5 мозаика сомнения

Чтение романа вызвало ощущение, схожее с разглядыванием мозаичного панно. Взгляд было сложно отдалить, расфокусировать, и во внимании оказывались, по большей части, фрагменты мозаики. Под мозаикой я понимаю множество затронутых тем и «единиц» романа, каждая из которых имеет огромное значение. Однако, чтобы выловить их между строк, нужно недюжинное внимание. 

Я нашла для себя множество тем-мозаик в романе, среди которых, помимо очевидных мотивов любви, смерти и смысла, отразились стыд, выбор, сострадание, эскапизм, ответственность, призвание, идентичность, террор, кич, идиллия, жертвенность, святотатство и много чего еще. Пожалуй, насыщенность и простор произведения кроется в том, что это роман-сомнение, построенный на противоречиях, переизбытке и вопрошании. Если автором что-то и преподносится как непоколебимое мнение героя (по крайней мере, по мнению возмущенных рецензентов) в самом стиле повествование нередко чувствуется, что в подобных истинах кроется сомнение. Это тонка игра, где, чтобы проникнуться сочувствием и одновременно иметь возможность подступиться к анализу, нужно находится рядом с героями и в то же время направлять на них внимание издалека. Можно сыскать уйму мерзости и оскорблений в написанном — от извращений до русофобии и сексизма — но книга не может существовать чистой от боли автора (или странных фантазий), гиперболизированной ради витальности героев. Потому я не ужасаюсь злости чехов в произведении по отношению к русским в связи с пражским вторжением 68-го (в голове были снимки Куделки с тех событий), так как эти общественные настроения, местами вызванные пропагандой, наглым бесстрашием и коллективной воодушевленной ненавистью, являются частью истории; не удивляюсь описанием экскрементов и любовных «извращений», ведь не обязаны книги быть стерильными; не разделяю негодований о проделках персонажей, о неверности, неопределенности, жертвенности — чтобы ощутить героя живым, не обязательно быть согласным с его философией. 

Говоря о философии, меня радовали многочисленные аллюзии и ссылки, так как это избавляло повествование от возможных нагромождений, но придавало ему необходимую огранку, направление — поучаствовали Ницше, Парменид, Бетховен, Толстой, Фрейд, Платон, Кант, Декарт и… Бог? Набор, при всей своей стандартности, удачно вписался в художественную мозаику, и произведение по своей форме приблизилось к форме свободного размышления.

Должно быть, книга, при всей своей взбалмошности, понравилась по той причине, что встряхнула во мне внимательность, заразила вопросами, позволила сострадать, будучи с чем-то несогласной. В этом и есть жизнь — в сомнении, в повторении и закономерности мыслей, в следовании случайностям, в сетовании на судьбу, в страдании и принятии, в метании и сомнении, в жертвенности, смирении, стыде и усталости. Можно найти в себе сочувствие к сомневающимся и страдающим героям, если нащупать в себе неопределенность и тоску. И тут, определенно, мне удалось найти пересечения и послушать, как в голове рождаются новые мысли и вопросы.

Для меня книга представляется удачной не в том случае, когда автор подтвердил мое единственно верное, лучшее, правильное мнение, не тогда, когда все герои в стройной шеренге подводят читателя от завязки к кульминации, а тогда, когда во мне что-то родилось, даже если на конце этого создания — знак вопроса. Сомнения, конечно, сильно усложняют жизнь, но только сомнение может служить подлинным подтверждением существования.