4 Оставь надежду, всяк сюда входящий

Если вы пришли на страницу этого романа, потому что кто-то сказал вам, что его стоит прочитать, как интересующимся холокостом, то спешу вас разочаровать. Да, в тексте упоминаются Аушвиц-Биркенау (он же Освенцим-Бжезинка), но основное повествование отдано в ведение подростку, вступившему на порог раскрепощенной юности, чьи помыслы сексуально окрашены и представлены во всём многообразии реакций на действительность. Этакий немного повзрослевший Холден Колфилд. Хотя автор, чья личность напрямую связана с изображаемым повествователем, дал роману название в честь Софи – главной героини, воспринимать историю мы будем через призму Его («зовите меня Стинго, или Язвина») мышления.

Я почти ничего еще не знал тогда о Софи и потому не мог до конца понять того, что она через какое-то время сказала, а сказала она, что, слушая этот концерт, всегда представляет себе детей, играющих в сумерках, издали перекликающихся тоненькими голосками, в то время как ночь тихо опускается на зеленую безмятежную лужайку.

ВЫБОР действие по значению гл. выбирать;
определение предпочтительного варианта из нескольких имеющихся.

Как это часто бывает, эпиграф, предваряющий повествование, открывается с другой стороны, становится максимально понятным, только после окончательного и бесповоротно полного прочтения произведения. Так и в случае с данным романом, только сейчас я могу судить о смыслах, заложенным автором. Нас ждут две цитаты: одна, про детей и другая про абсолютное зло. Таким злом в романе «Выбор Софи» стал фашизм во вторую мировую войну, лишивший Софи самого ценного в её жизни – детей:

Добро придет позже. Сначала – великий грех. Грех, все величие которого – в изощренном великодушии: право на выбор. В конце-то концов у него достаточно было власти, чтобы отобрать у Софи обоих детей.

Софи, воспитанная в довоенной Вене, с её дворцами и композиторами, растущая в просвещенной семье профессора, с лёгкостью изучающая новые языки, оказывается в абсолютно непримиримых с её мировоззрением ситуациях. Каждая из них – проверка на прочность. О, бедная Софи, ей редко хватает силы духа, чтобы облечь свой внутренний протест вовне.

– Не знаю, что есть лучше: знать, что твой ребенок умер, даже так очень страшно, или знать, что твой ребенок жив, но ты никогда, никогда больше его не увидишь? Я не знаю, что лучше. А если бы я сделала выбор, чтобы Ян пошел… пошел налево вместо Евы. От этого что-нибудь изменилось бы?

Интересно отметить подход Стайрона к описанию событий. Софи, чьей жизни в романе уделяется главенствующее место, вряд ли можно назвать достоверным источником. И тем более, даже опасно верить ей и её словам. Вместе с писателем-новичком, выросшем на юге Америки, и задумавшем написать об этом Великий Роман, мы впервые сталкиваемся даже не с Софи, а с её голосом. Её и... Натана. Именно эти звуки, а так же страсть героев к пластинкам, их подробный разбор музыкальных композиций, зацикленность в некотором роде, а так же Вена, воспитавшая Софи и её несбывшуюся мечту быть учительницей музыки, наталкивает меня на мысли о работе Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». Вот только содержанием этот эстетический трактат мало нам поможет. Просто ассоциация между событиями романа перекликается с её заголовком: нас действительно ждёт трагедия, даже если её породила не музыка, но банальные в своём невежестве винтики в большом механизме военной машины и власть им данная. Она разворачивалась под звуки музыки, льющиеся из радио, пластинок и сцен баров Нью-Йорка...

«Я всегда буду помнить татуировку Софи». Ханна Арендт (мы читали её для Долгой прогулки в 2022 году) исследовала банальность зла на примере личности Эйхмана. В романе нашлось место и ему, и Рудольфу Хессу – коменданту Аушвица. Прочитанное не прошло даром, и я могу оценить замечания Стайрона о подлинном зле, окружающем нас ежедневно и никогда не попадающем на телеэкраны. Сейчас, когда я пишу и переписываю начисто эту рецензию, мне пришла в голову мысль, что Натана можно и даже нужно отнести к такому злу.

А Натан смотрел на меня и улыбался. Улыбка казалась вполне дружеской, без тени иронии, но я на секунду – всего лишь на миг – остро почувствовал в нем то, что уже чувствовал и буду чувствовать еще не раз: приятные, обаятельные стороны его натуры недолго будут уравновешивать то необъяснимо зловещее и коварное, что сидело в нем. Затем это что-то, бесформенно липкое, пересекло комнату и исчезло; чувство, вызвавшее у меня мурашки, прошло, и я улыбнулся Натану в ответ.

С первого его появления, отвратительного в своей жестокости, я не могла поверить Язвинке, рисующего время от времени оправдания его поведению. И трагедия не заставила себя ждать.

Когда-нибудь я пойму, что такое Аушвиц. Это было смелое, но нелепое по своей наивности заявление. Никто никогда не поймет, что такое Аушвиц. Я выразился бы точнее, если бы написал: «Когда-нибудь я напишу о жизни и смерти Софи и тем самым попытаюсь показать, что абсолютное зло неистребимо в мире».

Даже если оно наложит руки на самого себя.