5

Эта троица - Катарина, павлин и иезуит - смогла вынуть из меня душу, да так, что я отложила книгу почти на год. Отложила не потому, что неинтересно, а потому, что слишком мощно, до сердцебиения, до затруднённого дыхания, почти до боли. А ведь, казалось бы, отправные точки романа - паломничество, служение богу, середина XVIII века - бесконечно далеки от моей собственной жизни. В том и мастерство автора - ты видишь себя в его героях, не похожих на тебя, других, даже чужих.

Три отправные точки, три героя, три сюжетные линии, которые, переплетаясь между собой, рождают четвёртую. Каждая из них закончена и совершенна, но главный восторг и связующее звено - это любовь и кельморайнские паломничества. Да, это история в том числе и о любви. Не глянцевой любви со страниц бульварных романов, опошливших само это слово, а любви настоящей, безудержной, всемогущей и всепоглощающей как река в половодье.

В кельморайнские паломничества набожные словенцы собираются каждые семь лет. Из Словении до Кёльна путь неблизкий. Путь к святыням и к богу, на котором благочестивых странников ожидают всевозможные тяготы и лишения, не столько души, сколько тела. О душе благочестивые странники, как это ни удивительно, думают не слишком много - пьянство, похоть, гордыня поднимают голову куда как чаще, чем добродетели, что в итоге вынудит папу римского отреагировать на многочисленные жалобы и запретить кельморайнские паломничества в 1757 году. Да, они не святые. Они простые люди, испытывающие голод, жажду, страсть, гнев, усталость. В конце концов, такими их и сотворил создатель. Но даже те, кто смог дойти до золотой раки, почувствуют ли они счастье/покой/то, что искали?.. Или всё это будет впустую? И прекрасный Кельморайн старинных сказаний встретит их обычным городским шумом и вечной стройкой? Не знаю, утешит ли это тебя, Катарина, но строительные леса окружали собор и двести пятьдесят лет спустя, когда я стояла перед ним.

Катарина тоже не святая - она сильная, смелая, страстная, женщина, опередившая своё время лет на двести. С XVIII веком её роднят только вера и суеверия. И мужчины.

Красавчик Виндиш - павлин, распускающий перья, солдафон, мечтающий о победных сражениях, благо, вот она, Семилетняя война, отправляющая его навстречу прусскому войску. Война оказывается совсем не тем, что виделось "герою". Вместо побед - утомительные марши, вместо геройства - мародерство, пьянки и разврат, вместо успеха - тоска, ожидание и снова тоска, от которой только и остаётся, что жрать, пить и превращаться из павлина в животное. И при всех тех изменениях, которые происходят вокруг Виндиша, просто удивительно, что они не затрагивают его внутренний мир, система координат остаётся неизменной, образ остаётся статичным, твердолобым, упёртым.

Симон Ловренц, иезуит (или стоит сказать "бывший иезуит"? и бывают ли они "бывшими"?..) - полная противоположность Виндишу. И не столько набором качеств, но тем, что он живой, меняющийся, податливый как глина, на которой чьи-то пальцы оставляют отпечатки. Он способен страстно верить и служить, а потом так же страстно любить и ненавидеть. Человек, стоящий меж двух измерений - монашек из кельи, жаждущий обрести утраченную веру и устраниться от волнений внешнего мира, и мужчина, живущий реальностью, слишком живой для смирения, принятия зла и всепрощения. И даже постоянные сомнения, бессонницы и провалы в прошлое - тоже свидетельство его "настоящести", человечности. Прошлое Симона - отдельная история, история взлёта и падения ордена иезуитов, столкновение двух абсолютов с противоположными знаками, маленький эпизод из прошлого Парагвая и иезуитской миссии, попытавшейся создать рай на земле для индейцев гуарани. И это тот редкий случай, когда слово рай не нужно брать в кавычки.

Роман удивительный, многоплановый и многословный, по длине и сложности предложений уверенно соперничающий с Маркесом. И как же я люблю, когда писатели обращаются к малоизвестным эпизодам из прошлого. И делают это умело.