш; надо было написать, что хочешь получить, и дернуть за веревку; через несколько минут тарелки возвращались с требуемым кушаньем» - российская максима.
И тут же по соседству, растворенные в лесах и реках: «Как мелкие островки, скалы, камни – деревни по 100 – 200 душ, и 62 из каждой сотни – крепостные. А на всю империю никак не меньше 100 тыс. деревень и сел, и в тех деревнях известное равенство в рабстве (80% тогдашних российских крестьян – середняки); но высшей мерой счета было у тех людей 100 руб., и, «кто имел 100 рублей, считался богатеем беспримерным». Деревеньки, в нелегкой борьбе отвоевывающие у дикой природы новые простpaнствa (в одной Западной Сибири за XVII и XVIII вв. добыли 800 тыс. десятин пашни и сами себя обеспечили хлебом).
100 тыс. деревень, оживающих при благоприятном «историческом климате», но зарастающих лесом, исчезающих с карт целыми волостями после мора, голода, а еще чаще – после тяжелой войны или грозного царя».

Вместе же все составляют 40 млн жителей на просторах огромной империи, которая нередко забывала и своих подданых, поскольку сложно совладать с такими территориями.
Павел Первый продолжает в том же духе, он усиливает процесс «абсурдизации» пространства. Царь-шарада, поскольку до сих пор, несмотря на мемуары, собрание документации, большое количество анекдотов и полубасен, где есть доля шутки, ни исследователи, ни любопытствующие не смогли определить: гений или сумасшедший. Эйдельман пытается разгадать эту загадку, но тщетно. Всегда выходит где-то посередине, но ведь там, если мыслить рационально, беззастенчиво существует среднестатистический человек. Павла таким не назовешь, он – человек контрастов, может даровать вольности, может казнить по подозрению. Снова выходит схематический рисунок, указывающий на самодурство и не умеющий передать все оттенки многосложной натуры Павла Первого.
Скорее всего, причиной тому, как раз дух Просвещения, который инкогнито блуждает российскими просторами. Разумеется, Просвещение было опальной «фигурой», которую чтила Екатерина, но одинаково страшилась ее, поскольку в этом гиперболическом абсурде нет места царице, коль есть Просвещения. Еще более мощного фонаря разума боялся Павел, над мыслями которого давлел призрак отца Петра Третьего. Неспроста Павла в Европе прозвали «Гамлетом».

«Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон (…) История представляет около его всеобщее рабство…» (Пушкин, XI, 14). Двадцатитрехлетний кишиневский чиновник формулирует основной парадокс прежнего века: просвещение и – рабство…»

К слову сказать, за царем закрепилось много прозвищ, указывающих на нессотсветствия в образе государя, среди них как обидные, сатирические, так и простительно-шутливые: «Дон-Кихот», «рыцарь абсолютизма», «романтик», «тиран», «увенчанный злодей». Все это свидетельствует о двусмысленности истории. Неизвестно, выиграли ли дворяне, совершив убийство, ведь, как показывают дальнейшие события, мало что изменилось в эпоху правления Александра. Вероятно, подобный оксюморон вышел из того, что Павел, пытаясь, удержать прошлое, то бишь жить в традициях абсолютизма, отчаянно цепляясь за идею единовластия и централизации власти, выпал из эпохи. Российские же кони гнали к реке Просвещения.

«Обилие анекдотов на «заданную царем тему» доказывает несоответствие павловских идей своему веку. В XII – XIV, даже более поздних веках многое в этом роде показалось бы естественным. Однако в 1800 г. мир жил в иной системе ценностей, и царя провожает в могилу смешной и печальный анекдот: Павел просит убийц повременить, ибо хочет выработать церемониал собственных похорон».

Надобно сказать, что невозможно до конца восстановить образ Павла Первого, не зная литературы. Многие его проекты, да и в целом систему ценностей, ярко иллюстрирует повесть «Подпоручик Киже». Фонетическая омонимия, переросшая в действительность, не редкий случай ответственности за неверно истолкованные слова. Подобное отношение царя к окружающим, в том числе высоких званий, разумеется, вызывало недовольство, переросшее в волнения.
Потому, дабы познать эпоху Павла Первого ,необходимо знать русскую литературу того периода.