4 Портрет поэта: эротоман, редактор, футфетишист

Составители данной книги сделали очень хорошую вещь — первую половину выделили на достаточно подробную биографию Николая Макаровича Олейникова. И надо сказать, что ознакомление с этой биографией добавило мне очень много в понимании его творчества. Без знаний, без того понимания его личности, кое я почерпнул из пространного биографического очерка, я абсолютно не уверен, что сумел бы считать всю гамму его произведений. Впрочем, я и сейчас не сумел, но положительный выхлоп был явно больше.

Николай Макарович тот самый поэт, биография и интересы которого отражаются, как в капле воды, в его творчестве. Это видно и по задору ранних «пропагандистских» произведений для детей, вроде Боевых дней и Танки и санки. Это и его вполне себе постельно-эротическая поэзия: давненько я не видел столь большую кастрюлю эякулята, вылитую в поэтические тексты (здесь, конечно, лидером всегда будет наше всё Александр Сергеевич, для которого сексуально-эротический стимул был главной движущей силой, и смерть которого совпала с физиологическим угасанием данного стимула). Авторы, как назло, еще и собрали все эти произведения подряд, и вычитывать бесконечные обращения к той либо иной даме (Полюбите меня, а не Шварца) становится даже как-то неудобно — будто ты лезешь в чужой разговор, плавно превращающийся в «животное с двумя спинами» (Рабле). Это и его «насекомная» часть творчества — воспитанный в явно авторитарной семье, и вырвавшийся из-под опеки отца, автор до конца своих дней пронес это понимание «жизни насекомого», явно видя насекомым себя, рядом с гигантской фигурой своего отца (Зигмунд Яковлевич здесь бы обязательно вставил, что главный инструмент доминирования отца над ребенком, это понимание несопоставимости размеров их пенисов). В общем, всё творчество Николая Макарович замешано очень круто, ну а биографические перипетии обязательно сказывались и на литературу.

Как ни странно, мне фигура редактора-Олейникова показалась даже более масштабной и интересной, чем поэта-Олейникова. Да, конечно, в отечественной традиции не принято считать редактуру чем-то значимым, и пусть великие поэты и писатели прошлого, Пушкин или Некрасов, спокойно трудились редакторами — советский подход превратил редактора в скорее какого-то сексота и представителя авторитарного худсовета. Но именно редакторские прозрения Олейникова, обыгрывание на контрасте с современной повесткой, становятся просто прорывными — истории Макара Свирепого есть полноценные комиксы, только сделанные в 1930 году. Американские комиксы до Америки, издаются в Чиже и Еже в 30 годы ХХ века.

К сожалению, как и многие писатели, выросшие на крепких ветрах свободы 20-х, в 30-е годы он не смог адаптироваться. Сначала небольшие проколы, потом проколы побольше — выжить в штормах 30-х могли только самые хитрые и понимающие, что и как происходит в данной стране. Особняком представляется фигура Маршака, который заручившись высочайшей поддержкой был абсолютно неприкасаемым — в биографии упоминается, что трясли всех, входивших в окружение Маршака (где были и обэриуты в свое время), явно чтоб получить компромат на Самуила Яковлевича, и даже наверняка его получили — но сыграть смогли только против самих себя. Ну а в 1942, после Сталинской премии (их у Маршака было 4 штуки), стало понятно, что не вырос революционный наган у НКВД против Самуила Яковлевича.

Николай Макарович не был фигурой равной Маршаку или Михалкову — ни по высоте полета, ни по административному и аппаратному весу, ни по чутью и сметке ни, будем честны, даже по таланту. Да, Олейников значимая фигура отечественного модерна, но, когда ты ставишь редакторскую квалификацию человека выше его поэтической — это приговор для поэта. Пушкин, шикарный редактор журнала Современник — звучит? Другое дело, что в его биографии отражается вся трагедия поэта, который просто не смог перестроиться под новые реалии. И дело даже не в отсутствии желания — напускной гонор у тогда уже не слишком молодых представителей творческой интеллигенции, конечно, был — но и обтекали, и оправдывались от нападок в печати, и признавали свои произведения неудачными, и просили прощения, и обещали исправиться — просто оказалось уже слишком поздно. Любая крупная систематическая чистка должна была от них избавиться — именно этим путем прошли и Олейников, и Хармс, и Введенский, и Заболоцкий, и Габбе. Были те, кто четче понимал, куда ветер дует — они отделались кто легким, кто не очень, но все-таки испугом — Бианки, Шварц, Житков (хотя последнему перспективы явно не нравились, возможно именно испуг 37 и спровоцировал онкологию 38-го года).

Что касается самого творчества, то здесь все сложнее. Хоть Олейников и считал ровней себе только Введенского, будем честны — для поэтов не всегда характерно трезво себя оценивать. Как минимум, я бы поставил и поэтическое дарование Заболоцкого выше. Авторы книги повставляли лингв-семантические разборы некоторых произведений Олейникова, в результате чего там становятся видны просто какие-то трехуровневые смыслы, но, честно говоря, я этим авторам не сильно поверил — слишком ощутимо здесь это «по приколу» от автора. Да, Олейников явно чувствовал слово именно так, но совершенно точно не конструировал свои произведение с упорством заслуженного архитектора.

Что сказать, яркая и талантливая фигура, которой (о ужас) досталось жить в сложное время — будто всем остальным фигурам, типа Лермонтова, Пушкина, Достоевского или Державина досталось время простое. Увы, время это было более кровожадным, и Олейников закончил именно там, где закончил — с приговором тройки и последующей реабилитацией посмертно. Мог ли выскочить? Естественно мог, но явно или не понимал опасности, пока не стало слишком поздно, или не хотел понимать. Хотя в 1936 году в его произведениях уже чувствуется горечь и страх приближающегося конца. Время пошло другое, и хиханьки-хаханьки стали совсем не к месту — в конце концов грамотные писатели должны были рассмотреть момент, когда Двенадцать стульев из сатирического произведение стал чуть ли не клеветой на советскую власть. Игнорировать подобные сигналы было чистым самоубийством.

А поэт был хороший. Не гениальный, но хороший.